Бегство со Светлого берега

1. Женский портрет

Обмануться в Джоне Броу было невозможно — любой житель Светлого Берега с первого взгляда узнавал в нем иностранца. Это видно было не только по смелому покрою его сшитых по мерке брюк или несминаемому пиджаку без накладных плеч, и даже не по древним коричневым сандалиям — он выглядел иностранцем и в полосатой пижаме и дерматиновых тапочках, которые выдавали гостям санатория, а особенно в вышитой «крестьянской» рубашке, купленной им в магазине «Интурист» в Тбилиси. Быть может, среди коротко подстриженных и бритых голов других гостей его выделяла копна вздыбленных волос, казавшихся седыми в одном освещении и просто тусклыми в другом, но всегда нуждавшимися в стрижке. А может быть, его отличала размашистая, целеустремленная походка, тогда как другие лениво бродили на отдыхе, казалось, без всякой цели; или выражение его лица, сосредоточенное и дружелюбное одновременно, в то время как другие выглядели либо приветливыми, либо ушедшими в себя, но редко приветливыми и сосредоточенными одновременно. Как бы то ни было, существовало нечто, выдававшее в нем англичанина.

Если Светлый Берег счел Джона Броу экзотичным, то Джон Броу не находил Светлый Берег даже живописным. Местный автобус доставил его к зданию почты в середине улицы Ленина. Карта, до этого лежавшая сложенной в его кармане, поведала, что он находится между Кавказскими горами и Черным морем, но горы были закрыты зданием почты, а магазины и учреждения на другой стороне улицы заслоняли море и пляж. Джон знал, что море должно быть там, надо только перейти дорогу. Проезжавший грузовик удержал его от этого движения, и он встал у обочины, наблюдая, как люди выстраиваются в очередь на остановке автобуса, а другие ныряют в двери кафе. Женщины и девушки в легких цветастых платьях, молодые люди с транзисторами на ремешках, перекинутых через плечо, несколько старух с византийскими чертами лица и стариков с худыми загорелыми лицами и свирепыми усами, в подпоясанных рубашках и сапогах до колен, стояли в стороне, словно тени, отделившиеся от своих тел. Джон взглянул на часы и понял, что успеет дойти до санатория к ужину, если найдет дорогу к скале. Толпа быстро редела, и когда он оказался на противоположном тротуаре, тот был уже почти пуст. К своему разочарованию, меж домов он обнаружил лишь глухие дворы, покрытые густой растительностью, но холодный блеск, тут и там просвечивавший сквозь качающиеся ветви деревьев, подсказывал, что море где-то рядом. И вот дома и тротуар уступили место огороженному скверу; Джон вошел в него через турникет и мимо клумб с цветами и гипсовых статуй юных пионеров, бивших палочками по гипсовым барабанам, двинулся к гранитному памятнику героям войны в центре сквера. Гул в его ушах становился все громче с каждым мгновением. Миновав сквер, через другой турникет Джон вышел на широкую немощеную дорогу и через несколько шагов нашел брешь в густой растительности, откуда начиналась боковая тропинка. Очевидно, это и был долгожданный выход к морю, и Джон уверенно направился туда, но едва не был сбит с ног нежданной толпой возвращавшихся с пляжа. Все они — кто целыми семьями, кто группами по двое, трое — спешили к автобусной остановке. Вспугнутый дождем шелухи от семечек, то и дело слетавшей с накрашенных губ, ритмичным шлепаньем мокрых купальников и резкими звуками эстрадной музыки из транзисторов, он повернул назад: легче было дать увлечь себя толпе, чем пробиваться через нее. Он решил выйти к дороге и вернуться на автобусе.

Через пару недель туристский сезон на Светлом Берегу подошел к концу. Солнце еще ласково грело землю, изобилие винограда и инжира радовало взор, в каменных вазах цвели розы и георгины, но по всей стране начались занятия в школах и институтах и пляжи и садовые скамейки опустели. Джон Броу полагал, что самое время и ему возвращаться домой, но доктор отказывался его выписать. Ему объяснили, что, поскольку все еще могут случиться припадки, кое-каких поступков до поры до времени следует избегать. Его видели, например, садящимся в автобус, и это нехорошо: вдруг ему бы пришло в голову догнать автобус и впрыгнуть в него на ходу… Нельзя было ни купаться, ни ходить в горы. «Представьте, у вас закружится голова и никого не будет рядом, чтобы помочь вам». Джон возражал, что у него никогда не было головокружений, но доктор Злотов настаивал: надо подождать, пока их не будет в течение трех месяцев после операции. Ему можно курить, есть все, что захочется, умеренно выпивать — грузинские вина еще никому не приносили вреда. Видя, что пациент по-прежнему мрачен, доктор рассказал ему об ученом, получившем Нобелевскую премию после трепанации черепа, и о боксере, который стал отцом двух близнецов. Лицо Джона не прояснилось. Чтение «Правды» со словарем и обмен искусно построенными фразами за обеденным столом потеряли очарование новизны. Он тосковал по работе, по жене и двоим детям.

Дорожка к пляжу, забитая людьми еще пару недель назад, была теперь пуста, и однажды Джон остановился на углу. На дощечке, прибитой к эвкалипту, красным карандашом от руки были выведены простые слова: «Крутая тропа». Впрочем, дорожка совсем не была крутой и скорей даже походила на лесную поляну, чем на тропу. Она была слишком коротка, чтобы создать хоть какую-то иллюзию перспективы, но там, где по каждую ее сторону заканчивались ряды кипарисов, изогнутые кверху кусты обрамляли мерцающее голубое полотно, которое Джон поначалу принял за небо. Впечатление было таким, будто он стоял в нескольких шагах от горизонта; потом, однако, рассудок взял верх над воображением, и Джон понял, что перед ним не небо, а море. За деревьями были перила; спускаясь вдоль них, Джон насчитал на каждой стороне по четыре заботливо сделанные калитки; на каждой был свой номер и висел почтовый ящик. Все заканчивалось на краю утеса, откуда Джон смог увидеть настоящий горизонт и силуэт парохода на фоне неба, чуть более бледного, чем море. Он наклонился, чтобы разглядеть пляж, и увидел русалку. Она спала у самой кромки воды, ее волосы были огненно-рыжими, и что-то ярко горело в ладони ее откинутой в сторону руки. Если это головокружение, подумал Джон, то оно мне нравится.

На мгновение он зажмурил глаза, а когда он открыл их, русалка была на прежнем месте; теперь она сидела прямо, а зеленый хвост был откинут в сторону, открыв две великолепные ноги. Спрятав сверкающий шар в пляжную сумку, она убирала волосы, которые казались теперь уже не золотого, а песчаного цвета, в пучок. В этой чарующей позе она пробыла не больше минуты, после чего безжалостным движением вынула из сумки полосатое платье и не менее безжалостно надела его и застегнула на все пуговицы. Теперь уже обыкновенная молодая женщина стояла и надевала коричневые сандалии, которые раньше Джон не заметил.

Вместо того чтобы поднять сумку и подстилку, как ожидал Джон, и направиться к подножию скалы, она постояла лицом к морю, положив руки на узкие бедра. «Вдох, выдох», — пробормотал Джон и спрятался за стволом разросшегося тиса, когда она повернулась и стала взбираться на скалу. Оказавшись наверху, она прошла совсем рядом с ним, так что он мог разглядеть, что она не так уж и молода, как казалось издали, и что у нее резкие северные черты лица и пухлый детский рот, который годы хоть и сделали жестче, но не смогли испортить. На улицах и в кафе Тбилиси Джону приходилось видеть женщин, отличавшихся античным совершенством форм и красок, но сейчас мгновенное озарение подсказало ему, что мягкий взгляд голубых глаз и наивный рот более в его вкусе, чем знойные взоры и губы, будто высеченные из камня. Слово «песчаный» применительно к женским волосам просто ушло из его лексикона.

Одной из причин, а возможно, и единственной причиной того, что Вера Ивановна каждый год покидала семью на время двухмесячного отпуска, была растущая тяга к одиночеству. Дитя революции, она никогда не жила одна в собственной комнате, а после рождения первого ребенка никогда не оставалась одна в комнате ни на один час. Когда в их тесную квартирку сын привел жену и в положенное время у них родился ребенок, Вера Ивановна поняла, что больше не может. Она ездила на Светлый Берег к Черному морю, потому что он был еще «не развит» (нет канализации, нет водопровода) и, хотя уже долгое время считался модным курортом, мало застроен; она приезжала туда не в сезон, потому что так легче было снять комнату и солнце уже не палило нещадно прямо над головой, а искоса изливало приятную теплоту с девяти до шести; и она снимала комнату на Крутой тропе, потому что оттуда было лишь три минуты ходу до края скалы и можно было пройти на пляж прямо в купальнике. Весьма осмотрительная, Вера Ивановна позволяла себе загорать не более пяти минут в день; люди, живущие на Светлом Берегу круглый год, не ходят купаться, и Вера Ивановна была уверена, что она всегда сможет услышать приближающиеся шаги и успеет накинуть свой ворсистый купальный халат.

Вера Ивановна загорала и купалась в одиночестве, но зато она писала длинные письма домой и всегда выходила на угол Крутой тропы, чтобы встретить женщину-почтальона. И вот однажды выяснилось, что ей никак не избежать общения, хоть и в небольшой и не чуждой по духу компании. Это произошло в тот день, когда хозяйка принесла ей «Морнинг Стар»[49]. Вера Ивановна удивилась, кому могла понадобиться эта газета сейчас, когда все учащиеся разъехались по своим институтам и школам, но Клавдия Михайловна объяснила ей, что у Тамары — девушки из газетного киоска — была постоянная клиентка, учительница английского языка, которая жила неподалеку, выше в гору. Она не пришла на этот раз, и Тамара предложила газету Клавдии Михайловне для ее англичанки. Вроде бы англичанка Тамары была старой подругой англичанки Клавдии Михайловны и собиралась как-нибудь навестить ее. Поэтому, когда Вера Ивановна оказалась на почте, она подошла к газетному киоску и оставила свой адрес, чтобы его передали англичанке Тамары, когда та придет в следующий раз. Знай Тамара ее адрес, Вера Ивановна непременно села бы в автобус, идущий наверх, и навестила старую подругу.

На другой день после обнаружения наяды ноги Джона Броу сами привели его на пляж в конце Крутой тропы, сразу же после того как ему был сделан массаж и он принял лечебный душ. Она была там — женщина, а не наяда — одетая, в очках. Она читала книгу, укрывшись в тени перевернутой рыбацкой лодки. К его ужасу, из-под его ботинок вниз посыпалась галька, и один камешек ударил по книге и рикошетом попал в колени читательницы. Джон рассыпался в извинениях на английском, но женщина поняла его и после короткой паузы, во время которой она улыбнулась и сняла очки, милостиво наклонила голову и сказала: «Nothing!» Он был очень рад узнать, что она понимает английский, хотя, как она поспешила объяснить, говорит на нем не слишком хорошо.

Наступило чарующее время. Теперь Джон всегда появлялся первым в столовой санатория, первым занимал очередь в массажный кабинет и стремился ускользнуть на Крутую тропу, прежде чем какая-нибудь добрая душа вовлечет его в разговор или в оздоровительную прогулку по парку. Вскоре он отказался от душа и уходил сразу же после массажа, а потом отказался и от него и сбегал из санатория тотчас после завтрака.