В свободном падении

Она прошла в коридор торопливо, не сразу заметив, в каком я виде предстал перед ней. Я поймал её, летящую мимо, прижал к себе и поцеловал в губы. Чуть не лишился полотенца в момент поцелуя, но неожиданно ловко ухватился за него, не дав краям расползтись. Я был ещё слишком мокр, судя по тому, что оставил на её курточке тёмные отпечатки. Наргиз отстранилась и сказала строго: «Немедленно иди оденься». Я кивнул и пошлёпал в комнату, про себя отметив некоторую нервозность во взгляде, в мимике Наргиз.

— Ты пришла раньше… — констатировал я из комнаты, разоблачаясь.

— Да… просто дома не сиделось. Я помешала?

— Нет, конечно же… я сейчас, — я быстро влез в узкие джинсы, одев их на голое тело, светлую рубашку, застегнул на пару пуговиц, безнадёжно запутался, надевая носки. Носки липли к мокрым пальцам, не желали налезать.

— Мне можно? — поинтересовалась, стоя под дверью, Наргиз.

— Да, проходи.

— Точно? — Наргиз была недоверчива.

— Точно, точно, — подтвердил я.

Наргиз была в узкой юбке и тонкой открытой блузке, пожалуй, слишком открытой, однако открытость её была спрятана коротким остроплечим жакетом. Я сразу же пожалел, что поскупился Наргиз на цветы. Такие девушки не могут существовать без цветов, пусть купленных даже и на последние деньги.

— Ужас, — кратко прокомментировала она состояние квартиры. Сделав несколько шагов по гостиной, она осторожно присела на край подоконника.

— Месяц назад был беспорядок, но по сравнению с тем, что я вижу сейчас, здесь было чисто. — Я, поверженный борец за квартирную чистоту, обречённо кивнул. Наргиз посмотрела на меня снисходительно, как на совсем уж беспомощное дитя. — Хорошо, что я прихватила с собой кое-что.

Только сейчас я заметил в руках Наргиз два целлофановых пакета. Из одного из них она достала резиновые перчатки и чистящее средство.

— Ты что, собираешься сейчас убираться?

Наргиз кивнула, разворачивая второй пакет. В нём были сменные вещи.

— Теперь переодеваться буду я. Но убираться я буду только здесь, в комнате. На кухню я заглядывать боюсь. — Призналась Наргиз. — Мне всё ясно уже по исходящему оттуда запаху… по запахам.

Балансируя между стыдом и умилением, я пошёл готовить нам трапезу. Милая моя Наргиз. Идеальная женщина, идеальная жена… Как хорошо нам может быть с ней. Идиллические картины представали передо мной, пока я громыхал сковородками.

Я представил, как мы будем сидеть с ней бок о бок, длинными летними вечерами, будем есть и смотреть что-нибудь пёстрое и бессмысленное по ТВ, прижиматься друг к другу, а потом, вконец отупев от мельтешения глупых движущихся картинок, отключим его и будем заниматься искренней и горячей Любовью в деликатной тишине. Только старый диван будет натужно поскрипывать, но он не сломается, нет, выдержал же этот герой слонопотама Фила и слонопотамих-девушек Фила, выдержит и нас, лёгких и изящных, словно лани. Вздыхая от переполняющей меня нежности, выпуская чрезмерную свою нежность через частые выдохи, я принялся перемешивать всевозможные ингредиенты: рис, овощи, индейку, пытаясь придать этому месиву пристойный, быть может, даже торжественный вид. Я ощущал беспричинное счастье.

Разложив порции по глубоким тарелкам, я вернулся в спальню. «Вот, — встретила меня Наргиз с переполненным мусорным мешком в руках, — пойду выброшу его на улицу и будем есть». Раскрасневшаяся, она стояла в умилительных спортивных штанах. Зелёная косынка прятала роскошные волосы. В комнате было холодно и свежо — окна были распахнуты настежь. Я осторожно забрал из рук Наргиз мешок и поцеловал, будто бы получил от неё ценный подарок. «Выброшу я, а ты ешь, отдыхай. Если хочешь, поставлю тебе что-нибудь».

— Поставь свою песню какую-нибудь! — Наргиз погладила меня по руке, стесняясь. — Только если она приличная.

— Вот с этим, боюсь, проблема. Приличные слова в панк-песнях появляются только тогда, когда их не получается заменить неприличными.

— Тогда поставь что-нибудь на свой вкус, — отмахнулась от моих умствований Наргиз.

Особенно не задумываясь, я поставил ей Элвиса, песни с концерта на Гавайях в 1972-м, и отправился выкидывать мусор. На обратном пути я несколько раз прошёлся мимо киоска с цветами. С тоской посмотрел на последнюю, такую хрустящую, такую зелёненькую тысячную купюру. Помял и посгибал её в руках, свернул трубочкой. Сразу же представил стеклянный стол гримерки, круглые лампочки вокруг зеркала, и я, сидящий за этим столом и вдыхающий через эту купюру белый, щедро рассыпанный порошок. Вздохнул и отправился покупать цветы.

Наргиз поставила их в ведро, не найдя ни одной вазы. Я придвинул к дивану табурет с ноутбуком на нём. На ноутбуке запустил некий голливудский фильм, и мы сели смотреть его, параллельно потребляя мой обед. Вернее было сказать, Наргиз ела и смотрела фильм, я же не мог ни есть, ни смотреть, я сидел, изучая Наргиз. Наргиз чувствовала мой взгляд, изредка улыбалась мне, повернув голову, а потом возвращалась к фильму и еде. Поначалу мне было достаточно и того, но потом я заскучал. Фильм был скучен и предсказуем, герои — схематичны, вдобавок, я не мог сосредоточиться, реплики всё время проскальзывали мимо ушей. Наргиз, заметив моё состояние, отодвинула еду и прошептала тихо: иди ко мне! Я, как послушный пёсик, тотчас кинулся на зов, прильнул к ней, пылко, жадно поцеловал. Наргиз пахла мёдом. Я ненавидел мёд, но Наргиз пахла прекрасно. Я провёл пальцами по её волосам, тотчас утонув в них, зарывшись в них головой. Я, снова как пёсик, роющий ямку, разрыл её волосы, нащупал губами ушко, укусил его, поцеловал, потом укусил снова. Наргиз было щекотно, она ёжилась, смеялась, отстранялась. Я привлёк её к себе и крепко обнял. «Ты обнимаешь меня, как медведя», — вспомнил я замечание Наргиз. Мы залезли на диван с ногами, откинувшись на подушки, которыми я заставил стену. Я медленно гладил её по ноге. Наргиз, следя за моей рукой, спросила: «Тебе скучно»?

— Мне? Ты что! Я счастлив! — Сообщил я ей с удовольствием. И повторил ещё раз, по слогам, чтобы она точно поняла: «сча-стлив». В ту минуту мне было божественно хорошо.

— Нет-нет, я имела ввиду фильм…

— Ах да, фильм…

Я хотел ответить односложно, но, вне моего желания, моя мысль стала стремительно растекаться, я стал говорить, всё говорил, никак не умея остановиться.

Я сказал ей всё, что думал о голливудском кино в частности и в целом, о современном кино. Я клеймил обывателя, клеймил его потребительское желание просто расслабиться, и забыть ненадолго (на 120 или 130 минут) о своих мелких муравьиных делах при помощи вот такого кастрированного, рецептурно выведенного искусства. Я негодовал, неистовствовал и чуть не рвал на себе волосы.

Дослушав мой монолог, Наргиз вздохнула.

— Андрей, ты хороший парень, — сказала она. — Ты мне нравишься таким, но беда в том в том, что ты считаешь себя слишком особенным, ты слишком высокого о себе мнения. Просто у тебя слишком много свободного времени. Если ты найдёшь постоянную работу, и будешь каждый день приходить уставший, то тебе тоже захочется расслабиться, это естественное желание. Ты слишком серьёзно относишься ко всему… — употребив все эти многочисленные слишком, сделав на каждом из них акцент, Наргиз отхлебнула немного вина.

— Опять ты про работу… — с тоскою проговорил я. — Найду я эту работу, не переживай.

Я вспомнил фразу, которую любил произносить дед: «Была бы шея, хомут найдётся». Озвучил её Наргиз. Наргиз опять вздохнула и отвернулась от меня к стенке. На экране монитора, тем временем, главный герой сделал предложение главной героине на стадионе, на глазах у умилённой публики. Пошли финальные титры. Я налил себе ещё вина, выпил. Пощекотал Наргиз за пятку. Она недовольно отодвинула ногу. Я пощекотал вновь. Подполз к ней и укусил вдруг за попу. Наргиз подпрыгнула от неожиданности. Её лицо выражало негодование.

— Ты сошёл с ума? — поинтересовалась она, как мне показалось, вполне искренне. Я покачал головой. Придвинулся к ней и стал целовать — нос губы, щёки, уши, глаза, лоб. Она даже не пыталась сопротивляться, лежала, закрыв глаза. Суетливой рукой я, сдерживая себя, мягко и осторожно заполз под блузку. Живот её был горяч. Я погладил его рукой и, нагнувшись, неожиданно и для себя, прижался к её пупку губами и фыркнул, как конь, извергнув тем самым громкий, неприличный звук. Наргиз было очень щекотно, она отворачивалась от меня, хохоча.

Потом мы долго лежали, переплетя ноги, руки, тела, не целуясь, не спя, не лаская друг друга, а просто нежно сопя, нос к носу, дыша одним и тем же тёплым, но свежим, цветочным воздухом.

— Наргиз… — я спрашивал её, нависнув над ней, горячим шёпотом, — Наргиз… а как называть тебя ласково? Наргуля? Наргузя? Наргузик? Наргуша? Нара? Гузя? — я перебирал всё.

— Называй, как хочешь… — шептала она, не размыкая глаз.

— Тогда — Гузя! Буду называть тебя Гузей-Наргузей…

— Нет, так не называй…

— Как хочу, так и буду, — сказал я, властно возложив ей руку на грудь.

— Нет, не надо… — возразила Наргиз, убирая мою руку.

— Так и быть… — соглашался я, вновь запуская руку под блузку. Живот был ещё жарче, горячей. Я провёл рукой выше и упёрся в твёрдый край лифчика. Целуя Наргиз я чувствовал, как она вздыхает глубоко, чувствовал её острые зубки, её быстрый, пугливый язык. Она целовалась смешно, закрывая глазки и громко причмокивая. Я прижал её к себе крепко, сильно, вдавил её в себя и вдавился в неё, достиг рукой её груди, гладил узор лифчика, чувствовал под ним упругую плоть. Наргиз вздыхала и целовалась шумно. Вытащив из-под блузки руки, я принялся расстёгивать её, одну за другой. Руки мои дрожали, пуговицы были упорны и цепки, но дело шло. В разрезе вдруг показалась обильное белоснежное тело, её грудь, я склонился и принялся её целовать, осторожно сжимать. А потом сорвал блузку совсем. Наргиз перевернулась, быстро взгромоздилась на меня верхом, страстная, пунцовая от желания или от стыда, откинула осыпавшиеся мне на лицо колкие волосы.

«We’re on our way, and we can’t turn back, cause it’s too late, too late, too late…» — пропел в моей голове сладкоголосый Моррисон. Я чувствовал, как приближается сладкая, неотвратимая бездна, куда несёмся мы со скоростью бешеной… Я сомкнул руки за её спиной и расстегнул её лифчик (легко и буднично даже… — подумалось тогда), тут же принялся за замочек юбки. Тот не поддавался никак, стоял на своём намертво.

«Стой, нет, прекрати, прекрати…» — сначала зашептала Наргиз сначала тихо, но потом ясно и отчётливо, а потом схватила меня за руку, убрала, слезла с меня, размахивая грудями, горячая и смущённая. Я остался лежать на спине, вдавленный в диван, задыхающийся.

Наргиз торопливо одевалась, повернувшись спиной. Бездна отдалялась стремительно, как будто и не было бездны никакой, тем более, неотвратимой… Я улыбнулся даже, хохотнул. Наргиз была очень серьёзна.

— Ты же понимаешь, — сказала она, — что ничего не может быть…

— Да, я как раз думал об этом, когда ты бросалась на меня, как хищный зверь…

— Никаких хищных зверей, просто… минутная слабость. — Наргиз выглядела смущённой, усталой, расстроенной. Я подошёл к ней, хотелось схватить её, повалить на диван силой, кровь кипела жгуче, но вместо этого обнял её, едва касаясь, пытаясь размеренно, глубоко дышать. «Я всё понимаю» — сказал ей на ухо, хотя, в общем, мало что понимал.