В свободном падении

8

— Холодно, как же у вас тут холодно, — сказал Вадим, пробираясь в квартиру с посиневшими губами. Походя он бросил куда-то пиджак, тут же позабыв, куда бросил, и не заметив, что угодил им в самую грязь.

— Что ты хочешь, это же север Москвы, — отвечал я ему, подвигая стул.

Звонок Вадима в дверь разбудил меня: я уснул в кресле, как старик. Услышав звонок, в первую секунду я подумал, что проспал всю ночь, и вот, теперь военкомат снова ломится в мою дверь. Но нет, звонок был неуверенный, нервный, так не мог звонить охотник за призывниками. Я подошёл к двери, несколько раз споткнувшись о свёклу. Она каталась по полу, собирая пыль волосатыми боками.

Налитое в немытые бокалы вино производило впечатление содержимого выжатой тряпки. Я обнаружил это, смотря, как Вадим энергично вертит бокал в руках. Он вертел его так быстро, будто надеялся высечь из бокала искру.

Я осушил свой и, ожидая, пока он начнёт говорить, принялся катать ногой свёклу. Из пакета, оставленного бабушкой в коридоре, и который я сшиб ногой спросонья, выкатились несколько мелких помидоров, картофель, гранат, другие малоизвестные мне фрукты и овощи. Я покатил свёклу в сторону Вадима: она остановилась у его громадных ступней, скрытых за разноцветными носками. Один носок у него был тёмно-серый, а другой — светло-бежевый, почти близнецы, они всё же были разные. На одном зияла дыра. Вадим, в отличие от нас с Филиппом, никогда не имел дырявых носков, а эти были с огромной, вопиющей дырой в половину пятки.

— Ты в курсе, обратился я к нему, — что у тебя на ноге огромная дыра, размером с галактику?

— Женщины — похотливые гнусные существа, — высказался Вадим, перестав наконец терзать стакан, отложив его в сторону.

— Гнусные, говоришь? И что же привело тебя к столь пессимистичному выводу? — спросил я с полуулыбкой. Вадим понял мою иронию: щёки вспыхнули, он закусил зубами бледную свою губу.

— Хочешь сказать, что ты знал заранее, что Аня… что Аню… трахает этот ублюдок, любитель тортиков?

— Не то чтобы я был уверен, но, скажем так, не исключал такого развития событий. Кстати, не хочешь бисквит? Бабушка привезла сегодня…

— Я хочу застрелиться. Бабушка не привозила тебе пистолет?.. — Вадим залпом осушил вино и достал сигареты. Не вынимая их, он принялся вертеть пачку в руках также, как вертел бокал.

— Но это ещё не самое страшное. Теперь Аня хочет развод. Она забрала все вещи, — Вадим уронил голову на плечи и тяжело, всем телом вздохнул. — Она сказала, что ей надоело быть нянькой, она, видишь ли, хочет чувствовать себя слабой женщиной.

— Слабой женщиной, вот оно что… — я хотел пошутить насчёт её широкой спины и крепких бицепсов, которые серьёзно мешали её ощутить себя в этой роли, но воздержался.

— …А со мной она себя, эта сука, таковой не чувствует, — добавил он приглушённым голосом, донёсшимся из переплетения рук и головы. — Она считает, что я не справляюсь, что я несостоятелен, как муж…

— Это прозвучит странно, — сказал я, — но я абсолютно согласен с Йоко… с Аней.

Вадим поднял на меня мокрые непонимающие глаза.

— То есть я не считаю правильным, что она переспала с «тортиком», и всё такое, — продолжил я. — Но ведь ты и правда очень… плохой муж, надо смотреть в глаза правде. Какой из тебя… да и из меня, из таких, как мы, муж, глава семейства. Я не могу представить тебя или меня этаким причёсанным самцом в костюмчике, ежедневно возвращающимся в семь вечера домой, к жене в фартуке, борщу и сопливым детям с их крохотными липкими ручонками. Все эти лицемерные семейные торжества с участием дальних и ближних родственников, ежегодные выезды на море… Неужели для этого мы рождались на свет?

Вадим переменил позу, снова воззрившись на меня. Я пнул свёклу ещё раз, отчего она укатилась под диван, окончательно.

— Я не говорил тебе всего этого раньше, чтобы не расстраивать тебя, но признай, это так. Такие, как мы, не созданы для общечеловеческого института брака. Мы — не все… Да, мы далеки от среднего женского идеала, оценить нас в состоянии только неординарна женщина. Твоя же Аня — женщина ординарная…

— Это ещё мягко сказано! — грозно сдвинув брови, заявил Вадим.

— Вам было не ужиться вместе, ваш семейный союз был обречён на провал! Вы всё равно разошлись бы рано или поздно, потратив гораздо больше времени и здоровья на взаимное притирание. Вы стёрли бы друг друга в порошок, притираясь! — бойко воскликнул я, довольный внезапно родившейся в голове словесной игрой. И продолжил, уже более сдержанно. — Я уверен, в глубине души ты теперь счастлив, ты сам давно хотел избавиться от неё. Тебе просто не хватало элементарной смелости! И вот, она сделала всю работу за тебя, освободила тебя от себя, да ещё и осталась виноватой перед тобой, теперь она уходит поверженной! Так что же ты не рад? Радуйся!

Вадик не слушался моих указаний и не радовался.

— Радуйся, ну! — прикрикнул на него я. — Наслаждайся жизнью, пляши! Давай же!

Вадим не плясал. Он продолжал сидеть, всё больше и больше сдвигая уже наползшие друг на друга мохнатые брови.

— Ты говоришь то, что требуется говорить в таких случаях, — констатировал Вадик, в очередной раз вздыхая. — Даже если ты и прав, и мы не созданы друг для друга, мне всё равно мучительно больно, оттого, что она предпочла меня, своего мужа, этому ничтожеству… Я страдаю при одной мысли, что этот уложенный гелем, наманикюренный выродок взбирается на мою женщину, а женщина выгибает спину, послушно раскорячивает ноги… Я рву на себе волосы, лезу на стены, бьюсь головой об пол — вот так теперь проходят мои обычные будни… Она унизила меня, оттопталась на моей мужественности.

— Да, понимаю, тяжело смириться с тем, что твоя жена предпочла тебе явное ничтожество, но говорю тебе, взгляни на это с другой стороны… хочешь джойнт?

У меня были остатки травы, в сущности, сор, который остался на дне купленной давным-давно круглой баночки. Я сделал два тонких, расклеивающихся джойнта, отдал тот, что был сделан аккуратнее Вадиму, и уселся на стул напротив. На подоконнике, я увидел, светился экран телефона — звонила Майя. Я повернул телефон экраном вниз и вернулся к Вадиму, к его болезненным откровениям, лившимся из него рекой.

Сам, без малейшего моего участия, в своём монологе Вадим прошёл путь от кромешного женоненавистничества и радикальных заявлений вроде кровавой расправы над коварными любовниками, а потом и над самим собой, до оплакивания своей утраты, восхваления лучших качеств Ани-Йоко, которых у неё оказалось, пожалуй, даже чересчур много, а потом снова вернулся к ненависти, к повторению моих слов об ординарности, ущербности и примитивности человеческой конструкции под названием Аня и закончил свой спич вычурным поэтическим самовосхвалением:

— Мы — одинокие волки, творцы. Где найдётся та женщина… те женщины, умные и понимающие, достойные нас, способные вынести как и весь мрак, все таящиеся в нас тёмные глубины, так и то прекрасное, что выгодно отделяет нас от примитивных самцов-биороботов.

— Ну а что будем делать с выступлением? — попытался я вернуть поэта с его пьедестала. — Отменим его?

— Ни в коем случае! — Вадим вскочил с кресла, воздев к потолку указательный палец. — Интеллигент-размазня, думают эти два животных, которые прямо сейчас возлежат, потные после мерзкого своего сношения, на наших простынях, да ещё и потешаются надо мной. Они думают, что я забился в угол и плачу, оскорблённая благодетель, но нет! Они думают, что я не выдержу позора, что я просто сдамся и уступлю, как должно уступать интеллигентному неудачнику! Так вот, я принимаю вызов! Я взгляну смело, в лицо врага, негодяя Сергеева, плюну в него, я заставлю его наглую рожу пылать от стыда! Он не сможет уже вычеркнуть нас из программы фестиваля, не сможет, только если мы не захотим. Теперь мы хозяева ситуации! Мы выступим и мы победим! Мы превратим моё поражение, моё бесчестье в триумф!

— Ну хорошо, как скажешь, — я выпустил бледное кольцо дыма, переместившись с ногами на диван.

— Если Сергеев даже не слушал нашу пластинку или слушал, но считает, что наши песни комфортны, нейтральны, достаточно удобны для того, чтобы исполнять их на официальных мероприятиях, мы должны сочинить новые песни, бескомпромиссные и яростные, как стихия! Мы исполним их и сделаем скандал, сорвём их мероприятие! Они навсегда запомнят нас, настоящих анархистов, героев рок-н-ролла!

— Попробовать можно, — неуверенно поддержал я друга. — Меня тут, вроде как, уволили с работы, так что теперь появится свободное время…

— Прекрасно, всё складывается как нельзя лучше! — Вадим уже стоял с ногами в кресле, жестикулируя и брызжа слюной, как психопат или как полководец перед решающим боем.

— Я хочу, — требовал Вадим, размахивая руками, — чтобы к концу недели ты написал три новые песни, такие песни, которые схватят меня за кишки и вырвут эти кишки через рот и раздавят их потом сапогом на асфальте… выражаясь метафорически…

— Ха-ха, ладно, я постараюсь…

Вадим вдруг резко встал и принялся судорожно прохаживаться по комнате. «Нечто» под полом тревожно зашевелилось.

— Так… мне, видимо, пора домой. Пойду собираться, — резко успокоившись, сообщил мне Вадим. Навис надо мной взмолившейся скромной ивой.

— Ты можешь остаться на ночь, разумеется. Если хочешь, можешь оставаться здесь столько, сколько считаешь нужным… — и, поразмыслив, я добавил. — Конечно, в пределах разумного…

— Спасибо тебе друг, спасибо… мой единственный, добрый и нежный друг. — Вадим залез ко мне на диван и крепко оплёл своими длинными руками. Горячая его слеза пролилась мне на щёку.

— Ну-ну, ничего, всё будет хорошо, я отведу тебя к твоей постели…

Хныча и поскуливая, Вадим поплёлся со мной в кабинет. Отказавшись мыться, чистить зубы и принимать от меня какие-либо постельные принадлежности, он лёг на диван и, некоторое время ещё проплача, вскорости захрапел. Я накрыл его пуховым одеялом, хотя в кабинете было тепло, выключил свет и с ощущением выполненного долга отправился к себе.

Ни осада моих дверей военными подразделениями, ни увольнение с работы, в последние дни не могли отвлечь меня — от главного, от Наргиз. Вернее, от физического с ней контакта. Я говорю не о совокуплении, разумеется, об этом в контексте наших с Наргиз отношений мне и подумать было неловко, но хотя бы о прикосновении рук, о поцелуе. Тот случай, когда Наргиз помогала мне, избитому, доползти до скамьи, я не считал.

На нашем первом свидании, если это было свиданием, в музее современного искусства, видя, как она отстраняется от меня, аккуратно и последовательно избегает непринуждённого сближения тел, я понимал, что ни о каком поцелуе не идёт и речи. Если бы я полез целоваться, скорее всего, получил бы пощёчину и лишил бы себя тела Наргиз навсегда.

Поцелуй на свидании номер два не казался уже такой безнадёжной авантюрой. Стало ясно, Наргиз встречалась со мной не из жалости: гипотезу о том, что ей и правда не с кем было играть в теннис, я с негодованием отверг, как нежизнеспособную. Совершенно точно я видел в её глазах некоторую благосклонность, по крайней мере, она смотрела на меня уже без презрения, как тогда, в первый раз, когда мы сидели втроём с полоумной Майей. Проводив Наргиз до дома в последний раз, я подумал с наглым самодовольством, что это теперь не она мучает меня отдалением меня от своего тела, а уже я её. Однако теперь, когда она согласилась встретиться в третий раз, медлить было больше нельзя. Это должно было случиться, и это случилось.