В свободном падении

Ну, а причина для радости была одна — поднимаясь по эскалатору, я держал за руку Наргиз, и та, покорно идя следом, не забывала саркастически надо мной потешаться. Мы шли на репетицию группы, ей было это любопытно. «Даже если там будет мат и всякие другие непристойности?» «Даже если будет, — охотно кивала Наргиз, — но лучше, если бы их всё-таки не было».

До знаменательного концерта оставалась неделя, и на репетиции настоял я сам, потому что, как выяснилось, дела группы больше никого не интересовали. Фил носился, понятно, с диссертацией своей, у Киры снова была работа — другой зоомагазин, и странные её отношения, в которые я не хотел вдаваться. К Вадиму же, было похоже, вернулась его возлюбленная Йоко-Аня (не знаю, умолил ли он её, следуя всюду за ней в слезах и на коленях, или же просто её отшвырнул от себя «тортик», и Ане ничего не осталось, кроме как подобрать всюду ползший за ней сопливый мусор), во всяком случае, по телефону Вадим был собран, неразговорчив и деловит, не пожелал слушать моих новых песен и быстро повесил трубку.

Мы пересекли серпантин дорог, углубились в заводские джунгли. Шоссе гремело позади, и приходилось кричать, чтобы услышать друг друга. У вокзала, странно нелюдного сегодня, стояла машина, чёрный отмытый фургон с православной символикой. Молодой поп возвышался над откидным столом, сжимая в руках половник с длинной рукояткой. В очередь к нему выстроился местный люмпен-пролетариат: бомжи, гастарбайтеры. Из большого котла поп наливал им скупые порции дымящейся похлёбки. В желудке тревожно засосало, и я подумал о том, что если бы не шёл под руку с Наргиз, пошёл бы и за своей порцией. Меня бы, наверное, даже приняли за своего: рваные джинсы, лохмы волос, кеды рваные. Гитара ещё эта на плече, чужая, дурацкая, больно врезалась в спину.

На репбазу мы пришли первыми и остальных дожидались у кирпичной граффити-стены. Я курил, щурясь на солнце, Наргиз озиралась слегка испуганно.

Первым появился Вадим, в белой футболке, весь в дорожной пыли, тяжело согбенный под грузом аппаратуры. Сначала он не заметил Наргиз, молча ввалился в узкий проход, задевая стены и потолки своими приборами, потом чуть не упал на крутых ступеньках, еле дотащил всё до лавки, уронил себя и вещи на неё, и только после этого обнаружил Наргиз, осторожно спускавшуюся следом. Они пожали друг другу руки манерно, без особой радости, поглощённые каждый своими заботами: Наргиз была подавлена невзрачной, убогой и опасной атмосферой, привычной для нас, музыкантов московского андерграунда, Вадим же запыхался и размышлял теперь о своей ноге, которую ушиб о лестницу. К неловкой ситуации я оставался безразличен, не желая ни помогать Вадику, ни подыскивать ободряющие слова для Наргиз. Я просто сжал её руку покрепче и повёл её дальше. Она пошла легко и послушно на каблучках, как горная козочка.

Потревоженный грохотом аппаратуры на лестнице, из своей берлоги вылез администратор, вечно сонный альтернативщик Кирилл, с лицом, блестящим и острым от обильного пирсинга. За последние несколько лет его кирпичная физиономия претерпела масштабные изменения: начав с незаметной под шевелюрой серёжки в левом ухе, он поместил разнообразные железки в нос, на подбородок, быстро перешёл на щёки, затем лоб (во лбу появилась огромная металлическая пластина), а в довершение всего на смену скромным серёжкам пришли чернеющие «тоннели». Администратора Кирилла можно было найти почти всегда вечно спящим, уткнувшимся своим металлоломом в коврик для мышки, с пушистыми наушниками в ушах, громыхающими во время его нечуткого сна оглушительным дэд-металлом. Он улыбнулся мне проколотыми губами, улыбнулся Наргиз, которая покачнулась, совсем ослабленная. Если бы Кирилл догадался показать Наргиз язык, та бы наверняка упала в обморок: язык Кирилла был поистине ужасен.

Мы пожали друг другу руки, он выдал мне ключ и микрофон на длинном шнуре, пошли дальше, не оглядываясь, мимо прозрачных дверей, за которыми всегда происходило одно и то же: неопрятная длинноволосая молодёжь, в мокрых от пота футболках играла свои громкие злые песни. Такие же, как мы. Чуть моложе, чуть старше. В основном, конечно, моложе.

Открывая дверь в нашу комнатку, я услышал, как с лестницы лился весёлый и уверенный мат Фила и огрызающийся, полуобиженный полуматерок Вадима в ответ. Скорее всего, Фил разыграл свою старую шутку: вместо того, чтобы помочь донести навьюченному Вадиму вещи, решил запрыгнуть ему на плечи и погонять. Конструкция эта не никогда не выдерживала дольше секунды и со стуком и руганью тяжело рушилась на пол.

Репетиционная комнатка имела сильно вытянутую прямоугольную форму. Стены её были обиты красным шершавым материалом, бугрящимся непокорными волнами по краям. За лианами проводов и частоколами усилителей имелся диванчик без подушек, на котором иногда кто-то безмятежно спит (как правило, сам Кирилл, если ему надоедает спать в своём закутке). Сейчас он был пуст, и Наргиз уселась на него, скромно составив друг к другу джинсовые свои ножки. Пока я разматывал провода, в комнатном проёме, один за другим, в полном составе образовались «Деграданты». Вадим, вероятно, уже сообщил остальным о Наргиз: все с весёлым любопытством выискивали взглядом мою девушку. «Кто та властная дикарка, оседлавшая нашего мятежного поэта», может быть, так думали они. Наргиз приветствовала заполняющую комнатку группу совсем уж потерянно, чуть не вытаращив глаза. Должно быть, она ожидала, что будет сидеть в отдельной комнате, на возвышении, смотреть на нас издалека, а мы были совсем перед ней, крупные, шумные, размахивающие перед носом своими инструментами. Филипп сразу же подошёл ко мне и ударил в живот с размаху. Это была ещё одна его частая шутка. «Пропустил!» — сообщил он весело мне, кандидат искусствоведческих наук. Получить по пустому желудку оказалось больнее, чем по заполненному — как будто чем-то острым резануло внутри. Я поморщился, но не согнулся даже, ответив ему вялой пощёчиной. Наргиз наших шуток не поняла, насупилась уже совсем неприлично. Фил в развалку приблизился к ней.

— Значит, тебя зовут Наргиз?

— Ну да, — Наргиз встрепенулась, вскинула удивлённые глаза.

— А откуда ты? Из Грузии?

— Нет.

— Кавказ? Ичкерия? Дагестан?

— Я из Баку.

— Баку?.. Это рядом с Чечнёй? — подумав, выдал проницательный Фил.

— Азербайджан. Баку — это Азербайджан.

— Хм… Ах да, знаю, вообще-то у меня бабушка из Баку.

— Неужели?

— Ну конечно. Бабушке там не нравилось. Она говорила, что там слишком много азербайджанцев. — Фил неистово заржал. Наргиз отвернулась, скрестила ножки.

Быстро настроившись (задержал только Фил, который, отлаживая свою установку, успевал бросать многозначительные взгляды на Наргиз и подшучивать над всеми нами), мы заиграли, специально для Наргиз, наш кавер на «All my lovin’». Наргиз всё не веселела. «Она не знает эту песню», — шепнул мне Вадим, плохо скрывая недовольство.

Тогда уж мы заиграли неряшливые и неумные наши песни. С непривычки все устали быстро, Вадим пожаловался на воспалившиеся подушечки пальцев — развесёлый Фил тотчас посоветовал Вадиму сократить сеансы онанизма. Наргиз вспыхнула и, легко поднявшись, ушла. «У меня голова разболелась», — скрываясь, прошелестела она в мою сторону. Я пожал плечами и продолжил орать свою песню, я настроился, мне не хотелось нянчиться, бегать за Наргиз, я хотел играть, здорово соскучившись по нашей громкой музыке. Но очень скоро Кира прекратила играть, а затем и Вадим опустил гитару. «Иди за ней!» — велели они. Я повиновался, а Фил, как оглашённый, всё стучал в свои барабаны, не в силах остановиться. Воспроизводимый им шум сопровождал меня до самой улицы.

Наргиз сидела на скамейке, смотрела, как растрёпанная ворона скачет в луже. Я постоял некоторое время за спиной, молча. Закурил.

— Извини, — сказала она. — Мне сегодня нездоровится.

— Я всё понимаю. Глупая была идея.

— Нет, это я виновата. Сама напросилась.

— Конечно, ты и виновата, кто же ещё, — я обнял её за плечи, выдохнул дым вниз, но он поднялся, окутал нас бледным облаком. — Придёшь сегодня ко мне?

— Нет, я не смогу. — Наргиз повернулась ко мне, опустила голову. Вдруг прижалась ко мне неожиданно сильно и крепко, уткнувшись тёплой щекой в грудь. Я слегка растрепал её волосы, подув на макушку. — Давай лучше просто погуляем. Я хочу в Коломенский парк.

— В Коломенский парк? — эта идея мне не очень понравилась. Коломенское было далеко, почти на другом конце Москвы. Мне показалось, очень глупо ехать в какой-то другой парк, далеко, если есть рядом свой, пусть маленький и вонючий. Но я не пытался донести эту мысль до Наргиз, просто кивнул, чмокнул в макушку, в глаз, отпустил руку. Пальцы Наргиз заструились, утекли из руки. «С другой стороны, — я подумал, — всё равно нужно своё бесконечное свободное время на что-то тратить. Почему бы не на бесполезные поездки через весь город?..»

На прощанье я шлёпнул её по попе покровительственно: «Если заблудишься, звони». Наргиз покачала головой, то ли недовольная моим поведением, то ли уверенная, что нет, звонить не придётся.

Я вернулся в подвал. Группа тем временем активно обсуждала Наргиз: я понял я это не потому, что все присутствующие при моем внезапном появлении погрузились в неловкое молчание, как случилось бы это с интеллигентными людьми, а напротив, сразу же включили в разговор меня.

— И на фига она тебе сдалась, чувак? — не понимал Фил. — Эти грузины, они же сумасшедшие. У них, ты знаешь, есть эта, как его… кровная месть. Чуть что не так, зарэжут. — Филипп показал на себе, полоснув большим пальцем по шее.

— Я понимаю, тебя привлекает всё запретное, но это уже не шутки, и она не подходит тебе совсем, — увещевал меня Вадим.

Эти двое принялись обсуждать Наргиз хором, перебивая друг друга: Фил, скалясь и непристойно жестикулируя, Вадим — с интонациями покровительственными, но пылкими, интонациями человека, свою личную жизнь свежеобустроившего, и вот, распоряжавшегося чужой. Всё это происходило под угрюмые переборы Кириного баса. Я выслушивал их терпеливо, отстранённо, отстраивая потихоньку под себя Вадикову гитару. Я собирался демонстрировать им новые песни. Я не был уверен, что они ухватят Вадима за кишки и вытащат их через рот, как он того желал, но кое-чего они всё же стояли.

Я принялся играть, не дожидаясь, пока голоса смолкнут — они смолкли сами собой. Я пел с закрытыми глазами, погрузившись в себя. Голос отчего-то сделался слабым и тонким, на полтона выше обычного.

Я вспомнил себя первоклассником, распевающимся в хоре. Из него меня выгнали почти сразу, я говорил всем — за хулиганство, а на самом деле — за бесталанность. Учительница сразу заметила, что я очень тихо пою и тут же велела всем замолчать, а мне петь, выразительно и громко. Постояв немного в нерешительности, я всё же приоткрыл рот и спел, как мог. Несколько секунд стояла гулкая тишина. «Убирайся вон!» — завопила вдруг в этой тишине учительница, вне себя от гнева. И стукнула по массивной кафедре массивным кулаком. Рыдая, я сбежал.

Когда я перестал петь, ребята переглянулись. Повисла томительная пауза. Я посмотрел на Вадима. Вадим неуверенно шевелил губами, но звуков не издавал.