Плахта

Глава 6. Андреевка, «Грады» и Катин сад

Дорога домой начинается в тот момент, когда мы из него уезжаем.

Мария переехала в Андреевку из Казахстана тридцать лет назад. Их с сестрой привезла мама в 1992 году. Боже, как все удивляло. И тополиный ряд, обрамляющий дорогу, и раздобревшие дубы. Запах мяты, чабреца, вьюнков, а еще песен, плетущихся по заборам и поднимающихся ввысь. Но больше всего ошеломил язык. Он лился студеной водой, стелился сливовым туманом. В первый день запомнилась женщина, выглянувшая из калитки. На голове чудным образом завязанный платок и серьги подковами. Она приставила руку козырьком и крикнула грудным голосом:

— Дети, ужинать! Быстро в дом!

Откуда-то с верхушки дуба отозвалось звонкое:

— А что на ужин?

Ответила нараспев:

— Блинчики.

Господи, как захотелось поужинать вместе с ними.

Стали обживаться. Учились вести хозяйство и рассыпать несушкам пшено, цокая «цып-цып-цып». Вставать рано, умываться из садового умывальника, бегать босиком. Изумляла еда, природа и даже космея, из лепестков которой местные девочки делали себе «маникюр». Особенно впечатляли колоритные украинские слова. Их подолгу держала во рту, как холодный кумыс в самое пекло, а когда согревались до комнатной температуры, с жадностью глотала. Умиляло: «шахівниця», «вирій», «бузок». «Окраєць», «жменька», «крамниця». По сто раз воспроизводила «забаганка». Оно ловко рифмовалась и с «цыганкой», и с «самозванкой», и с «вышиванкой». Языку учила еще бабушка — коренная киевлянка, жившая до войны на улице Карла Маркса. В сентябре сорок первого в город вошли немцы, пропитанные свастикой до спинного мозга, и погрузили молодых людей в вагонную глухоту. Шестнадцатилетняя «бабушка» несколько дней не спала, ожидая подходящего момента для бегства. Ей помог туман, ползущий барвинком. Она нырнула в него и поплыла: быстро, ловко, почти что баттерфляем. Острые царапающие выстрелы пролетели низко, но Бог миловал. В дальнейшем двигалась наугад, пока не заприметила желтые степи. Там вышла замуж, родила шестерых сыновей и всю жизнь тосковала по Киеву. Рассказывала внучке о пшеничных полотнах, кукушкиных прибаутках и артиллериях лугового клевера. Говорила: «Если жить, то только на Украине». Учила петь «Несе Галя воду». Школьница держала юбку за уголки и выводила ровно по нотам. Бабушка слушала и плакала. Ее звали Катерина Мартынюк.

Со временем Мария окончила школу, вышла замуж, родила сына. С мужем построили дом и разбили сад. Высадили яблони сорта «Катя». В будни лепила манты, по праздникам пекла пироги с калиной и, конечно же, блины. Освоила разные: и на молоке, и на кефире, и на гречневой муке. Говорила исключительно на украинском языке и носила коралловое монисто.

Ее мама умерла рано, в сорок четыре года. Микроинсульт переходила на ногах, а инсульт не одолела. Через два месяца пришла телеграмма из Казахстана, что ушел из жизни отец. Марии чуть перевалило за двадцать, сыну два годика. Он ее и спас. Только в слезы, бросал игрушки, бежал: «Мамочка, не плачь, пойдем лучше играть в бабушкин сад». Так и вырос. Настроение считывал с ходу. Стоило крепко задуматься или загрустить, обнимал: «Ну разве ты мама? Ты же девушка».

Февраль никогда не любила. Месяц так себе: короткий, непредсказуемый, капризный. Ни солнца теплого, ни снега белого. То плюс два, то минус два. У всех простуды и настроение никудышное. Вот и Ванька вторую неделю ходил с насморком. Возвращался поздно, ужинал, коротко, скупо пересказывал новости и ложился спать. Спал крепко. Будильник никогда не слышал. До окончания службы ему оставалось одиннадцать месяцев.

В то утро пришла в его комнату около пяти и расцеловала розовую, заросшую за ночь, щеку. Он вскочил, отжался, сбрасывая с плеч сон, оделся по-солдатски. Сама еще прилегла. Неожиданно — звонок. Напряженный, хорошенько заточенный. В трубке рикошетил и стращал разрушительными ракетами голос родной сестры. Мария не поверила, да и сын широко улыбнулся: «Глупости все это», — хотя о войне уже прочитал. У порога обнял, и женщина привычно кивнула: «С Богом!». Если бы понимала, что видит в последний раз, сказала бы что-то важное. К примеру, что ее любовь вечная, а когда на сердце тяжесть — пой песню о девушке с коромыслом. Любимую, прабабкину «Несе Галя воду».

Время тянулось неторопко. Женщина слонялась по дому и что-то поправляла непослушными пальцами. Уплотнитель на холодильнике, занавеску, тарелки с почему-то незастывшим холодцом. Трогала рамочные фото и регулировала дужки очков. Привыкала к оглушительной новости. Слушала телевизор и трещащую птицу с голубой головой. Пила трижды остывший чай и анализировала сто раз проклятую войну. О том, что она неминуема — знала. Определила дедуктивным способом, когда в госпитали стали привозить плазму и кровь, а в аэропорты — ящики с оружием. Разок удалось дозвониться сыну, и тот шепнул, что сидят с ребятами в лесу на вещмешках, а их военную часть разбомбили. Женщина присела рядом. Поправила Ваньке воротничок и поцеловала в кончик носа:

— Ты вот что. Береги себя.

Сын ответил со всей серьезностью:

— Я лучше буду беречь тебя, мама.

В погреб еще не спускались. Он вырос над самой дорогой, и в него удобно было метать наступательные гранаты. Поэтому решили разместиться в сарае, намостив подушек и одеял.

27 февраля в Андреевку заползла война и тут же окрысилась. Небо замалевала красным. Снег превратила в золу. Рашисты заехали на танках: бравые, смелые, уверенные в своей правоте. Первым делом залетали в сараи и забирали лопаты, чтобы окапываться. Муж очень боялся, а она боялась за него. Опасалась, что забегут в сарай и от неожиданности начнут палить, вот и вышла с гордо поднятой головой первой. За ней соседка на полусогнутых. Женщина упала на колени и стала умолять не стрелять. Говорила с ними на украинском, и они брезгливо морщились: «Хлопчики, рідненькі, не вбивайте нас!» У Ольги страха не было, лишь наждачная ненависть и злость. Подошла к какому-то прыщавому парню и рявкнула:

— Солдат, зови командира.

Тот икнул и чуть ли не отдал честь. Мария спокойно встретилась глазами с начальником, отрапортовала сколько их и добровольно отдала телефоны. Подчеркнула, что мирные и безоружные. Провела в дом и разрешила все осмотреть. Перед этим, конечно, спрятала сыновье: фото, форму, берцы. Соседка продолжала причитать: «Ой, хлопчики, за що ж ви так з нами?» Главный рявкнул:

— Заткнись.

Хозяйка двора вежливо поправила:

— Во-первых, к женщине нужно обращаться на «вы». Во-вторых, убери за спину автомат.

«Зеленый» сглотнул сухим горлом.

Все дни просидели в сарае. Каждую минуту бегала в дом и брала что-то из вещей. Как чувствовала, что дома скоро не станет. Вынесла тазы для стирки и мыло. Одежду летнюю и зимнюю. Вилки, ложки, миксер и хлебопечку. Муж сидел, низко опустив голову, и рисовал палочкой что-то на манер пещерной живописи. Называл жену меркантильной. Мария сдержанно объясняла:

— Не дай Бог что — не накупимся. Ты что, не видишь? Дома горят.

Он действительно не видел, стараясь лишний раз не выходить. Хозяйка, напротив, за каждым чересчур гулким ударом выбегала на улицу, но вместо пылающих крыш видела поминальные свечи.

Чуть позже к ним прибился солдат — сирота. Звали не то Владимир, не то Виктор, не запомнила. Каждую свободную минуту усаживался на пороге и плакался. Рассказывал, что родом их Хабаровска, а контракт подписал ради денег. Мария с трудом переваривала сказанное. Откровения Владимира-Виктора застревали в горле, как слюна во время острого фарингита:

— Все из Хабаровска?

— Не все, но много.

— А есть кто из Питера, Новосибирска, Москвы?

— Что вы…

После каждого обстрела прибегал запыхавшийся и уточнял:

— Тетя Маша, Вы живы?

— Жива.

Хотя не была в этом уверена. Сердце билось, легкие выводили из тела углекислый газ, вес переносился с пятки на носок, но душа замерла. От сына давно не получала вестей. Ни смс, ни худого звонка, да еще беспокоил сон. В нем Ванюшка сидел в холодном погребе с израненными ледяными руками. Она завела «Отче наш», и на третьей строчке исчезло все: и погреб, и Ванька, и его ледяные руки.

Рашисты ночевали под землей, боясь за свои никчемные жизни. Перед этим освобождали подполья от картошки, моркови, капустных головок, сваливая овощи в одну беспомощную кучу. Ее обильно поливали дожди, и все начинало гнить. Удивлялись туалетам, чистым домам, выкрашенным заборам. Интересовались:

— Почему так хорошо живете?

Отвечала прямо:

— Потому что трудимся.

Один заржал, оголив черные зубы, и напел:

Эх, пить хорошо и гулять хорошо,
а картошку копать… едрить твою мать.

Вот они и жировали, выгребая все из холодильников и кладовых. Постоянно искали водку и пили неделями. Напившись, хватали автоматы…

В один из вечеров по улице Меля проезжал красный «Жигуль». Парни искали не то крестного, не то кума. Их избили, пытали электрическим током, а когда упились своей жалкой властью — расстреляли.

Мария почти ничего не запомнила из того кровавого марта. Стоило закрыть глаза — тут же чернело поле, изувеченное окопами, воронками и пустыми ящиками из-под снарядов. Раздавался топот солдатских берцев, танковое рычание, грохот вонзающихся в кирпичные стены мин. Треск огня. Крики о помощи. В воскресенье прибежал не то Володя, не то Виктор и сообщил о скором отходе.

— Все уйдете или кто-то останется?

— Не знаю, теть Маша, но вроде бы как все.

29 марта (вторник) на улице задержалось четыре танка и четыре солдата. С самого утра они бегали, копошились, прислушивались к двигателям, вроде как собирались. Затем выехали на дорогу и передумали. От процессии отделился самый молодой и направился к соседскому дому. У одного забора лежало восемнадцать трехметровых зажигательных ракет от установки «Град», у другого — двадцать две. Салага достал из кармана спички и встряхнул коробок.

— Что собираешься делать?

— Командир приказал ликвидировать.

— Послушай, не стоит, наш дом посредине. Сгорим подчистую.

Тот безучастно посмотрел на худенькую женщину в сыновьей молодежной шапке:

— У вас три минуты. Время пошло.

Они схватили по одеялу и юркнули во двор напротив. Едва закрыли за собой погребную дверь, как начался фейерверк. Огненные копья резко взлетали и неслись по искривленной траектории. Муж смотрел в щелочку, а она с надеждой не то приседала, не то опускалась в почтительном поклоне-реверансе:

— Не загорелась? Не загорелась? Не загорелась?

— Нет.

Женщина растирала грудь, как при кашле:

— А сейчас?

— Стоит.

Через секунду муж махнул рукой:

— Все, Маша, амба… Горит.

Одновременно солдаты подожгли еще несколько домов. Устроили дымовую завесу для безопасного выхода из села.

К себе во двор смогла зайти лишь в пятницу. Несколько раз подходила к ошметкам забора, а ноги упрямо возвращались обратно. Сгорело все: дом, машина, сарай. Война надкусила каждый кирпич, обожгла каждый угол. Шифер превратила в конфетти. Стиральную машину, в которой вертелось цветастое постельное белье и полоскались скатерти, — в насмешку. Случайно сохранилась оконная зелень и стремянка. Деревянную раму когда-то подводила густо, как «кошачий глаз». На стремянку взбирались, чтобы прицепить верхушку на елку.