Бегство со Светлого берега

Поезд въехал в туннель, и все кругом наполнилось беспорядочным гулом. Когда он выбрался на свет, рев внутри и снаружи внезапно прекратился. Мак встал и спотыкаясь подошел к окну, приглаживая волосы и вытирая лицо платком. Потом, найдя опору в раскачивающемся вагоне, он вновь полез в карман пиджака. Эйлин уже опять была на коленях у матери и сонно мигала. Мак наклонился и разжал ее ладонь.

— Дай это мамочке, — сказал он, сжимая пальцы девочки вокруг кольца. Вин взяла его сама и принялась разглядывать бриллиант в изящной оправе. — Скажи мамочке, чтобы она его надела.

— Надень его, мамочка, — послушно пропищала она.

Никто из взрослых не улыбнулся. Вин стала натягивать кольцо на палец, не переставая смотреть печальным взором на пролетавшие мимо телеграфные столбы. Но Мак разразился торжествующим кличем, который донесся до низкого потолка купе, словно рык льва в клетке, и до слез напугал Эйлин. Рыдания и взрывы восторга, слова утешения и торопливое завязывание тесемок чепчика сопровождали их, когда поезд въезжал в гулкую пещеру вокзала.

Кольцо привело в восхищение Грэйси и Флорри, и они с трудом оторвались от него, чтобы дать Эйлин поужинать. Но настроение Вин было самым мрачным. Она грозилась отослать кольцо назад, если ее сестры скажут еще хоть слово по этому поводу, и в самом деле сорвала его с пальца и бросила в угол. Флорри кинулась за ним с криками ужаса; она попыталась надеть его на собственный палец, но не смогла продвинуть дальше второй фаланги. Грэйси выхватила у нее кольцо и вручила Вин, а та положила его в свою сумочку.

На следующий день сестры нашли Вин в слезах.

— Это убьет Сэнди, — рыдала она, — он никогда, никогда этого не перенесет.

Грэйси в ответ стала насвистывать мелодию детской песенки «Тра-та-та, тра-та-та, вышла кошка за кота».

Этим утром Грэйси и Флорри рано ушли в свою комнату. Когда воцарившееся в доме молчание было нарушено звоном дверного колокольчика, они вцепились друг в друга, пытаясь сквозь его ослабевающий звук различить легкие шаги Вин по лестнице. Пять минут спустя, услышав глухой звук закрывающейся входной двери, они поняли, что Джон Харт получил отставку.

— Хоть бы пригласила бедного малого в комнаты, — сказала Флорри.

— Она совершенно права, — отрезала Грэйси. — В таких делах чем меньше слов, тем быстрее конец.

На следующий день прибыл Мак с бутылкой шампанского и букетом роз. Грэйси и Флорри были готовы принять его с восторгом, не будь только Вин такой серьезной и отстраненной; они чувствовали, что им не пристало казаться счастливее, чем сама нареченная. Поэтому в первых же приветственных словах ощущался какой-то похоронный мотив, и старшие сестры с радостью поспешли за бокалами и вазой для цветов. Когда Флорри вернулась с розами, влюбленные сидели у камина по разные стороны прикаминного коврика и оба курили.

— Она прикуривала сигарету от его сигареты, — волновалась Флорри. — Как ты думаешь, неужели она не боится потерять его уважение?

— Я думаю, она гораздо больше боится, что он узнает про Би, — отвечала Грэйси.

Теперь каждый вечер принадлежал Джону Хедли, но Вин вовсе не вела себя как невеста на выданье. Она поднималась поздно, большую часть дня проводила в халате, не хотела слышать и слова о свадебных нарядах и запрещала сестрам распространять новость о помолвке. Они заметили, что она надевает кольцо лишь перед встречей со своим женихом. Флорри была расстроена, и Грэйси тоже совершенно не нравился ход событий. Незаметными движениями стрелка барометра чувств перемещалась вниз от верхней точки, благоприятствовавшей Джону Хедли. Достигнув своей цели, он стал таким же эгоистичным и невнимательным, как большинство мужчин. Анни жаловалась, что он проходит мимо нее, не проронив ни слова, тогда как мистер Харт всегда с приятной улыбкой обращался к ней: «Добрый день, Анни. Что, дамы у себя?» Мистер Харт всегда приветствовал Грэйси и Флорри со старомодной учтивостью, о которой они с сожалением вспоминали теперь, когда обращение Мака с ними свелось к фальшиво-радостным возгласам при встречах, при явном желании поскорее выпроводить их из комнаты и остаться наедине с Вин. Эйлин привыкла к тому, что в ухаживаниях за ее матерью ей отведена своя роль; но теперь, когда вместе с Вин она входила в гостиную, одетая в серое платьице с черным пояском, Мак пару минут спустя вручал ей пакетик леденцов или мандарин и отправлял прочь с наказом поделиться гостинцем с сестренкой Дорис. Однажды, не захватив подарка, он вложил в ладошку Эйлин трехпенсовую монетку. «Она не знает, что это такое», — нежным тоном сказала Вин, но почувствовала себя при этом уязвленной, а когда Мак появился в следующий раз, Грэйси вернула ему монету. «Наши дети не приучены брать деньги у гостей».

Однажды Вин пришло письмо с почтовым штемпелем из Ньюкасла, и Грэйси вертела его в руках и так и сяк. Адрес был написан четким почерком Джона Харта, и она непременно вскрыла бы его, если бы только осмелилась. Она подумывала даже, не бросить ли его в кухонную печь. Все знали, что Джон Харт уехал на север искать утешения в лоне своей семьи; с какой стати позволять ему напоминать о себе Вин? В конце концов благовоспитанность победила, и Грэйси положила письмо на буфет в прихожей. Она знала, что Вин оставит письмо у себя на туалетном столике. Исследовав его пару часов спустя, Грэйси не нашла в надорванном конверте ничего, кроме нескольких фотографий, завернутых в сложенный листок почтовой бумаги. Единственная фраза на листке была написана маленькими, очень черными буквами (каллиграфический почерк, который Джон Харт использовал в служебной переписке) и располагалась прямо под выдавленным адресом: «Сэнди всегда твой». Грэйси бросила снисходительный взгляд на фотографии: пирс, памятник Коллингвуду[14], место отшельничества Достопочтенного Беды[15].

Тем же вечером Вин сказала Маку, что она получила весточку от Сэнди.

— Как он перенес удар? — спросил Мак.

Вин была не в восторге от его тона.

— Он говорит, что он всегда мой.

— Отлично, но надеюсь, ты не всегда его.

— Джон Харт очень хороший человек.

— Но замуж ты выйдешь за меня.

— Да, Мак, но есть кое-что, о чем я должна тебе сказать.

— Говорите, прекрасная дама, слуга ваш внимает вам.

— Это о детях. Я еще не говорила тебе…

Мак нетерпеливо шевельнулся в кресле.

— Твои дети будут моими детьми. О чем тут еще говорить? — Мак полагал, что она вновь собирается затронуть старую тему, и не желал тратить драгоценное время на пустые разговоры.

Когда ранним утром Вин провожала своего возлюбленного, полисмен, ходивший в отдалении по улице, был, похоже, единственным, кроме них, человеком, бодрствующим, в Лондоне. Вдалеке колеса рыночных тележек сонно дребезжали по Кингсроуд на пути к Ковент-Гардену. Вин закрыла за Маком дверь и, продрогшая до костей, поднялась к себе. Утром она проснулась с чувством глубокой, необъяснимой тоски, и, после того как Анни принесла ей утреннюю чашку чая, никто из домочадцев не видел ее, пока она, все еще в халате, не появилась у детей за обедом. Прошло несколько дней, и однажды она поднялась, едва только выпила чай в постели, и оделась как на сраженье — корсаж, лиф и нижняя юбка из тафты в сборку под серым кашемировым платьем, сменившим ее глубокий траур. Она надела тесную шляпу с короткой вуалью и вышла из дому, не сказав никому ни слова. Грэйси, желая обсудить с Флорри необыкновенную ситуацию за завтраком, крикнула вниз на кухню, чтобы Анни отвела детей на прогулку. Никогда прежде Вин не выходила из дому в такую рань. Они еще допивали чай с тостами, когда Вин вернулась и встала в дверях, стаскивая перчатки, готовая швырнуть свою бомбу.

— Я сделала это! — вызывающе бросила она. — Я послала за Джоном Хартом.

— Так я и знала! — взвизгнула Грэйси. — Я знала, что так ты и сделаешь.

— Что ты ему написала? — спросила практичная и любопытная Флорри. — Как ты смогла выразить это в телеграмме?

— Я выразила это в пяти словах, — гордо ответила Вин. — Я даже не поставила подписи. — Под принуждением сестер она наконец назвала заветные слова: Снова на мельнице Сэнди живет.

— Ты спятила, — презрительно произнесла Грэйси. — Просто спятила.

— А он поймет? — спросила Флорри.

Последующие события этого дня показали, как прекрасно понял все Джон Харт. Каждые несколько часов к ним приходила телеграмма. Всего их было три, но слова были одни и те же: «Сэнди возвращается». А на следующее утро, в девять тридцать, пришла еще одна: «Сэнди вернулся».

— Он, должно быть, посылал по телеграмме с каждой станции, — раздраженно сказала Флорри и принялась подсчитывать их общую стоимость.

Подруги Вин были удивлены, услышав, что она вернула кольцо с бриллиантом Джону Хедли ради такого скучного и ничтожного человечка, как Джон Харт. Вин объясняла им, что в своей области Сэнди достиг выдающихся успехов, что он был ученым с европейским именем, истинным авторитетом по средневековым иллюминированным рукописям. Вин с удовольствием употребила бы слово «корифей», будь она уверена в его произношении.

Друзья Джона Харта (а ведь и у скучных людей бывают друзья) также не слишком обрадовались. Он был капризен и утомителен, но он принадлежал их кругу; образованный, добродетельный, опрятный, обладающий твердым положением, он был желанным гостем в академических рощах, где взрослая дочь томилась под родительским кровом либо сестра засиделась в доме женатого брата. Так к чему же Джону Харту брать жену из полуграмотных дочерей Велиала, обитавших в западном Кенсингтоне и Бэйсуотере, но копировавших манеры и обычаи тех, кто живет в Мэйрфэре («А вы видели ее сестер, дорогая?»), вдову без состояния да еще и с маленькой дочерью в придачу? С двумя, поправлял кое-кто, но этому не особенно верили, ибо видели ее всегда только с одной девочкой. Женами музейного народа овладела поистине навязчивая идея — оградить свои дома от Вин; но при этом они настойчиво советовали своим мужьям «поговорить» с мистером Хартом, — разумеется, самым дружеским образом.

И вот однажды коротышка Хилл из отдела печатных книг, проходя мимо столика, за которым Джон Харт сидел в кафе рядом с библиотекой Мьюди[16] на углу Музеум-стрит и Холборна, насмешливо поздравил его с приобретением готовой семьи. Харт задумчиво взглянул на него, положил вилку и нож и проглотил пищу. «Спасибо, Хилл», — просто ответил он. Мистер Хилл, более чем наполовину устыженный, бросился к столику, находившемуся как можно дальше от Харта, отпугнув мрачным взглядом двух дам, намеревавшихся было занять места напротив него. Открыв «Морнинг Пост», он не без удовольствия прочел, что граф Галлоуэй оштрафован на пять шиллингов на Марлборо-стрит за езду, создававшую угрозу для пешеходов, шедших по Парк-Лейн, и за сопротивление полисмену при исполнении служебных обязанностей. Не то чтобы мистер Хилл недолюбливал графов — на самом деле, он им скорее симпатизировал (просвещенный аристократ — предел мечтаний для ученого), но на сей раз были удовлетворены его чувства человека из народа. Продолжив чтение, он с неудовольствием узнал, что «лишь немногие из выпускников Оксфорда знают, кто написал „Айвенго“ и что собой представляют „Посмертные записки Пиквикского клуба“, а имена миссис Прауди, Бекки Шарп и мистера Микобера для них пустой звук». Несколько меньше его встревожил тот факт, что в лондонских больницах находится 342 человека, больных оспой, — власти, вероятно, сумеют удержать ситуацию под контролем, но никто не сможет заставить выпускников читать Троллопа.