В свободном падении

— Ты знаешь какие-нибудь игры с баскетбольным мячом? — обратился ко мне крепкий, серьёзный Алруз-карапуз.

— Знаю, например, баскетбол.

— Да нет… — обозлившись моей глупости, оскалился крепыш. — Чтобы можно было играть двое.

— Играть вдвоём, — поправил я машинально, посмотрев на кольцо. Мало того, что оно было погнуто, так ещё было ржавым, и висело слишком низко. Я вспомнил про игру «33», в которую играл в беспокойной юности. Брат Наргиз не знал про неё. Я объяснил правила, идиотически простые. Он согласно покивал и сразу объявил: «я кидаю первым».

Алруз встал возле линии штрафного броска, заступив на неё обеими ногами. В первый раз он попал, со второго — промахнулся, и мяч, отскочив от дужки, весело поскакал по лужам в ощипанные кусты. Я поплёлся за ним. Наргиз всё ещё сидела на скамье, сложа руки на мою куртку. То ли весело, то ли грозно поблёскивали искорки глаз, когда она глядела на меня. Смеёшься надо мной, Наргиз?

Не в пример карапузу, я расположил ноги правильно, за линией броска и, пружиня ноги, немного присел. В спине отчётливо хрустнуло.

Держать в руках мяч было очень неприятно, даже на расстоянии, даже двумя брезгливыми пальцами, но я поднял его над головой и бросил: мяч перелетел не только через кольцо, но и через щит, ударившись о стену. Какой позор, подумал я, не решаясь взглянуть на Наргиз. Видела бы она меня в лучшие годы, когда я играл в студенческой команде на первом и втором курсах. Несомненно, я был лучшим игроком в той команде, хотя мы и занимали всегда исключительно последние места. Видела бы Наргиз, как я вколачивал мяч в корзину после стремительного силового прохода прямо поверх выставленных соперником рук. Тут никто бы не устоял.

Тем временем, воодушевлённый моим промахом, пацан радостно захлопал в ладоши, но тут же промахнулся сам.

— Можно, я перекину? — тихо попросил он.

— Можно, — легко согласился я, более великодушный, чем обычно.

Он попал. А потом опять промахнулся. И снова захотел перекинуть свой бросок. Разрешив и на этот раз, я тоской подумал о том, что при таких раскладах ни имею ни единого шанса. А мне почему-то очень хотелось победить.

— Как он хорошо бросает, да? — горделиво сказала мне Наргиз, поднимаясь со скамьи. — Это его папа учил.

Мальчик зарделся: щёки его налились пунцовым светом.

— Ладно, я пошла, — Наргиз сложила в охапку все вещи и развернулась уже в сторону местного супермаркета. На последок она предупредила Алруза-карапуза. — Веди себя хорошо, слушайся дядю Андрея…

«Дядю?» — обрадовался я. Первый раз меня называли дядей. Ощущения были приятные, чего уж там.

Район начинал погружаться в темноту. Похолодало и посвежело. Где-то над ухом жужжал одинокий комар.

Алруз продолжал бросать, всё так же чередуя промахи и точные попадания. Его отрыв неуклонно возрастал. Я начал нервничать. Я чувствовал себя обманутым. Я возжелал справедливости.

— Ладно, дай-ка теперь я, — подхватив мяч после очередного алрузова промаха, я всадил его в кольцо от всей души. Мне даже не пришлось ради этого прыгать: я просто опустил его туда. Соперник взволнованно притих. Я снова встал за линией броска и, чуть присев, положил мяч точно в корзину. Мяч впорхнул в него с едва уловимым свистом, не задев дужек.

— А он точно попал? — засомневался Алруз.

— Попал, попал, не сомневайся, мальчик, — я попал ещё раз и ещё. Во вспотевших моих узких джинсах становилось очень неудобно. Мой соперник взволнованно сопел. Дистанция сокращалась.

Следующий мяч полетел мимо: он лишь слабо чиркнул по передней дужке, и Алруз, как раненый кабанчик, резво понёсся за ним. Сделал он это с типичной детской угловатостью, и мяч, ударившись ему в колени, укатился в сторону опустевшей скамейки. Моя куртка, оказалось, осталась там, поверх смятых наргизовой попой газет. Растрёпанная ворона, макавшая в лужи тонкий клюв, при приближении насквозь вымокшего мяча, неохотно отлетела.

Вернувшись на позицию, мой конкурент снова промахнулся и нагнулся было за мячом, чтобы повторить бросок, но я, сам того не ожидая, бросился ему наперерез и вырвал мяч из его влажных пальцев-сарделек.

— Отсоси, карапуз, — сказал ему я и спокойно положил мяч в корзину. Алруз посмотрел на меня в недоумении. Для большей наглядности я показал ему средний палец и направился к линии броска. Прежде, чем я повернулся к кольцу, я успел краем глаза заметить, как на меня бросился с верещанием разгневанный горец Арлуз. Его тяжёлая, как чугун, голова врезалась мне в спину, и я повалился на землю. Он принялся молотить меня огромными своими руками, причиняя тупую боль. «Ах ты мелкий ублюдок!» — шептал я, упираясь руками в землю.

— Ты что! Что ты делаешь! — слышал я над собой, но в то же время где-то очень далеко, голос подоспевшей Наргиз. Её крепкие девичьи руки пытались отодрать Алруза от меня. Алруз яростно отбивался и под конец двинул мне носком ботинка по рёбрам. Я возмущённо, по-бабьи, возопил.

В глазах вспыхнули фейерверки, и вслед за фейерверками появилось бледное лицо Наргиз. Она помогла мне подняться и отряхнула меня. Алруз стоял в стороне с пылающими ненавистью глазами, алыми упитанными щеками и сжатыми в кувалдочку кулачками.

— Зачем ты ударил дядю Андрея?

Алруз угрюмо молчал. Наргиз повернулась ко мне.

— За что он тебя?..

— Не знаю… Может, обиделся из-за того, что я выиграл, — предположил я.

— Ну что же ты… Дядя Андрей и так тебе поддавался. Надо уметь проигрывать.

Алруз открыл свой плоскогубый рот и растерянно поглядел на меня. Отечески улыбнувшись ему, я проковылял за курткой. Идти было тяжело, правую ногу я разодрал и сильно ушиб, и, с достоинством отвергнув помощь Наргиз, подволакивая раненую конечность, я всё же самостоятельно достиг скамейки и плюхнулся на неё. Наргиз зашуршала пакетом и достала бутылку минеральной воды.

— На, попей…

Я жадно глотал бесцветную, непривычно неалкогольную жидкость, выливавшуюся на шею, грудь, затекавшую в рукава. Кабанчик стоял в стороне, в отупении глядя на мяч. На улице стало уже совсем темно, и я не различал ни луж, ни ворон, ни баскетбольной корзины. Наргиз говорила что-то младшему брату на родном наречье. Брат опустил голову низко и всё время молчал.

— Извинись перед дядей Андреем, извинись немедленно, — Алруз всё мотал головой, молча, как болванчик.

— Не нужно, это не обязательно, — отмахивался я, пытаясь снова встать. Не рассчитав силы, неуклюжий и слабый, я снова завалился на землю, на этот раз в свежую грязь. Бормоча грубые нерусские слова, относящиеся, теперь, вероятно, ко мне, Наргиз снова поднимала меня с земли.

Я заметил, что пальцы у неё удивительно цепкие, она как будто куски мяса выдирала, вытягивая меня из грязи. Я опёрся на парапет и снова встал.

— Ты можешь дойти до дома? Тебе плохо?

— Нет-нет, мне уже лучше. Я пойду домой.

— Ты точно сможешь дойти? Хочешь, я провожу тебя?.. — не унималась участливая Наргиз. Я смотрел себе под ноги и молчал. Наргиз не заметила, как, помогая мне, она выронила свою сумочку, и теперь она валялась на земле с вывалившимся нутром. В окружении свиты из салфеток, пудреницы, упаковки прокладок, зеркальца, одинокий и значительный, лежал томик Уайльда в грязной воде.

Памятник Венедикту Васильевичу Ерофееву должен был бы располагаться у Курского вокзала, это было бы правильно и логично, но он стоял здесь, на площади Борьбы. Что символизировал этот памятник здесь? Какую борьбу, против чего и с кем он был призван обозначить?

Памятник писателю состоит из двух скульптурных частей: покосившегося человека в просторных шароварах, который с трудом прижимает к груди то ли тяжеленный гроссбух, то ли денежный кейс — каменные ноги его заплетаются, а каменное лицо выражает дурноту и печаль. Это и есть лирический герой «Москвы — Петушков», Венечка. Напротив него стоит высеченная из бронзы статная молодая женщина, та самая, что «с косой и попой». Она напряжённо вглядывается вдаль, впрочем, без особой надежды.

Я сидел у её ног, облокотившись головой о знаменитую попу, и тоже вглядывался. Тоже ждал. Я был одет в брюки в мелкую клетку, чёрную рубашку и куртку. Волосы были причёсаны, убраны назад, с прыщавого лба, будничная серьга блестела в ухе. Под мышкой — одинокий цветок, лилия.

Наргиз появилась из-за угла, неожиданно, ткнула меня в бок двумя пальцами, будто бы пистолетом: «Кошелёк или жизнь?» — вопросила она, и я, растерявшись, не знал, что и ответить. Чмокнул её в щёку и вручил цветок.

— Это не обязательно, — сказала она без кокетства. Испытующе посмотрела на цветок, будто ждала, что он скажет что-то в своё оправдание. Цветок молчал.

Мы сели в трамвай и проехали три или четыре остановки. Был медленный воскресный день, медленный и просторный — просторные автодороги были пусты, зато узкие тротуары были людьми запружены. Гуляющими просто так людьми, людьми, всем своим видом демонстрировавшими: «Нет, ребята, дел у нас нет никаких, а ходим мы здесь только для того, чтобы прошуршать листвой да пощуриться на апрельское солнце». Впрочем, солнце то и дело пряталось. Небо готовилось к осадкам.

На Наргиз было короткое кремовое пальто, светлая юбка до колен и туфли очень маленького размера. Как у дюймовочки, думал я ласково. Заметив мой взгляд, Наргиз подтянула ножки под сиденье, будто хотела спрятать. Она прятала ножки и всё извинялась за брата, всю дорогу. И только когда трамвай дёрнулся и встал на нашей остановке, она спросила: «Так как называется выставка, на которую мы идём?».

— «Сто лет перформанса», — ответил я, спустившись первым и уже подавая руку. Наргиз на мою руку опёрлась, спрыгнула, и тут же отдёрнула свою, резко и торопливо, с лицом строгой учительницы. Ну и ладно, подумал я раздражённо, ну и хорошо. Ты ещё захочешь моих прикосновений, Наргиз, но я буду сдержан, как евнух. Даже если ты поскользнёшься опять, я не буду поддерживать тебя, падай, Наргиз, сколько угодно, падай, а я пойду дальше, словно не женщина, а мешок с картошкой рядом со мной свалился. Но Наргиз больше не поскальзывалась.

Мы перешли через дорогу и сразу оказались возле музейных касс. Напротив музея располагалось загадочное серо-кирпичное здание с решётками на окнах. Из здания один за другим выходили разновозрастные мужчины в широкополых шляпах и с пружинками лихо закрученных чёрных и рыжих пейс, свисающих из-под них. К мужчинам тотчас подъезжала машины и увозили их в неизвестном направлении. На трамвайной остановке неподалёку размашистыми чёрными мазками было начертано: «Жиды, руки прочь от Великой России».

Стоять в очереди пришлось недолго — видимо, в хорошую погоду люди предпочитали смотреть на вновь выросшую зелень и облачка, а не на противоречивые образцы современного искусства. Под пальто у Наргиз оказалась обтягивающая шерстяная блузка чёрного цвета. Мне особенно запомнились крупные сиреневые пуговицы, поднимавшиеся от груди до горла. Я прикидывал, что, расстегнув хотя бы две из них, можно было легко, одним рывком сорвать кофточку, разметав по плечам сноп волос… Но тут же снова взял себя в руки, вспомнил, что должен быть сдержан и строг, как и Наргиз.

В холле было просторно и светло, блестели натёртые полы и кучки прыщавых интеллектуалов в цветных платках бродили всюду. Атмосфера мне нравилась.