Не святой

Глава 16

Амелия

Впервые я взяла в руки карандаш, когда мне было четыре года. Когда я росла, мне не разрешали делать обычные вещи, которые делали другие дети, я даже не знала, как держать ручку, пока не пошла в детский сад, потому что мне никто никогда не показывал. У меня не было ни строительных блоков, ни игрушек, ни мелков, ни фломастеров для рисования. В тот первый день, когда я вошла в класс государственной школы, заполненный другими детьми, я впервые получила опыт игры с предметами и общения со сверстниками.

Люди говорили мне, что я не могла помнить этого, по крайней мере, не в таких ярких деталях, и все же я помнила каждую минуту того дня. Те звуки отличались от звуков удушья и кашля, криков и плача. Смех до сих пор время от времени раздается в моей голове, это был такой странный звук для моих маленьких ушей, но только сейчас я поняла, что это была радость, тогда я не имела представления, что он означает. В то время в своей невинной головке я полагала, что другие дети, которые кричали от счастья, испытывают боль. Наверное, когда-то в очень раннем детстве я смеялась, но не тогда и уж точно не после этого.

Я сидела в углу комнаты, пока другие дети прыгали, кричали и бегали, а я наблюдала. Другие дети, там были другие дети, такие же, как я. Но они совсем не были похожи на меня. Теперь я это понимаю.

Единственная причина, по которой я оказалась в этом классе с учителями и детьми моего возраста, заключалась в том, что моя мама получила какой-то городской чек, который покрывал расходы. После первой недели мне стало легче.

Учителя, такие добрые на вид и нежные на ощупь, выманивали меня из моего укрытия в углу, пока им не удалось усадить меня за стол с другой маленькой девочкой. Она была в очках и с веснушками по всему лицу. Большие голубые глаза и длинные хвостики — это все, что я могла о ней вспомнить. Как ее звали, я уже не помню.

Перед нами обеими положили по листу абсолютно белой бумаги, поставили посередине горшочек с карандашами и сказали рисовать.

Девочка сразу же принялась за дело: ее маленькая рука нырнула в горшочек с цветными карандашами и достала зеленый, а я просто уставилась на нее. Я наблюдала за ней, пока она царапала по бумаге, и была заворожена тем, как цвет появляется на бумаге из того, что я считала просто палочкой смешной формы. Мой взгляд остановился на горшке, на радуге цветов, и я выбрала оранжевый. Он странно ощущался в моей руке, как будто мои пальцы просто не могли его правильно держать. Он выскальзывал, падал и скатывался со стола больше раз, чем я могла сосчитать, но в конце концов мне удалось взять его в руки, и я приложила его кончик к бумаге. И я провела им по бумаге. Я не нарисовала ничего, кроме цветных линий и странных фигур, но я делала впервые за свои очень короткие четыре года жизни.

Мне было хорошо.

Мне понравилось.

И на следующий день, когда мама привела меня туда, даже не дождавшись, пока я зайду внутрь, я взяла другой карандаш и продолжила. Я продолжала это делать каждый день, пока у меня не накопилась целая гора бумаги с моими рисунками. Я перешла от рисования линий и фигур к рисованию цветов и зданий, все это было так хорошо, как только может быть у ребенка, но я рисовала глазами, видела перед собой картинки, училась, обретала уверенность в работе с карандашом, с цветом и бумагой.

Ощущение освобождения. Как будто вся моя энергия устремлялась к этому простому белому листу, лежащему передо мной.

И по мере того как я росла, я продолжала рисовать, всю младшую и среднюю школу, а затем и среднюю школу, где я могла изучать искусство и совершенствовать свое мастерство под руководством других людей, обладавших огромным талантом в этом деле. Именно там я обнаружила свою любовь к моде.

Я смотрела передачу за передачей, документальные фильмы, читала книги. Мне нравились детали, стиль и то, что это не просто рисунок, это часть тебя, то, что тебе нравится, то, что ты воспринимаешь и превращаешь в красивые платья, юбки и туфли. Я хотела поступить в колледж.

Конечно, это было только мечтой. Для такой, как я, это никогда не было реальностью.

Я знала это задолго до смерти матери и еще долго после, но горькое разочарование навсегда осталось на моем языке.

Прошло уже немало времени с тех пор, как я взяла в руки карандаш и приступила к рисованию. Я сомневалась, что можно потерять сноровку, но, глядя на свои пальцы, это только подтверждалось. Я не могла представить себе бальных платьев и нижнего белья. В последний раз вдохновение посетило меня, когда я была еще беременна Линкольном, после того как я сбежала от отчима и начала самостоятельную жизнь. У меня было не так много, но я была свободна, и этого было достаточно. Я создавала рисунок за рисунком, читала и смотрела, как люди оживляют их с помощью иголок и ткани, и хотела научиться этому искусству дальше или даже найти кого-то, кто бы занимался этим вместе со мной. Но тут родился Линкольн, и сокрушительная реальность моей жизни снова обрушилась на мои плечи.

Я не была свободна.

Никогда не была свободна.

Не прошло и недели после появления на свет моего сына, как отчим снова стал появляться и требовать от меня, я боролась, и в тот раз я победила. Но это был не последний раз. Это случалось часто, и каждый раз я боролась.

Это была моя жизнь.

Постоянная борьба и бегство. Я пыталась уберечь своего сына, борясь с прошлым, которое тянуло меня назад, и поэтому вдохновение творить отталкивалось от меня, а потом еще дальше, пока не превратилось в пятнышко в море хаоса.

У меня не было на это времени. Не было времени на то, что мне нравилось, когда я постоянно боролась за выживание для себя и своего сына.

Быть матерью-одиночкой — это сложно. Это не объятия, не хихиканье и не счастливая жизнь. Это работа, тяжелая работа, это борьба изо дня в день за то, чтобы на столе была еда, а в доме было тепло. Я готова умереть за своего сына, но бывали ночи, одинокие, бурные ночи, когда я хотела, чтобы этого никогда не случилось.

Если это делало меня ужасной матерью, то я должна была смириться с этим. Но эти ночи всегда проходили, эти мысли переставали существовать в тот момент, когда я видела лицо своего сына, видела эти большие ореховые глаза и копну темных волос, и когда он улыбался, мир словно переставал вращаться вокруг меня, потому что он был в моих руках.

Я никогда не жалела о Линкольне, ни капли, но мне часто хотелось дать ему больше.

Он заслуживал этого, по крайней мере.

Он зашевелился в моих руках, пока я лежала на кровати, прижимая его к себе. Этого движения достаточно, чтобы вывести меня из задумчивости, из воспоминаний прошлого и вернуть в настоящее. Медленно открываются его глаза, вяло хлопая большими черными ресницами, когда он фокусирует взгляд на моем лице.

— Привет, мой драгоценный мальчик, — улыбаюсь я.

На его щеках мгновенно появляются ямочки, и он сонно лепечет.

Прошла уже большая часть дня, и почти наступило время ужина и купания. Мне не следовало позволять ему спать так поздно, но он уже так вырос, что моменты, когда я могла просто обнять его, становились все реже и реже.

Я буду разбираться с последствиями этого решения, когда буду бороться с ним за сон в три часа ночи.

— Может, нам найти какую-нибудь еду? — спросила я с повышенным, но больше тихим голосом.

Сегодня меня никто не беспокоил. Никто не стучал в дверь и не врывался в дом, не было нежелательных визитов мужа. Это нервировало, но не было нежеланным. Я, по крайней мере, ожидала, что Камилла потребует побыть с внуком, но даже она оставила меня в покое.

Как только сонливость рассеивается, он вырывается из моих рук и ползет по кровати. Я ловлю его, прежде чем он успевает упасть, и ставлю на ноги, позволяя ему выйти из комнаты. По дороге стояло несколько охранников, но я не узнала ни одного лица. Я держусь рядом с Линкольном, чтобы убедиться, что он не свернет с пути и не упадет, а затем поднимаю его и несу вниз по лестнице.

Когда я спускаюсь на первый этаж, в доме становится жутко тихо.

— Ауу? — воскликнула я, крепче прижимая к себе Линкольна.

— Миссис Сэйнт! — Кольт окликает меня сзади, заставляя вздрогнуть, пока он бежит к нам.

— Кольт?

— Мистер Сэйнт сказал, что вы сейчас появитесь, — он проверяет часы. — Надо же, он угадал.

— Прости?

— Ничего.

— Где все?

Кольт отворачивается, не желая говорить на эту тему, а я закатываю глаза. Не то чтобы меня это действительно волновало, они могли бы хранить свои секреты.

Я поворачиваюсь к Кольту спиной и направляюсь на кухню, слыша его шаги за собой.

— Если ты собираешься сидеть со мной, то, по крайней мере, можешь присмотреть за ним, пока я готовлю ему ужин.

— Там есть повар, — нахмурился Кольт.

— Я приготовлю ему ужин, — повторяю я. — Никто другой.

Я кладу Линкольна у его ног и беру мягкую игрушку, которую, очевидно, кто-то забрал из гостинной и оставил здесь. Он берет ее с нетерпением. Кольт садится на стул рядом с моим сыном и наблюдает за ним.

Я берусь за работу, достаю из холодильника брокколи и курицу, а затем нахожу в шкафу лапшу. Я накладываю порцию еды для Линкольна, прежде чем поднять его с пола и усадить к себе на колени, передав ему ложку, чтобы он мог кормить себя сам. Точнее себя и пол.

Напряженная тишина в комнате давит на меня, прерываясь только тогда, когда Линкольн визжит или бросает свою ложку, которую Кольт молча подбирает и каждый раз заменяет.

— Ты здесь весь день? — спрашиваю я в конце концов, не в силах выдержать молчание.

— Да.

— Я тебя не слышала.

— Мистер Сэйнт сказал, что вы не хотите, чтобы вас беспокоили, хотя я уже начал беспокоиться, так как вы весь день не выходили из своей комнаты, даже за водой.

— Ты попросил принести напитки наверх, — обвиняю я.

— Да.

— Спасибо.

Он кивает.

Я возвращаюсь к наблюдению за Линкольном, помогаю ему, когда это нужно, и хвалю, когда это необходимо.

— Все не так уж плохо, — сказал Кольт несколько минут спустя.

Я бросаю на него взгляд, сужая глаза.

— Что именно?

— Быть здесь.

Я насмехаюсь.

— Не начинай, Кольт, я уже достаточно наслушалась.

Он вздыхает, а затем его телефон вибрирует, и он достает его из кармана, читая сообщение, которое только что пришло. Через несколько секунд он спокойно убирает его, а затем встает.

— Спокойной ночи, миссис Сэйнт.

Я смотрю на его спину, пока он уходит. Что это было? Проходит еще десять минут, прежде чем Линкольн доедает свою еду, и после того, как я соскребаю со стола и пола все, что могу, я отношу его наверх, чтобы искупать. Он заливает ванную своими брызгами, но только когда я заворачиваю его в полотенце и щекочу ему живот, ко мне наконец-то приходит посетитель.

— Камилла, — приветствую я, вытирая Линкольна насухо и беря подгузник и пижаму.

— Ты не возражаешь, если он останется у меня на несколько часов?

— Он сегодня поздно спал, — честно отвечаю я ей. — Он не ляжет еще пару часов.

— Ничего страшного, — улыбается она.

Эта теплая улыбка, которая искренне достигла ее глаз и осветила ее лицо, застает меня врасплох

— То есть, конечно, да, — киваю я. — Да