Вавилонская башня

* * *

Фредерика и Дэниел беседуют в кофейне. Эта кофейня словно устроена для разговоров по душам: кабинки с пластиковыми столиками, из динамиков льется ненавязчивая музыка. Фредерика, которая сторонилась Дэниела, избегала встреч, не ответила на его письмо, сейчас вне себя от радости, потому что видит его перед собой живьем, осязаемого. На глаза наворачиваются слезы, катятся по щекам. Она кладет руку на стол в кофейных потеках, Дэниел ее пожимает.

– Да нет, в твоем письме не было ничего такого. Просто мне не хватило сил. Я сделала глупость, и теперь мне страшно. Я бы так не боялась, если бы не Лео. И ничего не могу сделать, чтобы ему было хорошо.

– Расскажи.

Она рассказывает. Всю свою жалкую историю: завороженность необычным, поместье-западня, паническая боязнь стать «образцовой женой» («Думала, смогу остаться самою собой, и не смогла»), рождение Лео – ошибка и радость, – угрызения, угрызения, агитаторы-консерваторы, приезд друзей, ярость, кровь, топор. Не рассказывает только про гардероб Синей Бороды и посещение венеролога.

Дэниел слушает умело. Это его работа, да и Фредерику он знает. Фредерика вся на нервах, она говорит ему, что он настоящий, с ее острого носа капают слезы.

– Он рассказывал, что после ее гибели тебя утешал, – говорит Дэниел.

– Да. Это правда.

Смотрят друг на друга в упор.

– Так бывает, – говорит Дэниел: он про горечь потери и воспоминания. – На каждом шагу. Но дело не упрощается.

Спасибо, что он готов хоть как-то разделить ее боль. Она пожимает ему руку, лежащую на столе.

– Что теперь? – спрашивает он. – Развод?

– Надо. Но Лео… Будет нелегко.

– Тебе бы адвоката хорошего. Я знаю одного-двух: по работе приходится обращаться. Фамилии и телефоны дам. Не откладывай: надо тебе в конце концов пожить в покое. Где ты остановилась?

– У Томаса Пула. Устроились прекрасно. У него гувернантка, мы с ней по очереди с детьми нянчимся. Ну да Лео уже в таком возрасте, что ему нянька не нужна. Приезжай как-нибудь, посмотришь на него.

– Хотелось бы. Работа отнимает кучу времени, но хотелось бы. Я вот что думаю: не съездить ли нам на Рождество в Йоркшир? Тебе будут рады – ты знаешь почему, дело не только в ребенке и твоей беде. А я хочу, чтобы Лео познакомился с Мэри и Уиллом. Плохо, что они незнакомы. Родная кровь все-таки.

– Сегодня этим не так уж дорожат. Я подумаю. Страшно. Хочется зализать раны, а там пойдут расспросы, начнут обсуждать мои дурацкие промахи.

– А ты не отвечай. Я буду рядом.

Мимоходом заговаривают о Джуде. Дэниел рассказывает про его глумливые звонки. Фредерика признается, что он ей противен. Дэниелу тоже.

– Он хочет, чтобы мы его невзлюбили, – говорит Дэниел.

– Давай невзлюбим, раз хочет, – соглашается Фредерика. – Со страшной силой.

Занятия Фредерикиных вечерников в Институте Крэбба Робинсона проходят не в корпусах института, а в старой католической начальной школе в Ислингтоне, неказистом красном здании со столовой в подвальном этаже, где подают булочки с сыром и ветчиной, пончики и картофельные чипсы, жиденький кофе и насыщенный танином чай. Это заведение носит звучное и загадочное название Школа Богородицы Скорбящей. В Школе Богородицы Скорбящей Фредерика ведет курс, с пролетарской прямотой названный «Послевоенная британская беллетристика». На этот счет есть лишь одно крупное исследование: автор его, американка, объявляет, что главная тема послевоенной британской беллетристики – самоутверждение молодых провинциальных бунтарей из рабочей среды и обретение ими своего голоса там, где они до сих пор немотствовали. Это, считает автор, тема совершенно новая. Фредерика не согласна: неужели автор этого труда не читала Лоуренса, не читала Арнольда Беннета? Фредерика штудирует дальше и получает некоторое эстетическое удовольствие от попыток критика вызвать интерес к материалу, заведомо неинтересному (по сравнению с Лоуренсом и Беннетом), – впрочем, обнадеживает она себя, если взяться за что-то всерьез, то и интерес появится, вот я и заинтересуюсь Эмисом, и Уэйном, и Брейном[127] и тому подобными. А еще буду рассказывать о «Повелителе мух» и Айрис Мердок. Я ведь и сама провинциалка, выработавшая собственное самосознание, но в мире таких романов мне неуютно. Лоуренс стремился к знаниям, жаждал учиться, его привлекали и естественная история, и история культуры, он не хотел, чтобы обитатели шахтерских городков без толку прозябали дома. А эти на такие устремления только фыркают. Им лишь бы махать кулаками. Я объясню, почему эти книги повергают меня в уныние.

Первое занятие в институте смахивает на пьесу Ионеско. «Если на твой курс запишется меньше семи студентов, его могут отменить, – предупреждал Томас Пул. – Сколько человек выберет чей-то курс – кому как повезет, особенно в твоей области. Дослушают ли курс до конца, тоже в некоторой степени зависит от везения. Если разбегутся, курс прикроют».

Для занятий отведен класс на верхнем этаже, куда надо подниматься по крутой лестнице из четырех маршей с красными ступенями и бесхитростными металлическими перилами. Когда Фредерика входит в класс, зажав в руке конспект вводной лекции «Некоторые тенденции в современной британской литературе», ей представляется такая картина: десятка полтора взрослых сидят кружком, с грехом пополам устроившись на лилипутских стульчиках, которые годятся разве что для детей габаритов Лео. Тут два моложавых мужчины в темных костюмах, чета средних лет, миловидная девушка, женщина с лицом, туго обтянутым кожей, сохранившая остатки былой красоты, человечек в опрятным джемпере цвета незабудки, под которым, как удавка, затянут зеленый галстук, дамочка свирепого вида, полнотелая добродушная женщина, пожилой господин в твидовой куртке, монахиня. Фредерика озадаченно рассматривает это пестрое, с бору по сосенке, собрание.

– И вас заставляют вот так сидеть? – спрашивает она.

– Нам не привыкать, – отвечает монахиня. – Иногда только такие стульчики и остаются. Помню, одна женщина села, а встать и распрямиться уже не могла – так ее и унесли в сложенном виде; не повезло.

– У нас в кабинете астрономии есть более-менее приличные стулья, – сообщает пожилой.

– По-моему, мисс Поттер, – предлагает голубой джемпер, – надо совершить налет на другие классы, и так: раз-два – и готово.

Лица, непохожие взрослые лица – ничего общего с однородной аудиторией в художественном училище – смотрят на нее снизу вверх: ее оценивают, оценивают ситуацию. У одной женщины невероятно синие с серебром веки. Один мужчина носит пенсне.

– А вы знаете, куда совершить налет? – спрашивает Фредерика у голубого джемпера.

– Двумя этажами ниже, аудитория для сдвоенных классов – там мебель основательная.

– Ох и попадет нам, – беспокоится полнотелая.

– Мы взрослые люди, – отвечает Фредерика.

За дело берутся организованно. Находят безлюдный класс, где стоят стулья для школьников – не так чтобы большие, но сидеть можно. Один пиджак передает стулья другому, тот – дальше по цепочке, выстроившейся на лестнице. Десять минут спустя студенты сидят на новых стульях – прежние, ясельные, аккуратно сложены в дальнем углу. Фредерика читает лекцию. Ей неспокойно: она понятия не имеет, кто перед ней, зачем они здесь, эти незнакомцы, собравшиеся с разных улиц Лондона после рабочего дня или дня хлопот по хозяйству, – незнакомцы, которым хочется узнать о послевоенной британской беллетристике, потому что, быть может, они и сами хотят писать, или, быть может, ищут тему для застольных бесед, или, возможно, отчаянно ищут встречи с кем-то, хоть с кем-нибудь, и разговор о послевоенной британской беллетристике представляется им достойным звуковым сопровождением, или, возможно, для них это случай вырваться из домашнего заточения, или, быть может, так они надеются изменить себя, стать кем-нибудь или кем-то другим…

На первой лекции учебная группа никакая не группа: если бы Фредерика с самого начала знала имена студентов и выяснила о них побольше, она пришла бы к выводу, что при такой пестроте группа из них не получится. Она берет список студентов.

Розмари Белл (миловидная, смуглая, худощавая, ведает выдачей социальных пособий в бухгалтерии больницы).

Дороти Бриттен (полнотелая, секретарь редакции журнала «Женский уголок»).

Аманда Харвилл (загорелая подтянутая красотка, порядком за сорок, без определенных занятий).

Хамфри Меггс (мужчина в голубом джемпере, который оказался чиновником Министерства социального обеспечения).

Годфри и Одри Мортимер (супруги, на пенсии).

Рональд Мокстон (водитель такси).

Джордж Мерфи (брокер).

Ибрагим Мустафа (аспирант).

Лина Ниссбаум (безработная секретарша).

Джон Оттокар (компьютерный программист).

Сестра Перпетуя (монахиня и учительница).

Элис Саммервил (бывшая сотрудница госадминистрации).

Гислен Тодд (молодая женщина-психоаналитик).

Уна Уинтерсон (домохозяйка, мать четырех детей).

Преподавание для Фредерики дело новое, но хоть она и зарекалась преподавать, это занятие у нее в крови. Она читает лекцию, а сама оглядывает ряд за рядом. Двое в деловых костюмах вместе сидят позади (позже будут сидеть порознь). Один брюнет, другой блондин. Брюнет смотрит ей в глаза с задиристой ухмылкой. Блондин разглядывает свои колени. Супруги одобрительно улыбаются. Полнотелая слушает лучше всех, видно, что она улавливает композиционный ритм рассуждений Фредерики. Раскрашенные веки Аманды Харвилл поднимаются и опускаются, поднимаются и опускаются, у нее взгляд заинтересованной слушательницы, но слушает ли она в самом деле, не понять. Рональд Мокстон и Лина Ниссбаум все время ерзают. Сильнее всего ерзает Лина Ниссбаум, особа с копной кудряшек, крашенных хной, она то и дело издает губами хлопающий звук. Сестра Перпетуя и Хамфри Меггс, прирожденные слушатели, неподвижно сидят бок о бок с видом благодарным и задумчивым. Фредерика старательно подмечает признаки интереса или неприятия. Увлеченность каждого – нить для сети, которую она сплетает: при упоминании Кафки Гислен Тодд на миг оживляется, снова про Кафку – и Фредерика ловит на себе ее взгляд. Шаг за шагом, и – если не считать выхлопов Лины Ниссбаум и потупленных глаз блондина Джона Оттокара – увлеченности переплетены. Хоть и не сразу, но следуют вопросы: дружелюбный вопрос Одри Мортимер, профессиональный вопрос Хамфри Меггса, который явно прочитал все предусмотренные курсом послевоенные британские романы, каверзный вопрос Дороти Бриттен, заданный с целью наэлектризовать обстановку, не лишенный ехидства вопрос Джорджа Мерфи, уловившего противоречие в кратком отступлении Фредерики о государстве всеобщего благоденствия. Говорят с ней, не друг с другом. Она переадресует осторожное замечание Розмари Белл колючему мистеру Мерфи, и те обмениваются зачатками мыслей о влиянии государства всеобщего благоденствия на британцев и послевоенную британскую беллетристику. Узелки завязаны. Студенты отправляются в столовую, едят, пьют, присматриваются друг к другу, задают вопросы: «А чем вы занимаетесь?», «Что вы думаете о Чарльзе Сноу?», «Вы смотрели „Марат/Сад“?». Только с монахиней никто не заговаривает, но она попивает себе чай и нисколько этим не обескуражена. Фредерика возбужденно оглядывает их и словно глазам не верит. Вспоминаются и Оливия, и Розалинда, и Пиппи Маммотт, и фруктовый сад, и дом-крепость. Сидящая рядом Уна Уинтерсон, тихая, симпатичная, завязывает с Фредерикой светский разговор: замужем ли она, есть ли дети? Это Фредерика ни с кем обсуждать не собирается, она раздраженно поворачивается к собеседнице и видит округлое, покривившееся от волнения лицо.