Плахта

Сто раз я ездила встречать мужа из его бесконечных командировок. Для поднятия настроения наряжалась в костюм цыганки, стюардессы, танцовщицы «Мулен Руж». Стояла в зоне прилета тургеневской барышней, прижимая к груди корзинку августовских яблок, порхала феей, разгуливала баварской молочницей с двумя бутылками молока, монашкой, Розой, женщиной-кошкой. Вскоре родилась Тоня, случилось несколько локдаунов, и супруг перестал летать. Наша жизнь завертелась вокруг ребенка. Дочка росла беспокойной, капризной, путала день с ночью, ни секунды не сидела в коляске, плохо ела, плохо набирала вес. Днем отказывалась спать в кроватке, засыпала исключительно в машине, и мы возобновили поездки в аэропорт. Доезжали до терминала F, разворачивались и двигались обратно. Тося сопела в кресле. Мы шептались о былом.

Пейзаж за окном менялся. Падал снег, затевались майские грозы, рыжела сентябрьская трава. Небо сплющивалось, растягивалось, хорохорилось лунами. Воздух каменел или напротив превращался в пряный эфир. Просыпалась Тоня, и снова — кормление, баюкание, игра «как делает» собачка, утка и хомяк.

Родительство давалось трудно. Не высыпались, много работали и пытались объять необъятное. Разрывались между ребенком и собственной реализацией. Старались изо всех сил.

Субботы Андрей проводил с дочкой от первого брака, в воскресенье мы водили Тосю на мультики. Ездили к моим родителям. Родители Андрея приезжали к нам. Изредка пытались вырваться на книжные презентации. В театр. В филармонию. На балет.

Так было до войны. Мы осознавали, что счастливы, но не понимали насколько, пока к нам не пришли с мечом. Город тут же заплели противотанковыми ежами. Выключили фонари. Оживили сирены. Заставили жить от одной ракеты к другой. От страшной новости к еще более страшной. Пришлось научиться затемняться и соблюдать комендантские часы. Отложить фильмы, книги и даже самые безобидные мысли. Затянуть пояса, вещмешки и ушибленные ударной волной окна. Город превратился в аскета. Он стал довольствоваться малым. Люди стали непритязательными вместе с ним.

Моя знакомая писательница стала волонтером. Подруга — режиссер, красивейшая пятидесятилетняя женщина, взяла в руки оружие. Ее квартиру в Ворзеле «съел» минометный огонь. К военкоматам выстроились очереди. Вчерашние школьники и зрелые мужчины рвались на войну. Их записывали и обещали позвонить, когда будет оружие и экипировка. Не попавшие на передовую, шли в тероборону. Через несколько дней мест в ней тоже не осталось, и некоторые даже пробовали дать «мзду» за право стать защитником.

В Гостомеле, Буче, Вышгороде, Василькове, Ворзеле и Ирпене шли бои. С правого берега доносились взрывы и автоматные очереди. Я звонила двоюродной сестре, и она выла в трубку: «В Ирпене — месиво. Туда не прорваться». Брат оставался с двухлетним ребенком в Гостомеле в обесточенном доме. Спал с семьей в палатке, чтобы выгадать дополнительные градусы тепла. Рашисты обступили Чернигов с Харьковом и принялись их душить. Почернели Бородянка, Макаров, Васильков. Кольцо сужалось под Броварами. Многие близлежащие села находились в оккупации. Среди них — Великая Дымерка, Скибин, Перемога, Калита.

Я начала проситься к родителям. Они живут в пятидесяти километрах от столицы, но мне хотелось быть намного ближе, в радиусе метра-двух. Андрей долго думал и в конце концов все-таки согласился. Пришлось закрыть входную дверь на два замка. С собой — аптечка, дочкины вещи, куклы L.O.L. Что брать себе, не понимала. Так и проходила длинных пятьдесят дней в одних джинсах.

В Броварах жили первая жена и теща Андрея. Чем сложнее становилась обстановка и учащались обстрелы, тем больше муж нервничал и чаще в телефон плакала старшая дочь, живущая в Амстердаме. Когда стало особенно жарко и линия фронта подошла впритык, ринулся подыскивать им убежище, но поблизости ничего приличного не оказалось. Мы с родителями, видя его напряжение и тревогу, предложили перевезти «сводных родственников» к себе в дом, и этот месяц стал самым сложным в моей жизни. Наша семья увеличилась на двух женщин и двух собак.

С экс-женой увиделась впервые, невзирая на девять лет семейной жизни. Все это время муж ее поддерживал. Решал хозяйственные и, на мой взгляд, абсолютно дурацкие вопросы. Оплачивал прихоти и отпуска. Ремонтировал проводку и сливной бачок. Елочную гирлянду, зонтик, барахлящий роутер и фен. Снабжал продуктами. Возил к докторам. Учитывая такую «выгодную беспомощность», знакомиться особого желания никогда не было. Если бы не война…

В тот день я привычно готовила на кухне. Суп, гренки, яблочные блины. Поглядывала с нежностью на играющих детей. С тревогой — на холодное онемевшее небо. Неожиданно распахнулась калитка и вошла «дама с собачками». За ней опирающаяся на две палки пожилая женщина и навьюченный сумками мой муж. Дама выглядела расслаблено. Ей не нужно было жонглировать сковородками и работать по ночам. Куда-то бежать и что-то доказывать. Прыгать в высоту способом «ножницы» или «перекат». Ежедневно поднимать планку. Она жила в свое удовольствие. Притом, всегда.

Лена оказалась хорошим человеком, вот только полной моей противоположностью. Она никогда и никуда не спешила. Медленно передвигалась, подолгу завтракала, сидя у запотевшего от постоянных готовок окна. Наблюдала за улицей. Воробьями. Нашим вечно озабоченным котом Суржиком. Размышляя о том, о сем. Пила чай: травяной, черный, зеленый. Заводила длинные, ни к чему не ведущие беседы. Листала новости в телефоне. Звонила подругам и висела на линии по два часа. Она давно не работала, и ее день выглядел санаторно-курортным. Я сбивалась с ног, поскольку помимо забот о дочери и домашних нескончаемых дел, продолжала писать книги, эссе, статьи. Все стремилась принести людям пользу.

Помню, в очередной раз сварили кофе, и я выпила его стоя. Ощутимо обожгла рот. Лена наблюдала за мной украдкой. За это время она сделала единственный крохотный глоток, сложила чинно руки на коленях и поинтересовалась:

— А когда же получать удовольствие от жизни?

— Я тогда не успею с работой.

Она снисходительно улыбнулась, что означало «подумаешь», и я еще раз укрепилась в мысли, что мы навсегда останемся друг для дружки инопланетными существами. Ведь у одной слишком много целей, а у другой — ни одной.

Чтобы все успеть, приходилось вставать рано, зачастую в четыре утра. Наша гостья высыпалась, отдыхала днем, поэтому всякий раз, наблюдая ее свежую, с отутюженной кожей, хотела надавать оплеух, чтобы взбодрить. Чтобы наконец-то очнулась и занялась хоть каким-нибудь делом. Короче говоря, наши жизненные ритмы, уклады, привычки и ценности конфликтовали между собой, и от этого все время было невмоготу. В итоге я перестала разговаривать с Андреем и воспринимать его как мужа. О сексуальных отношениях не могло быть даже речи. О прежнем взаимопонимании — тоже. На мне обвисли джинсы, а нос заострился карандашом. Лена с завистью вздыхала: «Вот как все в жизни несправедливо. Кто-то не считает конфеты к чаю, а кто-то набирает вес даже от лишнего глотка воды».

Мы долго и трудно выгребали, налаживая свой прежний внутрисемейный мир. Все-таки нельзя двум женщинам находиться под одной крышей. Даже если одна бывшая, а вторая в фаворе сейчас. Даже если за окнами война.

Дни неслись со скоростью света и вместе с тем растягивались стрейчем. Солнце вставало поздно и казалось приболевшим. Дожди выпадали изредка, но всячески размывали землю. За ними являлись морозы и превращали черноземы в цемент. Папа на ночь отключал отопление, боясь обстрела, поэтому утром изо рта шел пар. Линия фронта находилась в нескольких десятках километров. С той стороны все время раздавались взрывы, один глубже другого. Мы выходили за ворота и тихо переговаривались с соседями. Многие плакали. Тоня разгонялась на самокате и резко останавливалась. Вжимала голову в плечи:

— Мама, что это?

— Гром…

— Почему он каждый день?

— Потому что…

Слово «война» застревало между зубами, как застревают волокна мяса или перья зеленого лука. Я ее обнимала и долго перебирала варианты, покуда не находила нужный:

— Потому что весна.

Как-то раз отправилась за хлебом. Улица выглядела пустынной. Стерня на огородах — колкой. В ней на днях соседский мальчик играл в прятки и повредил веко. Сестра забрала его в дом, чтобы обработать, и он не умолкал:

— Тетя, скажите честно, я буду видеть? Точно не ослепну? Никогда-никогда?

Юля храбро обрабатывала прокол перекисью, давала самые различные обещания, а у самой дрожали не только поджилки, но и уголки рта.

Неожиданно раздался рев, и пролетел истребитель. Низко-низко, почти задевая брюхом высоковольтные провода. Плоская груда железа, будто после «речитатива» отбивного молотка. Не помню, как оказалась в канаве. Видимо, сработал инстинкт. Когда встала, колени продолжали подгибаться и еще несколько дней ощущала себя марионеткой-дергунчиком.

Спала урывками. Перед сном дочка жалостливо просилась домой, а я не могла объяснить, почему не едем. Дальше Тоня засыпала, я выключалась вместе с ней, но ровно в полночь сон оскудевал, и снова начиналась война. В абсолютной тишине особенно отчетливо работали «Грады». В коридоре лежало десять комплектов одежды на случай ночного переселения в погреб. Посреди ночи тихо вставала и переодевалась в сухое. Моя пижама за несколько часов сна успевала промокнуть насквозь.

Мы продолжали жить вдесятером. Мылись в одной ванной, ели один суп, выходили во двор и по очереди сидели возле раскрасневшейся детской горки. Все разговоры рядились вокруг новостей. Первого марта ракета прошила телевышку на Дорогожичах. Второго произошел авианалет на Ирпень. Седьмого расстреляли двух работников Укрпочты, развозивших пенсию. Шестнадцатого сбросили бомбу на мариупольский драмтеатр. Новости сыпались, как из старого решета. Все, как на подбор — тяжелые. Множество сел и поселков находились в полной оккупации. Миллионы людей испытывали животный страх.

Спасал быт. Завтраки плавно переходили в обеды, а посудные горы стремительно множились. Пришлось разложить кухонный стол и снести с чердака старые табуреты. Дети дрались и так же бурно мирились. Периодически пропадал свет. Купались в тазике, так как ассенизаторские машины не выезжали. Боялись, что их бочки спутают с бензинными и в них обязательно что-то прилетит. Мы (мама, сестра и я) честно разделили обязанности. Кто-то готовил, кто-то смотрел за малышами, кто-то убирал. Мужчины кололи дрова. Носили помойные ведра. Ходили за хлебом, крупами, постным маслом. Затемняли окна. Плели маскировочные сетки и снабжали воинскую часть едой. Андрей все бумажные книги превратил в электронные и выложил в свободный доступ. Сказал: «Пусть народ хоть как-то отвлекается, сидя в убежищах и погребах».

Война не сбавляла обороты. Она убивала, калечила, лишала крова. Превращала детей в сирот, а теплые, пахнущие пирогами дома — в руины. Беженцы продолжали двигаться затылок в затылок. Их ряды растягивались на многие километры. На руках — дети, в переносках — коты. Над головой не то пыльное, не то кровящее небо. Под ногами — неприятная снежная хлябь. Справа и слева — контуры прежнего мира. Внутри — выжженное до пепла сердце и изувеченная душа.