Вавилонская башня

– У меня четверо, все время на них уходит, сегодня в первый раз за тринадцать лет выбралась из дому одна. Я раньше училась в университете, писала выпускную работу по классической литературе, но не закончила: вышла замуж, и Майк – мой муж – сказал, что это ни к чему. Я так надеюсь, что не разучилась думать. А иногда страшно: вдруг разучилась? Иногда, знаете, кажется, что ни за что не решусь высказывать свои мысли на занятиях, так что эти посиделки в столовой очень кстати. Жаль, кофе не очень.

Со временем в классе, как во всяком коллективе, возникают свои симпатии и антипатии, свои компании и козлы отпущения, точки схождения и линии раздела, где будут бушевать яростные споры. Фредерика с таким еще не сталкивалась, она чувствует, что группу надо сплотить, и это в некоторой степени зависит от нее – той, кто в течение часа читает им лекцию, а после перерыва, проведенного с ними в столовой, слушает их и старается убедиться, что они все усвоили.

Взрослые вечерники не похожи на молодых студентов дневных отделений. Они на «ты» с тем, что у них называется реальностью, с жизнью, где у них, в первую очередь, есть работа и притом имеется опыт по части других событий: брак, рождение ребенка, смерть, успехи, неудачи – для молодых это фантазии, о которых они судят по книгам. Взрослые имеют обыкновение поверять книги жизнью и находят в них недостатки. «Я уржался, – говорит таксист о сцене с прожженным одеялом в „Везунчике Джиме“[128]. – За каким чертом мне мурыжить этот бред?» Брокер Джордж Мерфи с шутливым возмущением вопрошает, почему темы романов касаются столь немногих сторон жизни: «кухня, извините за выражение, „массмедиа“, университетская братия, шуры-муры».

– Вы только вдумайтесь! – восклицает он. – Посмотрите, что на свете делается: многонациональные корпорации, открытие ДНК, во Вьетнаме людей убивают совершенно новыми способами, человек в космос полетел, а в романах про это, похоже, ни слова. Сдались они мне!

– Но ведь сдались зачем-то. Вы же на курс ходите.

Он улыбается:

– Я сюда поступил, чтобы научиться ремонтировать свой мотоцикл. Еще за десять шиллингов можно было записаться и на другой курс. Вот я этот и выбрал.

– А почему не уходите?

– Да люблю, знаете, поразмышлять о жизни, о смерти, о сексе. Надеюсь, и о них речь зайдет.

Примерно в половине семестра Фредерика читает лекцию «Ностальгия по Толстому». Материалы – тексты Айрис Мердок и Дорис Лессинг, которые резко критикуют фрагментарность современной прозы и вызванную ею ограниченность и примитивность авторской моральной позиции. Воспользовавшись случаем, взрослые, которые охотнее рассуждают о персонажах так, будто это реальные личности, наседают на Фредерику: почему бы им не заняться Толстым? Почему бы, спрашивает Дороти Бриттен, не читать Толстого и Достоевского, Джордж Элиот и Томаса Манна, «Госпожу Бовари» и Пруста? Договариваются, что в следующем семестре так и будет. Фредерика еще не знает, чем это решение обернется.

Фредерика сидит в комнате для отдыха преподавателей в училище Сэмюэла Палмера со своим добрым другом Аланом Мелвиллом. Рассказывает о занятиях в Институте Крэбба Робинсона, о «Ностальгии по Толстому».

– Любопытно, что трения во всех группах имеют, между прочим, и сексуальную подоплеку, – замечает она.

Смерив ее взглядом, Алан не без удовольствия произносит со своим шотландским выговором:

– То-то у тебя, кажется, дело заладилось. Ты все больше похожа на прежнюю Фредерику. Они там все в тебя не повлюблялись?

– Есть там один писаный красавец, но он все время молчит.

– Я же не спрашиваю, влюблена ли ты в кого-то из них. Это уж последнее дело. Имей в виду: они все поголовно в тебя влюбятся, в группах это закон природы, но ты это близко к сердцу не принимай.

– Мы и после занятий теперь группой собираемся, в пабе. Сначала – несколько человек, своей компанией, потом пригласили меня, а я стараюсь затащить всех, не только самых компанейских и самых серьезных.

– Вот это интуиция! Ты педагог от Бога.

– Ну уж. Это так, подработка. Снова строю грандиозные планы, хотя и не знаю зачем. Таких дел понаделаю…

Смеются. Как же это здорово, думает Фредерика, когда у тебя есть друг-мужчина. Она разглядывает его красивое, ладно слепленное лицо: обаятельный, сексуально привлекательный, но у нее хватает ума не терять голову – она догадывается, не догадываясь, откуда пришла догадка, что как друг Алан долго будет ей в радость, но Алан-любовник – беда. Как она поняла, что беда, по каким безотчетным подозрениям, по каким умолчаниям и унылым паузам?

– Как я тебя люблю, Алан, – произносит она.

– Мне и нужно, чтобы меня любили. Приходи ко мне на лекцию о Вермеере, после кофе. Отличная лекция получилась. Приходи, буду рад.

Сзади подходит художник Десмонд Булл. Он тоже шотландец, крепкий, кряжистый, с рыжими бровями вроде мохнатых гусениц, тяжелой щетинистой челюстью и цепкими голубыми глазами, в редких золотисто-огненных волосах проступает, не говоря худого слова, тонзура. Рубаха на груди распахнута, под ней пламенеют густые курчавые волосы. На нем свалявшийся, расползающийся жакет, когда-то, видимо, синий, но вылинявший до невразумительности.

– Приду, Алан, приду посмотреть твои слайды с Вермеером. Обязательно приду.

– Я вот думаю, не устроиться ли на постоянную работу в «Сотбис», – говорит Алан вроде бы ни с того ни с сего. – Разбогатею. И никаких тебе ритуалов в классе.

– Ритуалов? – недоумевает Фредерика

– Хеппенингов. Хеппенинги в старинном вкусе, затея Блая. Заклинание духов. Как у «Золотой Зари»[129], только пожиже… А вот и он.

Подходит улыбающийся Блай, в руках у него керамическая чашка в японском стиле с чем-то, напоминающим травяной чай. Преподавательская – ни дать ни взять запасник для всякого рода работ студентов: полосатый, как зебра, диван, скамья из алого пластика, очень удобные стальные стулья а-ля баухаус с кожаными сиденьями и спинками. Стены увешаны картинами, в выборе которых нашлось место всем предпочтениям нынешних студентов: две прекрасные абстрактные композиции из цветных ячеек, выполненные акриловыми красками, большое абстрактное полотно с вихрящейся серой дымкой, сумрачный зеленый парк с человеческими фигурами из палочек: что-то от Сёра, что-то от Нольде, мистическое изображение летящих людей в остроконечных шляпах. Здесь же репродукция линнелловского портрета Сэмюэла Палмера[130], несколько смахивающего на фермера, две репродукции картин самого Палмера: овцы, облака, сумерки, свет, деревья, отчетливость линий и загадочность растворяющегося за ними пространства. Кофейники разные: один – работы студентов-ювелиров, серебряный, ручной чеканки, с крышкой, увенчанной причудливой шишечкой из розового агата; другой – стальной, строгий, без вычур, работа промышленных дизайнеров, льется из него плохо. Чашки тоже разные: одни тяжелые, керамические, другие – из тончайшего фарфора, по форме – то комичные обезьяны, то кривобокие кочаны капусты, то шары, покрытые красной глазурью.

– Хвалят ваши занятия, – сообщает Блай Фредерике. – Студентам нравится.

– Приятно слышать.

– Вы, говорят, в издательстве работаете?

– Да, вечерами рукописи рецензирую. В основном чепуха.

– Мне нужен издатель. Я тут книгу написал. Книгу, смею думать, необычную – такие, увы, пристраивать дело хлопотное. Вы бы не согласились почитать?

Фредерика отвечает, что почтет за честь, и добавляет, что в издательском деле не очень разбирается – ну просто ничего не понимает, так что ее мнение не так уж и важно.

– Но ведь какое-то представление о том, что происходит в коммерческом мире, вы имеете. Вы ведь знаете историю Толкина. Издательство не хотело печатать «Властелина колец», сбросились и издали на акционерных началах – порадовать профессора, – а теперь профессор в деньгах купается. Коммерсантам невдомек, как читатели обожают истории о романтическом и загадочном.

– Да-да, согласна, – кивает Фредерика, наблюдая сквозь стеклянную столешницу, как Блай в порыве энтузиазма сучит ногами.

– У меня через десять минут лекция, – говорит Алан. – Пойду разберусь со слайдами.

– И не забудьте захватить журнал посещаемости, – напоминает Блай. – Не будут ходить на лекции по истории искусства – не получат диплом. Такое правило.

– Знаю, – бросает Алан.

В лекционном зале он раскладывает слайды по порядку. Десмонд Булл и Фредерика сидят рядом под самым диапроектором. Подходит время начинать, приходит, проходит – студентов нет. Десять минут спустя дверь отворяется и впускает Джуда Мейсона в полном облачении: на нем тот же грязный голубой камзол и темно-синие штаны в обтяжку. Ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь, он садится подальше от Алана, Десмонда Булла и Фредерики, в первом ряду, поправляет полы камзола, подается вперед, складывает руки и склоняет голову, словно в церкви.

– Так я и думал, – буркает Алан.

– Ну мы-то здесь, – говорит Булл. – Даешь Вермеера.

– Я в Кембридже на лекции в одиннадцать никогда не ходила, – рассудительно замечает Фредерика. – Из-за них утром не поработаешь.

– Вот и я так делал, – говорит Алан, педантично отмечая в журнале отсутствующих.

– Есть у них такой пунктик, – объясняет Булл. – Дескать, прошлое штука опасная, просто-таки гибель. Дескать, из-за него прости-прощай собственная оригинальность. Дескать, всякие теоретические выкладки во вред искусству. Главное – порвать с прошлым, совершить переворот, создать новый мир.

– Уж Вермеер-то, по-моему, на душителя свободы творчества никак не похож, – возражает Фредерика.

– Наверно, душитель я, – говорит Алан. – Я им показываю, что он на краешке картины решал технические задачи, ради которых они замахиваются на грандиозные полотна с претензией, а он решит задачу и переходит к другой, к третьей, к четвертой…

– От размера тоже кое-что зависит, – напоминает Булл.

– Что я, не понимаю? Прекрасно понимаю. Но мне это не очень интересно.

– И чего мы ждем? – скрежещет голос в первом ряду.

И на экране расцветают картины – нет, светлые призраки картин, тонкие цветные оболочки, пронизанные и напоенные светом. На освещенном фоне женщина с кувшином, из которого нескончаемой струйкой льется густое молоко, другая женщина, взвешивающая золотой песок, люди с сосредоточенными лицами, погруженные в размышления, – люди, знающие, думает Фредерика, что этот миг сосредоточенности растянется до бесконечности, по крайней мере за пределы человеческого времени. Геометрия географических карт, ковров, стекол в приоткрытых окнах, опосредующая свет, опосредованная светом. «Вид Дельфта»: желтая прогалина крыши, идеально круглые отблески на каплях-бусинках, усеявших борта баркасов. Взгляд пытливый, спокойный, пристальный, ни тени гнева, обиды, враждебности. Алан показывает, как в создании некоторых световых эффектов помогала камера-обскура. При помощи собственного светового луча и собственных линз он показывает Фредерике и Десмонду Буллу такое, что не видел и сам Вермеер: румянец, готовые раскрыться губы, волосы, отблеск на глазном яблоке при таком увеличении, что они предстают почти как зримые движения несохранившейся кисти, запечатленные в красках. Потом – общий план, и вот уже это женщина в комнате играет на спинете, женщина взвешивает золото, женщина наливает молоко.