Бегство со Светлого берега

— Я вез с собой. Они хотели отобрать у меня в Довере — говорят, слишком много, но я сказал: «Я думал, Англия позволит мне курить сигареты моей родной страны». И таможенник засмеялся и пометил каждую пачку. Я слышал, он сказал человеку рядом с ним: «У парня тоска по родине».

Эйлин сняла крышку с машинки, но в этот момент высокий ясный голос внизу спросил у хозяйки, дома ли мисс Шелли. Эйлин метнулась к двери и повернула ключ в замке. Невидимый посетитель поднялся по лестнице и стал стучать в дверь снова и снова, пробовал между стуком ручку двери и, наконец, сдался и стал медленно спускаться вниз. Даже услышав стук каблуков по тротуару на улице, двое в комнате отважились заговорить только вполголоса. В комнате стало темнеть, и перед тем как сесть к столу и заправить лист бумаги в машинку, Эйлин зажгла газ. В правом верхнем углу листа она напечатала адрес мистера Белкина и дату и передвинула каретку, чтобы строчкой ниже напечатать «Уважаемые господа». Но больше в этот день они не печатали[39]. Она встала и оперлась на ручку кресла, в котором сидел Белкин. Тут же он рукой обвил ее талию и прижал к своему твердому бедру. Она почувствовала беглые поцелуи на щеке, но когда повернулась и подставила под поцелуй губы, Белкин отвернулся. «Негигиенично», — сказал он. Эйлин отпрянула, сидя на спинке кресла. Он провел пухлой белой рукой по ее вспыхнувшему лицу и убрал со своего лба волосы.

— В моей стране, — сказал он, — девушки целуются, только если готовы на всё.

Честно говоря, Эйлин в этот момент была не так уж готова на всё — немного подготовительных действий, думала она, не помешало бы, — но она не могла допустить, чтобы он усомнился в искренности ее чувств, и упала в его объятья. Всё, как оказалось, было не так уж и много, но что-то не позволило ей выказать свое разочарование. Ей так и не удалось убедить его поцеловать ее «по-настоящему». Даже самые целомудренные романы заканчивались словами «их уста встретились», и Эйлин вполне невинно осведомилась, почему ему это так не нравится.

— Нет, нравится, — успокоил он ее, — но это негигиенично. — И добавил с разрушительной натуралистичностью: — И потом, я не могу дышать только носом. Наверное, у меня миндалины.

— Надо их удалить, — сказала Эйлин.

И все же она не могла смеяться над ним, как она потешалась раньше над многими молодыми людьми по куда более пустячным поводам. В нем были теплота и надежность, в которых она так нуждалась.

Когда ее возлюбленный ушел, Эйлин спустилась по деревянной лестнице запереть за ним дверь, но прелесть ночи поманила ее выйти из дому. Под огромной луной дома и мостовые казались белыми, а листья Populus alba tremula парили над чернильным озером, созданным их собственной тенью на мостовой. Легкий ветерок прошелестел сквозь листву и взъерошил короткие волосы на висках Эйлин. Она зашла в сарай, чтобы умыться из крана ледяной водой, прежде чем подняться в свою комнату. Она не ощущала восторга, но на нее, казалось, снизошло великое спокойствие, и она легла в постель и проспала девять часов.

Первое, что увидела Эйлин, раскрыв глаза, была портативная пишущая машинка мистера Белкина. «Ему придется вернуться за ней», — сказала она себе, бессознательно выдав страх от мысли, что он никогда не вернется. Не говорила ли ей мама, что для девушки поистине роковой поступок отдать все до брака? Большую часть дня она провела у окна, а к восьми часам вечера стала строить планы, как вернуть Белкину его машинку. Она как раз размышляла, будет ли лучше снять чехол и положить внутрь полное достоинства письмо или послать мистера Ламберта отнести машинку по адресу Белкина и вручить ему ее, не говоря ни слова, когда услышала легкие шаги на лестнице и осторожный стук в дверь.

Мистер Белкин с обычной своей серьезной вежливостью поздоровался и поцеловал ей руку, что она сочла очень милым: до сих пор никто не целовал ей рук. Первые его слова, после того как он повесил пальто и шляпу и уселся у камина, были:

— Прошлой ночью по моим следам шли до самого дома.

Эйлин была поражена.

— Неужели Беатрис?

— О, нет, нет!

— Ну так уж, конечно, и не полиция!

Он лучезарно улыбнулся.

— Собака! Маленькая беленькая собачка! Она шла за мной всю дорогу до твоего дома, а когда я выходил от тебя, она ждала меня на углу. Я думаю, она, как я, — у нее нет дома.

Эйлин подошла к нему и положила голову на плечо, счастливая от гигиенических поцелуев, которые осыпали ее щеку.

— Ты храбрая девушка, — пробормотал он. — Ты доверилась чужаку, иностранцу. Мне нравится. Ты не пожалеешь. Мне доверено много денег, жизни многих товарищей, и я никого не подвел. Со мной ты будешь в безопасности.

— С тобой я чувствую себя защищенной, — сказала Эйлин. — Не знаю почему.

— Со мной ты всегда будешь в безопасности, — повторил он, — но когда прозвучит набат Революции, я должен буду пойти за ним, где бы я ни был, даже если мне придется покинуть тебя.

— Я пойду за тобой. И никто из нас не покинет друг друга.

— Ты станешь революционеркой? — улыбнулся он.

— Тебе придется меня научить, — ответила Эйлин.

Есть истина, не удостоенная подобающего всеобщего признания, что, когда отношения двух людей устанавливаются счастливо, они тут же стремятся изменить их. Закоренелый революционер и мятежная дочь тратили непозволительно много своей свободы на обсуждение вопроса о законном браке. Они впустили внешний мир в то, что касалось лишь их двоих, и некий аромат тайны навсегда испарился из их отношений. Давид считал, что революционер не должен связывать себя семейными узами, но вынужден был признать, что большинство из них все-таки так поступают. Он легко соглашался с тем, что ему хотелось бы жить вместе с Эйлин, чтобы избежать горечи постоянных расставаний. А это, конечно, подразумевало брак, потому что Давид как иностранец должен был сообщать полиции о любой перемене адреса, а домовладелица быстро открыла бы из его бумаг, что они живут во грехе. Подведя Давида к этому пункту, Эйлин неизменно поднимала тревогу.

— А что, если мы потом передумаем, но уже будет поздно?

— Я не передумаю.

— У тебя никогда не бывает сомнений?

— Когда решение принято, сомнения только пустая трата времени.

— Так все-таки они у тебя есть? Какие?

Давид прочистил горло, сунул в рот сигарету, снова вынул ее, положил ногу на ногу и начал:

— Во-первых, брак против моих принципов, и я поклялся никогда не жениться на девушке из буржуазной семьи. И потом, ты такая неряха. Я так долго жил один и привык, чтобы все вещи были на своих местах.

Тревоги Эйлин обратились в противоположную сторону, и она сказала:

— У тебя будет своя комната. У нас дома никто не заходит в кабинет моего отчима, и это единственная опрятная комната.

Давид возразил, что ему не нужен кабинет, в который не может зайти его собственная жена. Просто Эйлин научится быть аккуратной, если по-настоящему захочет. Все, что от нее требуется, — это класть каждую вещь на свое место, когда в ней перестает быть нужда.

Эйлин не советовалась с матерью по поводу своего возможного брака, но постоянно делилась с тетей-социалист-кой своими сомнениями и желаниями. Тетя Инид слушала внимательно и дружелюбно, полагая, что люди редко просят совета, самостоятельно не определившись до конца, как им поступать. Однажды, устав от бесконечных аргументов Эйлин за и против брака, она воскликнула:

— Ну, если так, не выходи замуж! Почему вам не жить, как вы живете?

— Мы хотим жить вместе, — нерешительно сказала Эйлин.

— Для этого надо жениться?

— Ну ты ведь знаешь: домовладельцы, регистрация иностранцев и все такое. Давид говорит, что в любую минуту его вид на жительство может быть аннулирован или же он вернется в Россию.

Дядя Сол взглянул на нее поверх страниц журнала.

— Конечно, им надо пожениться, — сказал старый анархист. — Сколько можно выдерживать такое эмоциональное напряжение, какое создает любовь?

— Тогда вперед — и женитесь! — сказала тетя Инид.

В тот же вечер Эйлин сказала Давиду, что, по мнению доктора Мосса, им следует жениться как можно скорее. Так же думают и все остальные. Миссис Ламберт постоянно спрашивает ее, когда они отправятся в церковь; она сказала, что соседи уже поговаривают о ней.

— А тебе важно, что говорят соседи?

— Н-ну… — сказала Эйлин.

— Я знаю еще кое-кого, кто очень интересуется нашим браком, — сказал Давид, и его глаза заблестели за очками. — Вчера на лестнице я встретил твою подругу мисс Пейдж. Она спрашивала, когда может поздравить меня. И знакомился ли я с твоими родителями. Я сказал «нет», но собираюсь, а она говорит: «Полагаю, вы знаете, что они паршивые евреи?»

Эйлин была поражена.

— Никогда не думала, что люди могут быть такими!

— Ты думаешь, в Англии нет антисемитизма?

— Возможно, мою мать можно назвать антисемиткой. Мой отец был евреем. Но она отправила меня и Дорис в школу в полчасе ходьбы от дома, потому что в ближайшей школе большинство девочек были из ортодоксальных еврейских семей, и она сказала, зачем нам ставить на себе клеймо?

— А что она скажет обо мне?

— Я не говорила ей, что ты еврей. Она думает, что ты просто русский, как мы думаем о себе, что мы просто англичане, хотя и с примесью еврейской крови. И мой папа умер так давно. Сама-то она любит евреев, но боится, что другие не любят.

Эйлин не ожидала, что Давид так легко даст себя уговорить нанести визит ее родителям. Ей еще предстояло узнать, что никого так мало не смущали социальные условности, как ее профессионального революционера. Решив однажды вступить с Эйлин в законный брак, он теперь считал самой естественной вещью познакомиться с ее родителями, и вот с непроницаемой важностью он вошел вслед за Эйлин в маленькую сумрачную прихожую, где пряные воскурения ароматических палочек боролись с запахами кухни. Запачканный стеклянный фонарь, свисающий с потолка, отбрасывал красные, голубые и оранжевые тени на высокое зеркало, оттеняя пляшущее скопление звезд на стене. Давид оглядывался в поисках места, где можно повесить пальто, но Эйлин быстро вступила в звезды, оказавшиеся не чем иным, как стеклянными шариками в грохочущем водопаде стеблей бамбука. Эйлин отстранила их, и Давид повесил пальто на пустой крючок, а потом опустила, снова вызвав звон и мерцание звезд.

Вин ждала их наверху, в углу гостиной; ее голова и плечи были залиты янтарно-желтым светом лампы. На восьмиугольной крышке мавританского столика рядом с ней находились серебряный ящичек для сигарет, бронзовая пепельница в виде водяной лилии, которую обвивали руки, казалось, тонущей наяды, и роман из библиотеки Мьюди, заложенный на открытой странице кружевным платочком. Широкие рукава плиссированного халата упали к ее худым плечам, когда она, не вставая, протянула Давиду руку. Она наклонилась вперед, чтобы поздороваться с ним, и свет, уже не затененный благосклонным абажуром, упал на ее утомленное лицо с румянами на осунувшихся щеках и накрашенными губами.

Давид мог показаться добродушным неотесанным человеком, но он объездил много европейских столиц и умел с первого взгляда различить профессиональную обольстительницу. Он заметил густые завитки черных волос, уложенных поверх высокого узкого лба, нитку бус, поднимающуюся и опускающуюся в глубоком вырезе кружевного воротника, тонкую, выставленную вперед лодыжку и изогнутую стопу в атласной туфле на высоком каблуке. Нехотя опустив руку в ее теплую цепкую ладонь, он почувствовал, как в его плоть впиваются кольца; потом пожатие ослабело, и его слегка саднящая рука снова принадлежала ему.