Плахта

По соседству жила многодетная семья, и так случилось, что пятеро детей остались с дедушкой, а мама с папой находились в Киеве, рожая шестого ребенка. В то утро дедушка посмотрел на меня со слезной мольбой и попросил сопроводить его на вокзал, чтобы помочь с посадкой на поезд. Я приставила к своим детям соседей и оставила инструкции, что делать вдруг больше не вернусь, сама взяла на руки двоих (два года и три года), и мы вразвалочку отправились на станцию.

Улица встретила враждебно. Ободранные стены. Провалившиеся крыши. Их покрытие выглядело настолько деформированным, будто изначально выполнялось из синтетического полотна. В асфальте — широкие трещины. В них могла застрять человеческая нога. За каждым углом чудилось дуло и зоркий рашистский глаз. Обстрелы не прекращались.

Несколько часов я не спускала детей с рук. Пела им песни, читала шутливые стихи, целовала в дрожащие от страха щеки. Пританцовывала и обещала маму. Согревала, как могла. Они уже не плакали. Устали. Только трехлетнюю от страха постоянно рвало.

В подвал возвращалась вперебежку. Успокоилась, когда увидела своих живых и невредимых и получила от деда эсэмэску, что добрались благополучно. Как оказалось, успели вовремя. На следующий день рашисты взорвали железнодорожные пути.

Когда закончились лекарства у астматиков, гипертоников и онкобольных, пришлось взять лом, вскрыть аптеку и раздать пилюли нуждающимся. За медикаментами выстроилась огромная очередь. Бабушки пытались сунуть в карман пятьдесят гривен, но я отрицательно качала головой. Один коммерсант схватил четыре тонометра. Не выдержала:

— Где, уважаемый, собираетесь измерять? На руках и ногах? В таком случае рекомендую взять пятый. Как пить дать, пригодится.

Муж прибегал домой раз в три дня, чтобы помыться и переодеться. Всякий раз, когда являлся в забрызганном грязью и кровью бронежилете с тремя магазинами и автоматом, дочка, вцепившись в него будто клещами, кричала: «Я больше тебя никуда не отпущу! Пожалуйста, папочка, не уходи на войну!» Он плакал вместе с ней, далее бережно разжимал детские пальцы. Я, глотая слезы, смазывала его распухшие колени, штопала куртки и слушала, рассказанное на бегу:

— Не переживай, родная. Самый страшный бой уже случился. 28 февраля русская десантная группа хотела взять военный госпиталь и добить раненых. Там находились роженицы, родившие, дети. Мы тварей отбили, и после этого я уже ничего не боюсь.

Я продолжала отчаянно бояться.

От эвакуации несколько раз отказалась. Не могла допустить, чтобы муж зашел взъерошенный, пахнущий гарью и солярой, а дома никого нет. Кто ему сделает заплатку, заварит чай и шепнет, стискивая затылок: «Как же сильно я тебя люблю!»

В последние четыре дня, когда отключили электричество, тепло и свет, пришлось спать полностью одетыми в спальных мешках. Пошел слух о множественных зачистках, и мою маму с парализованной бабушкой (восемьдесят шесть лет) доставили к нам. Муж несколько суток не выходил на связь, и я лишилась своих жизненно утверждающих плюсов. Город продолжали бомбить. Ранения рисковали получить все: живые и неживые. Новые и старые дома. Молодые и древние сосны.

По окончании очередного авианалета стало понятно, что оставаться больше нельзя. И мы решились на выход из города. К мосту подвез свекор. Муж, узнав через сарафанное радио, прибежал попрощаться. Плакали все: я с дочерью, мальчишки, люди, идущие плечом к плечу. Рыдали «за компанию» чужие дети и их родители. Никто не знал, насколько расстаемся: на день, на год или навсегда.

Дальше был красный от крови мост, как пропущенный через мясорубку. Он неестественно выгнулся, и из него торчали железные жилы. Дыбилась арматура, валялись куски бетона и чьи-то ноги до колен. Наспех брошенные сосновые доски покрылись жирной копотью. Птицы, занимающие выжидательные позиции, орали на все голоса. Со всех сторон — дымные завесы, пальба, огневые вспышки и ошарашенная ранняя весна. Бабушку волонтеры несли на носилках. Мама бежала рядом и, как ей казалось, говорила правильные слова. Я испытывала леденящий ужас. В подвале нас защищали крыша и стены, а здесь — открытое пространство и лежащие на боку, на спине, лицом вниз. Умершие в одиночку, парами, целыми семьями. Около пятисот сгоревших машин. Не меньше оставленных для обороны города. Шелест дронов. Потусторонний свист. Свисающие штопальными нитками провода.

Позже мне прислали видео. На нем рядовой мужчина варил на костре незатейливый суп. Картошка, лук, морковка. Подошел к дому, стал набирать кодовый замок и в этот момент его пропороло осколком ракеты. Прямо с еще кипящим супом, которым собирался накормить семью. Тело замотали в одеяло и похоронили во дворе. О подобном могу рассказывать долго. О женщине по имени Марина и ее сыне Иване. Такая круглолицая, разговорчивая, веселая. Море любила, кулинарничала. В любом случае — была дружная любящая семья, а осталось два холмика с фанерным крестом и общей датой смерти. Количество жертв станет понятным позже. Знаю, что места на городском кладбище закончились еще десятого марта, а в одной из братских могил нашли приют шестьдесят семь человек.

Два километра мы шли пешком, и каждый наш шаг норовил стать последним. Потом нас посадили в автобусы и провезли по множественным блокпостам. Въехали в Киев, а там — окна. Привычные, светящиеся, не завешенные черным. Неходячую бабушку определили в пятнадцатую больницу, что на Андреевском спуске. Мама (медсестра запаса) осталась с ней, так как в стационаре отсутствовало две трети персонала: кто уехал, кто спрятался, кто просто сбежал.

В автобусном салоне прошел слух, что на вокзал сегодня нельзя. Там давка, неразбериха, около восьми тысяч людей на перроне. Муж, прощаясь, засунул в мой карман ключи от чей-то квартиры, и мы приняли решение отмыться, отогреться и двинуться в путь утром. Далеко ехать не хотела, в кошельке — пятьсот долларов, но муж настаивал на загранице. Неожиданно взвыли сирены, сделав во мне сквозную дыру. Мы с детьми их слышали впервые и не знали, куда забиться. В какой угол.

На следующий день пришли на вокзал и уперлись во тьму. Ни одного фонаря, луча, прожектора. Шли в жесткой сцепке и держались друг за дружку, чтобы не упасть. Первым делом даже подумала, что вокзал закрыт, но у входа стояло человек восемь военных:

— Можно внутрь?

— Идите.

— Куда?

— Прямо.

Мы шли вслепую. У каждого по два рюкзака (на спине и на животе). Дети расхныкались, но я приказала им собраться. Друзья периодически звонили и курировали. Говорили, что держат в Польше квартиру и нужно спешить.

На перроне остывало два черных, как смоль, поезда без опознавательных табличек. Куда едут? В какие края? Люди ринулись бежать, мы за ними. О прибытии составов объявляли еле слышно. Дикторша, говорила как через вату или уткнувшись носом в тырсоплиту. Едва расслышала, что прибыл поезд на Ивано-Франковск, вот только который из них ивано-франковский? Стала заглядывать в вагоны, задавать вопросы, но проводница махнула рукой:

— Заходите, там разберемся.

В вагоне опять-таки тьма. Чувство, что тамбур, полки, стены — все затянуто черным флисом. Дети на ощупь залезли на полки и мигом уснули. Проводница дала ремни, чтобы их привязать. Я, вроде, тоже придремала и даже увидела сложенные в ряд заржавевшие мины, как вдруг кто-то закричал, что уже проехали Львов. Оказалось, нет. Стоим в чистом поле. Ехать дальше нельзя, идет обстрел. Страшно. Вдалеке слышится канонада, и от ее звучания привычно заныли все зубы. Никто не знал, сколько времени проведем в дороге. Десять часов, двадцать, двадцать пять…

Дальше — нарядный Львов, с работающими магазинами и маникюрными кабинетами. С мирными мелодиями и ресторанными террасами, заполненными не то отдыхающими, не то переводящими дух. Граница, польские автобусы, радушный прием. Детям на каждом шагу дарили альбомы, карандаши, раскраски. Разносили булочки, горячие бутерброды и супы, детское питание, памперсы, пюре. Раздавали одежду, шапки, куртки. В дороге трижды пересаживали в пункты обогрева. Обеспечили карточками с бесплатной связью и интернетом. Выделили по пятьсот злотых ежемесячного пособия.

Нас с детьми поселили в лесном домике. Куда ни глянь — любимые с детства сосны и разнообразные птичьи концерты. Доброжелательный мир, а не настроенный враждебно. Тишина, безвременье, запоздалое эхо. В один из дней хозяева праздновали день рождения. Пели караоке, запускали фейерверки, танцевали, а я сидела и плакала в ожидании своего плюсика. Утренний получила, а вечерний задерживался. За несколько часов чаяния нарисовала их сотню. На деревянном столе и на паркете, на пешей тропе и на цветистой лужайке, в небе и в поднебесье.