Бегство со Светлого берега

Олег подошел ближе и отстранил Полину Ефимовну как раз в тот момент, когда она собиралась вытащить веничек из-под Милочкиной ручки. «Дайте мне топор, — прошипел он. — Я пробью дыру в этом чертовом заборе». До странности покорная, Полина Ефимовна двинулась к низенькому шкафу, но Лиля упросила Олега подождать до утра: работа по сносу забора могла занять больше времени, чем он предполагал.

— Вот мы и нашли применение для веничка, — сказал Олег, когда они снова очутились на террасе.

— Тебе не кажется, что у Милочки чересчур красные щеки? — спросила Лиля. (До этого момента она видела Милочкино лицо лишь сквозь проволочную сетку, и действительность оказалась несколько грубее, чем рисовалось воображению. До чего глупы женщины, подумала Лиля, что позволили выйти из моды вуали.)

Олег, переполненный редким для него удовольствием уступить порыву великодушия, не желал и слова дурного слышать про свою Андромеду.

— Милочка — деревенская девочка, — сказал он, — и ей это только к лицу.

Завтрак обычно устраивали в деревянной беседке в глубине сада; на следующее утро Лиля одела детей и посадила за стол уже к девяти часам. Она не стала будить Олега — по воскресеньям он имел право поваляться в свое удовольствие, но ей очень хотелось совершить церемонию сноса забора как можно скорее. Раз уж она объявлена и молчаливо одобрена Полиной Ефимовной, то приличия (по крайней мере правила хорошего тона) требуют сделать это побыстрее. «Пойди скажи папе, что завтрак готов», — велела она Вале.

Валя послушно соскользнула со стула и на цыпочках поднялась на террасу. «Папа говорит, что он спит».

Это была традиционная семейная шутка, но Лиля нахмурилась и прикусила губу.

— Кто дал Милочке веничек? — спросила она.

— Я только показала ей, но она так посмотрела…

Лиля поняла, что взгляд Милочки был неотразим. Дети побежали к калитке, а Олег все не появлялся. Лиля решила, что ей надо вымыть посуду и заняться своими делами, но мысли о топоре и заборе, о сумрачном взгляде Полины Ефимовны не давали ей покоя. Полина Ефимовна может подумать, что Олег отказался от своего великодушного намерения под влиянием жены, и возьмет назад свое молчаливое согласие. Лиля с раздражением принялась за мытье посуды. Как раз в ту минуту, когда она, не подумав, израсходовала всю воду из самовара, появился Олег и потребовал горячей воды для бритья. Как будто нельзя было побриться после! И как будто он не ходил небритым целыми воскресеньями! Лиля намекнула, что завтрак доставит ему больше удовольствия, если он съест его не торопясь. Олег уверил ее, что он и не собирается торопиться и намерен получить удовольствие от завтрака в полной мере. Лиля, зная, что он сделает все по-своему, принялась мыть детскую комнату и террасу и отправилась в беседку, только когда убедилась, что муж закончил завтрак и бритье. Олег мирно читал субботнюю газету; наполовину выкуренная сигарета лежала на блюдце. Он взглянул на жену, когда она подошла к столу. «Давай послушаем новости. Принеси-ка приемник». Закипая от ярости, Лиля пошла за транзистором и поставила его на столе у локтя мужа.

Когда новости закончились, Олег задвинул антенну приемника, нарочитым движением влил в себя остатки холодного чая из чашки, уронил газету на траву и сделал последнюю попытку побесить жену. «Я, пожалуй, схожу на станцию, куплю „Правду“», — сказал он, но она не намерена была больше отступать, и ему пришлось направиться к забору.

Сначала он взглянул на заржавевшую калитку. Справиться с ней удалось бы едва ли, проще было прорубить отверстие в изгороди. Дети с обеих сторон забора, более наблюдательные, чем это представлялось их родным, подкрались поближе. Лиля ощущала взгляд Полины Ефимовны с ее порога. Казалось, нескольких ударов топора будет достаточно, чтобы повалить одну секцию забора и образовать проход. Но осмотр изгороди показал, что все будет не так просто. Чтобы подобраться к подгнившему частоколу, Олегу надо было вырубить облепивший его кустарник. Он подумал было о лопате, прислоненной к стене, но Полина Ефимовна, вышедшая из дома понаблюдать за представлением, покачала головой, вернулась назад и вынесла двуручную пилу. С этой минуты и до того момента, когда проход был наконец прорублен, пропилен и очищен от растительности, она оставляла Олега лишь затем, чтобы сходить за тачкой, а потом отвезти ее, заполненную колючими ветками, куда-то за дом. Семь раз она нагружала тачку доверху и семь раз возвращалась с пустой тачкой. Зрители разошлись — Лиля пошла готовить обед, а дети вновь завели свои бесконечные разговоры через калитку. Но когда от кустов остались одни корни и ничто не мешало топору ударить по изгороди, все вновь собрались, чтобы увидеть финал. Он прошел в той же вялой атмосфере, что и все представление: столбы оказались слишком шаткими, чтобы их можно было срубить, и их пришлось с неимоверными усилиями выдирать из земли. Когда они легли на землю, дети двинулись к образовавшемуся уродливому проему и встали у него, глядя друг на друга. Полина Ефимовна расправила концы белого нейлонового банта, завязанного на круглой Милочкиной головке, и словно нехотя подтолкнула ее; таким же непроизвольным движением Лиля чуть придержала за одежду Валю и Федю. Потом дети освободились и, захлебываясь от крика, бросились навстречу друг другу.

На даче началась новая жизнь. Милочка приходила каждый день. Ее молчаливое присутствие, ее пристальный взгляд ощущались непрерывно — и когда Лиля кормила своих детей, и когда она пичкала их витаминами, и когда пыталась увлечь их французскими сказками и песенками. Милочка отвергала всякое предложенное ей угощение; так же отказывалась она слушать или заучивать contes et chansons[42]. Лиля поеживалась от взгляда ее голубых глаз, и с течением времени ее симпатия к Милочке отнюдь не возрастала; скорее уж она испытывала к ней неприязнь, возмущенная тем влиянием, которое та оказывала на Валю. Ей чудилась насмешка даже в невинной Милочкиной переделке французских слов на русский лад. Так, mon fils[43] стал Мофисочкой, а ma fille[44] Мафиечкой, и эти прозвища полностью заменили имена Феди и Вали, так что вскоре уже и родители перестали обращаться к ним как-нибудь иначе. Элоиза с неизбежностью превратилась в Елочку, а маленький веник стал Веничкой.

Вещи, принадлежащие жильцам ее бабушки, не произвели на девочку благоприятного впечатления. Лиля всегда полагала, что подруги простят ей треснутое зеркало, гребешок с недостающими зубьями, груду поношенной обуви — все сгодится для одного дачного сезона, — но оценивающий Милочкин взгляд выставил их во всем своем убожестве. Однажды Лиля даже застала ее за тем, как она щупала байковое одеяло на Валиной постели, точь-в-точь как старуха, приценивающаяся к товару на вещевом рынке. В тот вечер Валя села за ужин с угрюмым и недовольным видом.

— Милочка говорит, что у них в Магадане были стеганые одеяла с шелковыми покрывалами, — пробормотала она, когда мать велела ей выпить стакан молока.

— В Магадане, — отозвался Федя. Над головами детей родители обменялись удивленными взглядами.

Когда дети уснули, Лиля ждала, что муж что-нибудь скажет, но разговор ей пришлось начинать самой.

— В Магадане? Неужели Полина Ефимовна была там в лагере?

— Магадан большой город, — отвечал Олег, не отрываясь от газеты. — Там должно быть и постоянное население.

— Ты прекрасно знаешь, что я говорю не о городе. Но что же такое могла натворить Полина Ефимовна? Может быть, в лагере была ее дочь, а она отправилась туда, чтобы забрать Милочку?

— Может быть, — сказал Олег.

— Но Милочка была тогда совсем маленькой. Что же значат ее разговоры о шелковых покрывалах и позолоченной мебели?

— Бабушкины сказки, — сказал Олег, не прерывая чтения.

Валины игрушки постепенно перекочевали к Милочке в обмен на ее жалкие сокровища. Вместо большого мяча снова появился маленький. «Милочка говорит, что им удобнее играть», — объяснила Валя. Это и в самом деле было так, но куда же делся большой? Из Валиного ящика с игрушками исчезли две лучшие книжки с картинками, а взамен Лиля с отвращением обнаружила искусственный цветок мака, поясок из искусственной кожи без пряжки и добродушную голову плюшевого медвежонка, лишенного туловища.

— А это что такое? — воскликнула Лиля, держа в руке лоскуток темно-синего плюша, на который были нашиты позолоченные бусинки.

— Милочка говорит, что из этого получится красивое платье для Елочки, — вызывающим тоном ответила Валя.

И наконец, однажды исчезла и сама Елочка, а в ее колыбельке, завернутый в темно-синий лоскуток, лежал Веничка. Лиле пришлось признать, что черные пуговки, нашитые на его пухлое личико, были весьма выразительны. Она могла понять, почему Вале он казался таким симпатичным.

— Но ведь у Елочки тоже очень красивые глазки, — возразила она.

— Да, но они всегда одинаковые. А Веничка грустит, когда мне грустно, и улыбается мне в ответ.

— Ах, Мафиечка, а разве мама не грустит вместе с тобой?

— Ты иногда не замечаешь, а Веничка всегда.

Запрещение покидать свою территорию еще оставалось

в силе, и некоторое время Валя и Федя не заходили на задний двор. Но когда дворовый пес Полкан перестал лаять на них, а вместо того стал вилять хвостом, запрет ослаб, и Лиля вынуждена была смириться с тем, что ее дети предпочли задний двор их садику с клумбами и лужайкой. Но однажды утром вид Вали и Феди, направлявшихся на задний двор, показался ей особенно нестерпимым, тем более что в руках они несли едва ли не последнюю из своих игрушек. Она крикнула им, чтобы вернулись сию же минуту, и, тут же вспомнив о болезненной гордости Полины Ефимовны, добавила льстивым голосом:

— Вы мешаете бабушке.

Ночи стали уже прохладными, и Лиля перенесла свою раскладушку в детскую комнату, оставив Олега ночевать одного на террасе. Но этим вечером, мучимая воспоминанием о своей бестактности, она забралась к нему в кровать и рассказала, что натворила. Признание и нагоняй, который она получила, помогли ей (может быть, как раз благодаря последнему) облегчить душу, и они уже засыпали, вполне довольные друг другом, как вдруг странные прерывающиеся скрипучие звуки нарушили ночную тишину. Из-за дома мелькнул слабый свет, и Олег, выпрямившийся на постели, чтобы взглянуть в окно, увидел передвигающуюся в темноте фигуру. «Бабушка возит тачку взад и вперед, — сказал Олег. — Теперь она ушла и выключила свет. Спи, дорогая».

При дневном свете обнаружилось, что означали ночные скрипучие звуки. Проход в заборе был завален бесформенной массой веток, высохших, но все еще колючих. Дети, словно не замечая ничего из ряда вон выходящего, направились к калитке, и все утро до Лили доносился Милочкин монолог: «В Магадане мы каждый день ели курочку… В Магадане мы ели кашу со сливками…»