Плахта

* * *

24 февраля около пяти утра позвонила одна из учительниц и сообщила страшную весть. Первое, что сделала, — представила, что война еще не началась и у меня есть десять минут мирного времени. Легла обратно в постель и впилась взглядом в часы. Стрелка привычно пульсировала по кругу, но мне тогда казалось, излишне торопится. Лежала до финальной секунды, далее встала и объявила новость мужу. У него — шок. Еще большим шоком было осознание, что некоторых коллег мужья вывезли из города в четыре утра. То есть за час до начала военных действий.

В школу ехали долго. По обочине шли мамы с детьми и отпускными чемоданами. Раньше в них перевозили купальные костюмы и солнцезащитные кремы, теперь — скотч, зажигалку, перочинный нож и теплые кофты. Рыбные консервы, галеты, бинты. Толкались машины. В воздухе присутствовало напряжение. Мне даже показалось, что над нами завис самодельный пресс для получения творога или виноградного сока. С каждой минутой давление усиливалось, пока не достигло своего пика.

В тот день смогли добраться не все учителя. Мы обосновались в кабинете безопасности и охраны труда, поговорили, поохали и расписали дежурства. Никто даже представить себе не мог, что в школу больше прийти не сможем. Просто живем своей работой. Радуемся победам учеников в спорте и на олимпиадах. Любим наши педсоветы, веселые старты, круглые столы. Английские викторины и кулинарные конкурсы. Лично я педагогике отдала более сорока лет и ни разу не пожалела о выборе профессии.

Возвращались через рынок. Кто-то хотел взять свинины, кто-то — яиц. Неожиданно раздался самолетный гул. Один из преподавателей даже пошутил, что, видимо, олигархи в срочном порядке улепетывают в Эмираты. И тут посыпались бомбы, и раздались взрывы. Русские бомбили аэропорт в Гостомеле.

С этого момента бои не утихали, а минометные выстрелы повадились проходить сквозь меня. Через стопы, колени, бедра, вверх по позвоночному столбу и шейному отделу. Мигом изменилось сознание, и произошла переоценка ценностей.

Нашим домом стало бомбоубежище. В нем находилось до шестидесяти человек. Со всех квартир снесли еду, одеяла, воду. Соединили в одну десяток аптечек, и я немного успокоилась, отметив лекарства от всех болезней. Опасалась, что от холода начнутся бронхиты с пневмониями, но люди не болели простудами, невзирая ни на что. Аппетита особо не было. Муж в то роковое утро приготовил борщ, и кастрюля простояла нетронутой неделю.

В подвале пересиживало двенадцать детей: один грудничок до года, остальные школьники (пятые, шестые, седьмые классы). Первые дни стояла гробовая тишина. Подобное пугало, ведь там, где дети, всегда шумно. Со временем подростки пообвыкли и вернулись к прежней громкой болтовне.

Каждый день проживали, как последний. На улице лежали убитые гражданские. Чтобы не пугаться лиц, разглядывала подошвы. На одних красовались зигзаги, на других — ромбы и круги. Многие находились ниц, трогая губами отпечатки протекторных шин. Тем, что покоились на спине, натягивали на головы шарфы и шапки. Смерть была не всем к лицу.

Ночью под любым предлогом старалась вернуться домой. Спала на удивление крепко. Раньше страдала от бессонницы, а с началом войны сон восстановился. Самым большим счастьем в оккупации было зажечь свечу и взять в руки книгу. Перечитывала все: и Набокова, и Фицджеральда, и Чарльза Диккенса. Над головой вой и какое-то невнятное шарканье, а я глотаю строчку за строчкой. Чтение всегда меня отвлекало от тяжелых размышлений и снимало стресс. Утром, выходя, с ужасом рассматривала крыши. Одни свисали мехом гармони, вторые — юбками-плиссе.

С нами находился молодой парень. Худой, задумчивый, вылитый айтишник. В один из дней решил вывезти мать и брата, но по их машине открыли огонь. Родные погибли на месте, его ранило. Из-за непрекращающихся обстрелов так и не смог похоронить по-человечески. Замотал тела в простыни и оставил во дворе. Пулю из своей руки достал самостоятельно.

Вскоре бои сместились с окраин и велись прямо на улицах. Как оказалось, взрывы — не самое страшное. Гораздо страшнее автоматные очереди, доносящиеся из глубин двора. Горели дома, со всех сторон накрывало седовласым дымом. Ей-Богу, какой-то сюр. Один из соседей вышел во двор и произнес с горечью: «Ирпень, Буча, Гостомель — это наш Сталинград!» Мимо него пробухтел БТР. На его броне покоились убитые.

В день эвакуации испытала чудовищный стресс. Людей — толпы, не менее пяти-шести тысяч. Изможденные мамочки прятали за пазухами новорожденных, и те по-кошачьи пищали. Это очень подрывало психику. Я молилась, не переставая, и к концу дня «Отче наш» заездила до дыр.

Следом нас ждало испытание блокпостами. На очередном отметила, что воюют не срочники, не дети, а матерые, отлично одетые мужики. Многие — голубоглазые, светлокожие. Стопудово — профессионалы. В Белогородку следом за нами въехала расстрелянная волга и автобус. Водитель родился в рубашке. По лицу катились ручейки крови, но пуля прошла по касательной.

Я вам так скажу, пережить можно все: отсутствие света, газа, воды. Невозможно пережить испытание холодом. Жила в четырех свитерах, зимней куртке и не могла согреться. Даже оказавшись в безопасном месте, легла спать в сапогах и тех же бывалых свитерах. В первую же ночь ко мне обратно постучалась бессонница.