Плахта

* * *

Шестого марта из нашего ЖК «Версаль-парк» выехало двенадцать машин. Мы двигались гуськом на минимальной дистанции друг от друга. Через несколько сотен метров я заметила танк и очень испугалась. Муж прикрикнул: «Сползай вниз». Послушно юркнула на пол. В ту же секунду начался обстрел, и руку обожгло стеклянными искрами. Громыхнул взрыв, как оказалось, подорвали первую машину. Меня охватил неописуемый ужас. Обернулась на маму, а у нее из горла — ярко-красный фонтан. Протянула шарф, она послушно зажала рану и даже ободряюще улыбнулась. Машины заглохли. Прозвучал приказ выйти и лечь на землю. Некоторые выбирались на четвереньках. Мама выпала мешком и скатилась в овраг головой вниз. Она уже была без сознания.

Шесть машин попало под жесточайший обстрел, остальные вернулись обратно. В остановленных находились раненые. Мой муж с простреленной рукой и множественными осколочными ранениями головы, его брат — с болтающимся на нитке глазом. В следующем авто ехала мама мужа, и когда рашисты открыли дверь, ее рука безжизненно ударилась об колесо. Супруг просил пощупать пульс. Солдат кивнул, мол, есть, но слабый.

В салонах оставалось пять трупов. Сосед, молодой мужчина, обнаружив, что его жена Юлия, которой исполнилось тридцать пять лет, мертва, издал душераздирающий крик. Он вышел с поднятыми руками, затем опустил их, обнял онемевшую дочь и вскричал: «Я убежал от вас из Донецка. Я начинал все с нуля. Вы пришли сюда и завершили то, что не смогли завершить на моей родине. Вы убили мою жену и мать моего ребенка». Ему ответил солдат с сильно выступающим подбородком. На подбородок можно было с легкостью поставить рюмашку с водкой:

— Мы ни в чем не виноваты. Это все политика. Наша задача вас освободить. Во всем виноват Зеленский.

Женщина с годовалым ребенком взмолилась забрать из машины смеси и памперсы. Ее тридцатилетний муж Артем продолжал неподвижно сидеть за рулем с пулей в сердце.

Из третьей машины вышла семья. Раненный в руку отец, мама с годовалым мальчиком и хромающий четырехлетний с простреленной ногой. Они стали плакать и проситься. Им кивнули: «да хоть на все четыре стороны», и те поковыляли в сторону ближайшей больницы. Остальных построили в шеренгу, завели в пустующий дом и продержали в нем полтора часа. Пока вели, ускоряли: «Быстрее! Не оглядываемся. Шагом марш!». Мы шагали изо всех сил. Перед глазами мама катилась в овраг. Я мысленно пыталась смягчить ее падение. Запрокидывала голову и поила водой.

Раненым было плохо. Их лица покрылись бледностью с явной зеленцой. Многие прижимали к себе обвисшие окровавленные руки. Парень сестры сидел с дырами в голове, плече и бедре. Девушки — с напряженными от застрявших осколков спинами.

Среди рашистов оказался человек, свободно говорящий на украинском. Даже признался, что родом из Ровенской области. Я старалась на него не смотреть. Боялась, что глаза выдадут жгучую ненависть. Тот вел себя вольготно. Даже насвистывал популярную мелодию. Вскоре орки сжалились и разрешили уехать. Мы вернулись к нашим дырчатым машинам, и я в последний раз взглянула на маму. Ее лицо уже было прикрыто капюшоном. Шея оставалась красной, но кровь уже потемнела и напоминала томатный кетчуп. В итоге перед глазами стало темным-темно.

С того дня прошло несколько месяцев, но я до сих пор на успокоительных. Жизнь до войны была такой теплой и светлой. Мы с мужем купили квартиру в бирюзовой высотке и обустроили ее в скандинавском стиле. Вместе преподавали в строительном колледже Киево-Святошинского района. По выходным заезжали к мамам на обед. Те готовили что-то сложное: голубцы размером с мизинец, фаршированную рыбу, блинный торт. Обе вдовы. Возвращаясь с колледжа, цедили медленно остывающий кофе и обсуждали интерактивные лекции. Пресс-конференции и доклады. В четыре руки готовили ужин, в выходные дни выезжали с друзьями на пикники. Уже ждали, что закончится сопливый февраль, мигом проскочит март и начнутся апрельские костры, шашлыки, зарумянившийся над верхним пламенем маршмэллоу…