Плахта

Глава 3. Ягодный плен

Война сладка тому, кто ее не изведал. Никколо Макиавелли

Недалеко от Чернигова (всего в пятнадцати километрах) расположилось село Ягодное. Маленькое, поместится в ладошке. Пять коротких улиц и все как на подбор. Первая — Вишневая, вторая — Яблоневая, третья — Лесная, пропахшая дегтем и смолой. В нем и дятлы, и зайцы, и совы с круглыми циферблатными глазами. А еще белые, лисички, неприметные козляки, меняющие во время варки свой цвет. Вишневая тянется параллельно трассе с хаотично разбросанными домами и отрезами грядок. Вон там — зеленая полоса щавеля, совсем рядом — большелобый кабачок. Справа и слева — артиллерия столетних сосен, между ними — хороводы берез и вишен.

Если двигаться со стороны некогда губернского города Чернигова, сперва причудится Колычевка, за ней — Ивановка, далее — Ягодное. В Колычевке раздольно. С одной стороны — неспешная поступь речки Вздвиж, с другой — состарившегося Угря. Всегда удачная рыбалка на белого амура и щуку. Синеет церковь с пристроенной колокольней, в трех километрах — железнодорожная станция. Когда-то по главной сельской дороге прихрамывали чумаки, везущие на север соль. Местные меняли ее на сдобные калачи, вот и получилось — Калачевка. Правда, со временем название подправили, изменив из вредности несколько букв.

За Колычевкой появляется Ивановка, с полными амбарами зерна и розовощекого картофеля. Со статным домом культуры на четыреста мест. Если наблюдать с фасада — вылитая помещицкая усадьба. Школа тоже большая, с сохранившейся партой героя Второй мировой войны — Коли Щербины. За нее имеют право садиться лучшие ученики.

Ягодное кажется игрушечным. Аккуратное, ухоженное (ни одного заброшенного дома). Просыпается засветло и расталкивает солнце, дергая за длинные, расплетенные на ночь космы. Кормит свиней и говорливых несушек. Белит деревья, будит перед посадкой семена петрушки, поливает баштан. Зимой дороги и дворы грунтуются в белый, летом обрушивается какофония цветов. На заборах — вьюнки, надушенные медом, из дверей летних кухонь угадываются будущие блины, пироги, борщи.

Здесь два маленьких кафе, в которых приготовят капучино не хуже, чем в нарочитых черниговских кофейнях. Магазин «Ягодка», торгующий хлебом, маслом, макаронами. Фетровые отрезы очитка. Пышно завитые головы садов. Птицы, берегущие свои «певческие горла» и веселые дома, покрытые карминовой черепицей. В каждом доме — иконы, отличающиеся особой теплотой и яркостью. Ведь черниговские иконописцы писали святых на красном, а потом оттеняли задумчивые лики Господни оранжевым: лепестками вьющейся фасоли и чайных роз.

На протяжении многих лет в селе выращивали ягоды, и клубничные плантации расползались яркими пахучими лентами. Выращивали сорт «Коралловая 100» и не изменяли ему на протяжении десятилетий. Сорт старый, морозостойкий, ягоды крупные, в меру сладкие с тактичной кислинкой. В сезон сдавали государству по сто тонн.

Ряды тянулись ровные и переслащенные, каждый протяженностью двести шестьдесят метров. Редко кто мог его одолеть за день. Стоило светилу разложить по окрестностям веерные лучи, тут же в ягодные поля выходили женщины в ситцевых платьях и платочках, завязанных по-пиратски. Двигались бесшумно, как правило, босиком. Собирали бережно, вместе с вертлявыми хвостиками. С одного куста — до полутора килограммов за сезон. Главное — сноровка, трудолюбие и веселый нрав.

Так и жили. Летовали и зимовали. Выращивали помидоры с огурцами и яблоки с грушами. Учили с детьми таблицу Менделеева и «Отче наш». Обновляли заборы. Справляли свадьбы. Хоронили, читая Евангелие и Апостола. Ездили в город на работу, но вечерами упорно возвращались в Ягодное. Туда, где дом, сад и клубнично-сосновый аромат.

24 февраля 2022 г. в село потянулись машины с черниговскими номерами. Ехали нервно, осторожно, будто не по широкой дороге, а по тропе эквилибриста, пытаясь убежать от войны. Вывозили детей, собак, кошек. Беременных женщин и «свежеродивших». Те качали на руках свертки и ласково нашептывали: «В Ягодном тебе будет спокойно. Здесь выросла я и твой папа. Это лучшее место на земле». Легковушки парковались у каждого второго дома и облегченно затихали. Из салонов высыпали дети, выпадали сумки, выпрыгивали футбольные мячи. Приветственно лаяли собаки и ластились порядком обнаглевшие сельские коты. К обеду стройные упорядоченные дворы невольно превратились в «рукавички».

Вечер обрушился в секунду. В воздухе разлился затхлый серый и расползлась громоподобная канонада. Ее эхо застревало в лесополосах и посреди звериных троп. В оконных рамах, дверных щелях, сложенных штабелями дровах.

Ночью многие не спали. Прислушивались. Бои шли еще далеко, но по ощущениям — в Слободе и Красном. Линия фронта приближалась семимильными шагами и норовила в любой момент облокотиться о забор. Поэтому с самого утра начали сносить в подвалы матрасы, одеяла, воду. Запасаться свечами, сухарями, спичками. Соседи собирались небольшими группами и толковали. Успокаивали друг друга, что врагу нужны большие города и городская инфраструктура:

— А у нас что? Ни военного завода, ни ткацкой фабрики, поэтому если и появятся, то пойдут дальше, в сторону Киева.

Гордились, что из такого маленького Ягодного на войну отправилось одиннадцать парней.

Русские въехали в Ягодное со стороны Золотинки 3 марта. Вынырнули из леса, обогнув одинокую грушу на краю села, и растянули длинную колонну техники. Носатые танки, бронетранспортеры, машины непонятного назначения тащились неспешно, задевая брюхами дерновую почву и издавая беспорядочный гул. Пугали зимующего дятла, только занесшего клюв над шишкой, полуслепых зайцев и дубовые ряды. Наутро село узнавалось с большим трудом. В каждом дворе — по четыре танка. Под каждым забором — БТР. На улице торжественно выстроились «Грады». Выровнялись, задрали носы и подмигнули северной столице. Ее многочисленным курганам и монастырям.

С этого момента начались бои. С одной стороны выстроились русские, с другой — ВСУ. Небо тотчас изрешетили, превратив его в старый дуршлаг. Из него скапывала не то кровь, не то ржавчина. По селу прошлись с гигантской плеткой. Взломали заборы и двери. Вспороли животы домам.

В школе развернули штаб, сами расквартировались по хатам, а местное население начали сгонять в школьный подвал. В каждый двор являлись вооруженные люди и стучали прикладами по двери. Колотили так зло и оглушительно, что у детей начинались аутичные истерики, а у женщин — панические атаки. Если не открывали с первых секунд, раздавалось предупреждение: «Бросаем гранату», и хозяева непослушными пальцами пытались образумить заевшую щеколду. Учиняли обыски. У всех без исключения отбирались телефоны. Матери отдавали планшеты со слезами на глазах, объясняя, что внутри — детские фотографии. Те крутили у висков грязными пальцами. Подумаешь, невидаль: снимок мальца, сидящего на толчке. То там, то здесь надрывались автоматные очереди, и разносился ветром крик.

Солдаты топтали фабричные и связанные крючком половики. Оскверняли своим присутствием детские. Распахивали шкафы в поисках военной формы и оружия. Вынюхивали ветеранов АТО. Напрягались при виде школьных выпускных лент.

— Ребята, я просто учительница.

— Тем хуже для вас. Именно вы в ответе за воспитание националистов.

Село называли городом по причине наличия асфальта. Интересовались баней. Местные надтреснуто объясняли, что баня имеется в каждом доме. Те требовали отдельно стоящую постройку.

Под дулами автоматов жителей вели к подвалу целыми семьями. Женщины семенили с грудными детьми и школьниками. Лежачих грузили в тачки. Мужчины шли гуськом, стыдясь самих себя. Кто-то успел схватить со стола печеную картошку и вспотевшее от соли сало. Кто-то — бутылку колодезной воды.

Первое время ягодчане пытались врагов образумить. Объяснить, что хорошо, а что плохо. Недаром же Маяковский распинался, рифмовал. Особенно старались женщины в летах:

— Ребята, миленькие, возвращайтесь домой. Вас здесь перестреляют.

— Не положено, тетя. У нас приказ.

«Тетя» не унималась, ходила кругами и зигзагами, покуда не подлетал начальник. Он становился прямо, размещая пятки вместе, а носки врозь:

— Кто такая? Почему сеешь панику? Мигом в подвал.

Та послушно шла, но при этом прицокивала языком. Объясняла не то себе, не то окружающему миру:

— Надо же. Прибывшая пехота без связи и документов. На границе отобрали все. Выходит, и мы в плену, и они тоже?

Людей приводили четвертого и пятого марта полными и неполными семьями. Кумовья, девери, золовки, тещи и тести. Некоторых находили в погребах спустя неделю и силой выковыривали из-под земли. Когда за пленниками закрывались двери, вваливалась тьма. До этого никто не представлял, что мрак бывает таким чугунным, что не разглядеть ни лиц, ни силуэтов. Не уткнешься в белесую раму, письменный стол с разбросанными тетрадками, не увидишь фосфорную дорожку луны. Снег, зависающий между крышей и подоконником. Пугливый рассветный луч. Дышать оказалось нечем. Смотреть некуда.

Непрестанно кричали дети, особенно грудные, не видевшие такой мглы, даже в материнской утробе. Они визжали, терли глаза, а их все качали и качали. Пели: «Тихий вечер, тихий ясный, над горою месяц красный». Забывали слова и переходили на привычное: «Ой, люли, люли, люли». Женщины постарше, давно вырастившие своих, протягивали морщинистые руки: «Давай я забаюкаю, а ты отдохни, вон какая бесцветная». Младенцы продолжали реветь.

В первую ночь никто не спал. Ягодчане сидели растерянные и оскорбленные. То в одном углу, то в противоположном шептались: «В чем мы провинились? Где ошиблись? Как-никак все люди». В ответ шикали, пытаясь вздремнуть, или огрызались: «А где вы видели людей? Это же орда. Стая шакалов». Матери плакали. Лежачие постанывали. Все с ужасом поглядывали на стоящее в углу ведро. Как на него сходить привселюдно?

Ночь растянулась до неприличия. Рассвет томился под дверью, не в силах проткнуть ее даже хорошо заточенным лучом. В семь пришли в движение засовы, и часовой гаркнул: «Выходим по пять человек. Туалет, разминка и обратно! Все поняли?» Из недр земли поднялось глухое: «Поняли».

Начался новый день, в котором не осталось ничего прежнего. Ни кофе, согревшегося в медной закаленной турке, ни радио, бубнящего новости и плавно переходящего на септаккорды. Над селом зависло бормотание на невыносимо низких частотах. Голодные коровы в спешке учили украинский язык. Люди выходили, как на ходулях, и с удивлением рассматривали опухшие колени. Тело скрипело, отказываясь от обыденных шагов. Весь школьный двор, заставленный техникой, пребывал в полной боевой готовности. Солдаты занимались «челночным бегом». Пленники посмелее просились покормить скотину. Одних отпускали, другим указывали на подвальную дверь.

На третий день принесенный картофель в мундире закончился, и женщины придумали готовить сами. Объединились в команду и рискнули подойти к рыжему, пребывающему в постоянной истерике, командиру. Мол, будем самостоятельно себя обеспечивать, варить супы и каши. Вот здесь у входа. Тот кивнул, и на импровизированном мангале появились школьные кастрюли и чайники. Из них потянуло манным и рисовым дымком.