Плахта

Глава 9. В Ирпене не растет пастернак

Над сильным властвует подлый и слабый. Борис Пастернак, «Доктор Живаго»

Кто его знает, почему так называется этот город? Может, в честь реки, огибающей его со стороны Парка писателей, улиц Луговой, Сиреневой, Березовой и Ягодной? Или все-таки правильнее — Ерепень, так как речка в момент наводнения чересчур раздражалась и ерепенилась? Бросалась на проходящих мимо людей и берега, пытаясь откусить лакомый кусочек. Демонстрировала свой буйный нрав и неукротимый характер. Или, действительно, княжеская дочь Ирина не хотела принимать крещение и молилась Даждьбогу у оседлого разметистого дуба, а дружинники, не зная, как выплеснуть злость и бессилие, оставили от могучего дерева свежий пень? Вот и получилось Ир-пень?

Зимой река замерзала и служила дорогой в Киев. Весной и летом кормила рыбой. Водился окунь, карп, карась, минога, пескарь, щука и сом. По ее берегам можно откопать кости мамонтов и шерстистых носорогов. Значит, вода журчала давно, и, возможно, ее когда-то жадно пили пещерные медведи.

Сначала Ирпень был хутором, затем колонией и лишь в конце девятнадцатого века, в ходе строительства железной дороги, возникло поселение — станция. Ее застраивали хаотично, не сверяясь с каким-либо архитектурным планом. Просекали в лесу узкие не то дороги, не то тропы и именовали их линиями. Линии петляли между деревьями, изгибались, сутулились. На них строились дачи и дома. Бакалейные лавки и базары. Лесные склады. Пекарня, подкисленная дрожжевой опарой. Храм Святой Троицы зазывал колокольным звоном на утреннюю и вечернюю службы, а его купола с деревянными накладками напоминали циклоидную рыбью чешую.

Ирпенские дачи входили во второе кольцо дачных участков. Домики строили из кирпича или дерева, и они, как правило, большеглазые, таращились с интересом на дорогу. На заезжих с тюками, упакованной в коробки посудой, ночвами, вазами и даже музыкальными инструментами. Выглядывали из-за ладно собранных штакетников, в ветреную погоду бухтели ставнями, в дождливую — собирали воду в бочки и тазы.

В тот период в Ирпене сдавались около тысячи дачных участков с невысокой арендной платой. Кто победнее, снимал комнатку с кухней за пятьдесят рублей (цена за все лето), кто побогаче — дом, состоящий из нескольких просторных комнат. С крыльцом, резной верандой, фруктовым садом и грядкой помидоров, опирающихся на колышки. Добирались до места специальными поездами. Стоимость железнодорожного билета четырнадцать копеек, трамвайного — двадцать, но тот ходил чаще, с интервалом от восьми до пятнадцати минут.

Носов, живший в Ирпене круглый год, рассказывал, что, когда барахтаешься в речке и поднимаешь фонтан брызг, хохот из груди рвется непроизвольно. Ты его заталкиваешь, стесняясь чересчур ребяческих эмоций, но он настойчиво ползет наружу. А вокруг все вперемешку: пятки, макушки, загорелые ребячьи плечи и купальники — непременно светлые, хлопковые. На берегу реки — ивы, камыш и белые кувшинки. С трех сторон — лес, с четвертой — речка, оснащенная железнодорожным мостом. Купальни, рыбалка, охота. Возможность прогуляться на лодках в соседние селения и причалить к их берегам. Неуправляемый щебет птиц. Аромат луговых ромашек, чабреца и добротного летнего зноя. Замедленность, беспечность. Короче говоря, обычное деревенское дачное времяпровождение.

Продовольствия хватало. В лесу — изобилие ягод и грибов. Овощи на рынках, обходились дешевле, чем в Киеве, молочку хозяйки привозили из Гостомеля, ранних яблок — хоть отбавляй. Встал на носочки, пошуршал рукой в листве, и вот уже оно сочное и хрустящее у тебя в руках. Осталось обтереть о рубашку и впиться зубами.

Говорят, в Ирпене Олесь Гончар писал свой «Собор», прозаик Скляренко пробовал рифмовать, и именно здесь вспыхнули чувства между Борисом Пастернаком и Зинаидой Нейгауз.

Лето 1930 года стало особенным. Четыре семьи прибыли под Киев на летний отдых. Поселением занималась Зинаида Нейгауз. Именно она выбрала для Пастернаков хорошенький домик, кажется, трехкомнатный. В одной из комнат — кабинет. Стол, удобный стул и пучок простых карандашей в железной кружке. Окна знатные, разделенные на семь. Чердак надменный, под крышей — оконный глазок. Черепица, заложенная хвоей: прошлогодней, вчерашней, сегодняшней. Всюду сосны этакими высоченными грот-мачтами. Во дворе — ползающие по забору лимонные вьюнки и острые красные гладиолусы. На грядке — изворотливые огурцы, патиссоны, фасоль. Пробирающееся между деревьями солнце. На почтовой открытке — адрес: Ирпень, ул. Пушкинская, 13.

Чем не жизнь? Тишь, деликатный хвойный эликсир, а капелла какой-то ранней птахи, и вдруг целая катавасия из альтов и дискантов зябликов, соловьев и свиристелей.

На тот момент Борису исполнилось сорок лет. Лицо овальное, глаза огромные, блестящие, губы высечены, зубы большие и редкие, как у лошади. Он приехал с любимой женой Женей (легкая, творческая, брови вразлет), сыном Женечкой, главной задачей которого было не мешать взрослым, и домработницей Еленой Петровной Кузьминой. Осмотрелись. Дача оказалась зимней, просторной. Река хоть и далеко, зато веселая. Рядом поле, заросшее чабрецом и полынью, и церковь на холме. Как тут не напишешь?

На даче спят. В саду до пят,
Подветренном, кипят лохмотья.
Как флот в трехъярусном полете
Деревьев паруса кипят.

Во дворе стоял дуб. Позже его безостановочно рисовала жена Евгения, облаченная в промасленный передник. Она не шибко озадачивалась хозяйством, считая чистку картофеля делом слишком тривиальным. Есть вещи более занятные. С легкостью могла оставить младенца на мужа, а сама отправиться встречать Новый год с Маяковским. Материнство давалось трудно, вернее, совсем не давалось. Хотелось учиться, ездить за границу, смешивать твердые акварели, а не стирать пеленки и сбивать температуру вечно болеющему малышу. Весь этот быт с его горшками, примусами, подгорающими кашами женщину бесконечно угнетал. Вот почему нянькой, прачкой и кухаркой больше был Борис, чем Евгения.

По соседству расположились несколько семей, в том числе и известный пианист Нейгауз со своей скромной хозяйственной женой и двумя малолетними сыновьями — Адиком и Стасиком. Одному — три года, второму — пять. Рояль музыканту везли из Киева, и тот по дороге упал в реку. Его достали, высушили, настроили и до конца дачного сезона Генрих Густавович с особым вдохновением исполнял Шопена, Штрауса, Листа.

Зинаида оказалась полной противоположностью Жени. Немногословная, слегка шепелявящая, руки вечно в мыле, хотя в прошлом — талантливая пианистка. Став замужней женщиной, на партитурах и арпеджио поставила крест и растворилась в семье. В детях, хозяйстве, в неприспособленном к быту муже. Тот с какой-то излишней гордостью подчеркивал, что способен застегнуть лишь английскую булавку, а все остальное — Зиночка. Когда-то в Киеве, еще в период гражданской войны был запланирован его концерт, и именно Зина достала дрова и организовала топку концертного зала консерватории. Музыканту осталось выйти, с достоинством поклониться и отыграть.

Женщина постоянно стирала, мариновала, крахмалила, запекала и даже следила за мордатостью помидоров, и Пастернаку внезапно захотелось попасть в эпицентр подобной заботы. Зина держала дистанцию и избегала даже ходить с поэтом по одной пыльной июльской дороге. Пресекала украдкой брошенные взгляды и робкие ухаживания.

Дачники прекрасно проводили время. Собирали ежевику, устраивали заплывы, ездили на выступления Нейгауза. Тот играл концерт Шопена ми минор, разгоняясь по клавишам до запредельной скорости, а по крыше летней эстрады ему аккомпанировал обломистый летний дождь. Вечерами совместно ужинали, подолгу засиживаясь на террасах. Говорили, читали стихи, философствовали. Вдыхали «бессонный запах матиол». Керосина не было, трапезничали в сумерках. Все бледные, даже синюшные, подсвеченные тусклостью луны и звезд. Потом Борис вдумчиво опишет и белые вербены, и хвою на зное, и почему-то серый левкой.

Пастернак с удовольствием заглядывал на соседский участок. Зина встречала его то с коромыслом и полными ведрами (коромысло носила на левом плече), то с тазом идеально выстиранного белья. Она его восхищала всем: и как варит суп, и как измельчает укроп, и как узорчато поднимается пар от ее белой, выскобленной песком, кастрюли.

Борис слыл честным, поэтому в один из вечеров, не выдержав душевных мук, признался пианисту в своих чувствах к его жене. Тот выслушал спокойно и даже проявил участие. Похлопал страдальца по спине и попросил Зину вскипятить чаю. Непременно положить в него лимонник, мяту и чабрец. С прохладцей и некоей иронией заметил, что это дело житейское, сам грешен.

Женя, напротив, заметила перемены в супруге сразу и затаилась. Ее всегда серьезный, моментами угрюмый муж преобразился. Стал легче, выше, живее. Говорил громче, на рассвете ходил купаться и возвращался по-мальчишески насвистывая. Энергично растирал спину и голову белым полотенцем. Ему давно так хорошо и окрыленно не работалось, как в этой ирпенской глуши, и из-под пера взволнованно вылетали все новые и новые зарифмованные строки.

Лето закончилось нечаянно, и на станцию прибыл сентябрь. Остудил вечера, завершил купания, сбросил яблоки и груши в потемневшую траву. Дачники с неким раздражением принялись паковать утварь. Зина давно сложила вещи и зашла посмотреть на соседские сборы. Как и думала, у тех еще конь не валялся. Евгению застала за упаковкой полотен, Бориса, сидящего над очередным стихом. Всюду — разбросанные блузы, брюки, скатерти. Делать нечего, закатала рукава и ринулась помогать. К утру все было готово, и две семьи с теплотой попрощались с дачным сезоном и радушным Ирпенем.

Возвращались в двадцатых числах. Поезд шел речитативно, с деланным энтузиазмом. Зинаида уложила детей, вышла покурить, а тут и Борис со своими признаниями. Серьезен, как никогда. Говорил прямо и твердо, будто все уже давно решил. Зинаида прикладывала руки к груди и пыталась возражать. Зачем-то признавалась в грехах молодости.

В итоге две семьи распались, Пастернак с возлюбленной воссоединились, и Зина с радостью сменила фамилию с Нейгауз на Пастернак. Генрих Густавович вскоре подхватил дифтерит, осложнившийся полиневритом, промаялся с ним девять месяцев, и в конце концов мизинец правой руки утратил подвижность. Вскоре он перестал играть.

Дальше — немцы, оккупация, партизанский отряд с громким названием «Победа или смерть». С окончанием войны в Ирпене провели газ и телефон. Восстановил свою работу кирпичный завод (сто тысяч штук кирпичей в сутки). В семидесятых построили первую девятиэтажку, в восьмидесятых — два четырнадцатиэтажных дома. В них поселили пострадавших от взрыва на Чернобыльской АЭС. Разрослись санатории, профилактории, детские лагеря. Разбили пять парков и пять скверов. Соорудили набережную с ажурным мостом. Отбелили центральную площадь, украсив ее фонтанами и светящимися шарами. Казалось бы, жить и радоваться…