Плахта

Глава 5. Казнь Бородянки

Есть такие люди. Как медведи, нюхнув разок человечины, будут убивать до конца. Аркадий Бабченко

Моя тетя всегда пела низко, подхватывая ноты у кромки земли. Пела грудью и стопами, вот почему мелодии стелились вдоль взлетных и картофельных полей. Васильковой и ромашковой гущи. Орешников, ежевичников и ивняков. Когда собирались за праздничным столом, и она заводила «Черевички», мы некоторое время сидели молча, не в состоянии выстроить маломальскую терцию. Удавалось приноровиться лишь в момент поднятия мелодии к ноте фа, но и тогда наши голоса звучали тускло на фоне ее богатейшего контральто.

Женщина слыла сильной личностью. Худенькая, с короткой стрижкой, уверенным голосом и характером. Все делала в одиночку: покупала и обустраивала квартиру, воспитывала двух сыновей, вела хозяйство. Много работала, экономила, недоедала. Как бы ни было тяжело, ходила с гордо поднятой головой и идеальной укладкой. Волосы цвета корицы. Пальто — фасонистое. Однажды приехала к нам в гости и сразила наповал своим платьем. Казалось, с цветочного поля сделали срез, мастерски перенесли его на шифон и воспроизвели нужные надрезы и вытачки. Порхала в нем невесомая, а я как завороженная рассматривала подол и высокие капроновые гольфы. Впоследствии объясняла, что не соблазняется множеством дешевых вещей. Лучше одно платье, одно пальто, но добротное!

К сорока годам обустроилась в Бородянке. Квартиру купила в восьмиэтажном доме на кругу. Впритык две пятиэтажки, как две верные подружки, вечно списывающие упражнения на суффиксы наречий. Из окна — частный сектор, магазин, торгующий бетоном, стела с аистами, горбушка умиротворенного поля, круг, с каждым годом решительно превращающийся в овал, и ресторан «У Саши» — там часто играли свадьбы. Тетя в такие моменты выходила на балкон с чашечкой кофе и любовалась невестами-принцессами, излучающими небесное сияние. Одни напоминали безе и путались в рюшах, другие, в закрытых платьях простого кроя, вели себя сдержанно и даже отстраненно. Кто повыносливее — на шпильках, кто понежнее — в пудровых лодочках. Гости неутомимо кричали: «Горько!» Родители смахивали слезы, а молодожены танцевали свой первый танец. Казалось, еще секунда и оторвутся от земли.

Тетин дом стоял на пересечении Варшавки и улицы Центральной. Из окна было видно все: и когда заходит дождевая туча, и когда — русская орда. Заметны снежные позывы, весенние проблески и истома сентября. Квартиру тетя обустраивала неутомимо. Стены одела в белый, кухню — в кофе с молоком. На ней хозяйничала с большим удовольствием. Жарила картошку с яйцом и луком, лепила вареники с замороженной сельской вишней, варила узвары и борщи. Ужинали всегда вместе. И говорили, не умолкая. Обо всем: о фильмах, режиссерах, новых бухгалтерских программах. Парни обожали свою маму и делились с ней всем. Вместе смотрели фильм «Бруклин» и долго обсуждали. Особенно полюбилась фраза: «Дом есть дом». Тетя пыталась объяснить феномен «заякоренности», когда город становится родным от въезда и до выезда. Каждый угол, бордюр, выложенный плиткой тротуар. Детский сад, из которого младший приносил желудевых такс и городской Дом культуры, где старший талантливо играл Лаврина в пьесе «Кайдашева сім’я».

Старший сын закончил театральный и снимался в кино. Он еще в детстве, выходя на улицу, копировал соседей. Мастерски подмечал и походку, и манеру разговора, и словечки. Мог показать кого угодно: и бабу Надю, шамкающую беззубым ртом, и бабу Зину по прозвищу «Скопичка». Помню, когда-то ходила на его выпускной спектакль «Самая обычная история». Он разгуливал по сцене в дедовых семейных трусах, гремел ведрами, кормил скотину и смотрел с такой злостью, что хотелось спрятаться под стул. Играл хозяина. Когда пришел на вступительный экзамен в столичный театральный, преподаватели, услышав его голос, тут же отложили ручки. Парень говорил, как мама. Грудью и стопами, а еще пел романсы. Размеренно и ровно, будто пересказывал вчерашний день.

Первенца родила без мужа. Просто любовь была сильной и неотступной. Ее невозможно было оставить на потом, засунуть в долгий ящик или положить под сукно. Когда появился малыш, вернулась в отчий дом, невзирая на его пуританские взгляды и ценности. Отец попытался закрыть перед носом дверь, но мать заступилась.

Было трудно. Дети болели, зарплату задерживали, на столе — хлеб и молоко. Чтобы отвлечься от тяжелых мыслей о вечно пустых карманах, вышивала. Три стежка бирюзой, четыре — хлопком с люрексом и французский узелок. Маковый бутон, ивовая ветка, кувшин с родниковой водой. «Вперед иголка», «назад иголка», стебельчатый шов.

Вышивала ночами. Сердобольные коллеги распускали старые вещи и приносили зеленые нитки для травы, оранжевые для бархатцев, голубые, чтобы пометить озеро и небо. Временами зарплату задерживали по девять месяцев. Как-то раз выплатили, и она первым делом побежала на почту погасить задолженности по квартире, дальше — в магазин купить детям сливочного масла, голландского сыра и теплый нарезной батон. Каждому по новой футболке и по паре носков. На оставшиеся несколько гривен взяла два моточка акриловой пряжи. Яркой, новой, еще не побывавшей в чьих-то безрукавках и лыжных шапках. Вечером села вышивать, и это было таким счастьем! Шить гладкими нитками, а не трижды волнистыми и узловатыми.

Картины «одевала» в рамочку или в богатое двойное паспарту. Полотна получались сочными и позитивными. И заснеженный домик на Закарпатье, и букетик васильков, прожженный солнцем, и праздничная тарелка-гжель. На ней танцевали синие женщины.

В одно время повредила позвоночник, и окружающий мир превратился в горизонтальный. Из окна всего-навсего — небо. Серое, желтоватое, водянистое. Бессодержательное и, напротив, наполненное глубоким смыслом. Лежала полгода, не имея возможности ни встать, ни сесть. Вышивала серым по серому. Маренговый хитон, на голове платиновая митра, вот тебе и Богородица с дитём. Картину впоследствии забрали рашисты, не отдавая себе отчет, в каком состоянии прокладывались стежки, и какая в них затаилась энергия.

24 февраля позвонили друзья и порекомендовали уезжать от греха подальше. Видимо, что-то знали или предвидели. Тетя отправилась в отцовский состарившийся дом с саманными стенами, просевшим дровяником и печью в полкомнаты. Старший сын с женой и двумя маленькими детьми — на запад Украины. С собой — ничего. Ни удобной одежды, ни дубликатов ключей, ни пластинки парацетамола. Думать в таких обстоятельствах было невозможно. Одно слово «война» парализовало мозг и чресла.

Город остался принимать непрошенных гостей. Маленький, скромный, расположившийся на берегах речки Здвиж. Когда-то он славился кожевенным и ситцевым заводом, однодневными ярмарками и земской больницей на пятнадцать мест. В двадцатые — народным театром, в тридцатые — школой медсестер. После войны разросся, окреп филиалом завода «Красный экскаватор», универмагом и трехэтажной школой. И вот снова…

Он даже не успел толком подготовиться, как привыкшими к удобным танкеткам дорогами, заскрежетали танки. Они ломились без спроса и снимали гусеницами асфальтный скальп. Даже древние индейцы старались снять его с голов аккуратно и красиво, оставляя в ушах золотые украшения, а эти действовали варварски. Лезли напролом, обстреливали «Ураганами», «Смерчами», фугасными бомбами. Накрывали реактивными ракетами. Люди шептались, что русскоязычный отец Александр, вооружившись крестом, шел останавливать агрессивно настроенную технику, свято веря в помощь Творца и понятного врагу языка. Батюшку немедленно расстреляли. Успел лишь напеть привычное: «Во имя Отца и Сына…» и начертить полукрест. После убивали без разбору: и женщин, и мужчин, и детей.

25 февраля оккупанты уничтожили здание музыкальной школы, полицию, магазины «Фора», «АТБ», аптеку, а с 27 числа началось что-то несусветное. Колонны двинулись в город, нещадно обстреливая частный сектор, многоэтажки и инфраструктуру. Ехали по кладбищу. Открывали огонь из танков, пулеметов, БТР и БРДМ. Палили в глухие стены. Дома отрывались от земли, делали по одному шагу и валились наземь, лишившись последних сил.

Люди передавали друг другу информацию. К примеру, звонили из Бабинцев и предупреждали о движении колонн. Кричали: «Прячьтесь!» Смельчаки встречали врага коктейлями Молотова и даже сумели поджечь десяток военных машин. Танки внаглую перли дальше, прорываясь к Макарову, затем — к Киеву. Стоило шелохнуться занавеске, как именно туда поворачивалось дуло. Особенно усердствовал один, метя снарядами дом с «ПриватБанком». В окно выглянула женщина и показала ребенка. Это означало «Хватит! Умоляю! У меня в руках не миномет, а дочка». Танк отъехал чуть дальше, хорошенько прицелился и разнес именно то умоляющее окно.

1 марта вступила в бой авиация. Самолеты прилетели бравые, замалеванные глубоким серым. Им не привыкать: бомбить, так бомбить. А что, разве жалко какого-то Ивана, Оксану и их сынишку? Бабу Фросю, бабу Зину и еще парочку дряхлых старух? Блестящего хирурга, пожилого инженера-конструктора и заплаканную Танечку, работницу санэпидемстанции? Конечно, нет. Вот Бородянка и горела. В окнах — огонь, как гной в ране. Казалось, в домах продолжает желтеть свет, но другой, раскаленный. Из разнесенных квартир вылетели семейные альбомы, заботливо сохраненные квитанции, обувные коробки, куклы, куски голубой плитки. Сотни тысяч книг: «Энеида», «Собор Парижской Богоматери», журналы «L.O.L Surprise» и «Vogue». Ветер гонял туда-сюда страницы, видимо читал. Там же валандалась оставленная на память выпускная лента 2000 года, трефовый валет, рулоны гофрированной бумаги и черно-белое фото девчушки с газовым бантом. Среди обгоревшего бетона — яркое пятно. Чей-то оторванный рукав цвета фуксии. Разрезанные квартиры стыдливо прятали зашкафные обои, наклеенные не в масть, и отложенные на штопку вещи. На одной из выживших кухонных стенок заливисто горланил керамический петушок.

2 марта налет повторился и добил не осиленное вчера. Из-под завалов раздавался крик. Пытающихся помочь, расстреливали на месте. 3 марта по городу валялись трупы. Много трупов. Отдельно ноги, руки, головы. Их не давали хоронить, затевая артиллерийские распри. В конце концов голодные собаки повадились их объедать.

Началось массовое мародерство. Обносились квартиры с первого по девятый этаж. Дома на Еврейской, Парковой и Ковпака. Русские выпотрошили банкомат, обворовали магазин с мобильными телефонами, разграбили пивную и салон компьютерной техники. Прошлись даже по парикмахерским, унося с собой фены, шампуни, филировочные ножницы и личные вещи мастеров.

Мы с тетей общались часто, практически каждый день. Вот только говорить она стала намного медленнее и постоянно за это извинялась. Вспоминала любимый семейный фильм «Бруклин» и жаловалась:

— Тоска по дому — это болезнь. Вот и я который день болею. Знаешь, как сплю? Сперва надеваю ночную рубашку, за ней теплые носки, штаны, свитер. Рядом на стуле шапка, сапожки, тревожный чемоданчик. А теперь скажи, к чему здесь ночная рубашка?