Бывшие. Мой секрет

Глава 31.2

Эйфория от сделанного открытия бурлит внутри, и меня захлестывает ощущением беспредельного счастья.

Кнопка — моя!

Теперь у меня нет ни малейших сомнений в этом.

Да и были ли они у меня по-настоящему?..

Хрен знает.

Я захотел, чтобы эта девочка была моей, еще до того, как узнал, что она Ритина. При нашей первой встрече в офисе.

Просто… почувствовал.

Наверное, это ощущение называют зовом крови. Или как-то иначе, но по-любому так же пафосно. И конкретно.

А когда увидел их вместе, и она назвала мою Маргаритку мамой, прежде разных других чувств и мыслей — а их было много, — меня пронзило молнией надежды, что это наш с ней ребенок. Ребенок, который должен был стать нашим спасением. Который мог вернуть нам друг друга, возродить утраченную — по ошибке и дурости — любовь и примирить наши семьи.

Наш ребенок, от которого Марго, как я думал, отказалась…

А, оказалось, отказалась она от меня.

Эта мысль проходится танком, нет, целой дивизией Абрамсов с дополнительным обвесом, по моей эйфории.

И на улицу я выхожу сильно ужаленным.

Часть негатива сливаю на подъездную дверь — ее не жалко.

И к вышедшей вслед за мной после молчаливого приглашения Рите поворачиваюсь не сразу — хочу спустить еще немного "газов". Иначе меня взорвет, и ее изрешетит осколками.

Она встречает мой взгляд почти спокойно. Лишь порозовевшие щеки выдают ее волнение.

Или злость.

— Не то чтобы я не знаю ответ, но все равно спрошу: Ева — моя дочь? И сразу скажу, сказку про то, что она Димина, можешь больше не повторять. Иначе она не была бы Кирилловной и Сумишевской. Ты соврала мне тогда?

— Это Дима сказал. И он не лгал, он считает ее своей.

— Мне похрен, что он там считает, — взрываюсь все же. — Тогда — это шесть лет назад, Рита. Эффектная сцена с прокладками была инсценировкой? — она молчит, глаза рикошетят свет фонаря. — Еще раз: Ева — моя дочь?

— Нет! — срывается на крик. — Она — моя дочь. Только моя. Ты не имеешь к ней…

— Ты серьезно сейчас? За идиота меня держишь? Или за слепого?! Я видел родинку, Рита. Я знаю правду.

— Мало ли на свете родинок, — переходит на насмешливо-иронический. — У меня их тоже пара десятков, что это доказывает?

— Родинка, конечно, не тест ДНК и стопроцентной гарантии не дает. Тест ДНК, кстати, тоже. Но мне достаточно того, что я видел, — руки, сунутые в карманы худи, сжимаю в кулаки. — Достаточно для того, чтобы перестать верить чужим словам, а потрудиться сверить факты. Которые, как известно, не лгут. Или ты и дату рождения Еве подкорректировала?

— Ничего я не корректировала, — бурчит, вновь меняя эмоцию.

Это уже четвертая за четыре сказанные фразы. Ее штормит так же, как меня, но меня только внутри.

— Значит, если она родилась в срок, то примерную дату подсчитать нетрудно. А когда то, что я уже и так знаю, подтвердится… — многозначительно замолкаю.

— И что тогда?.. Что ты будешь делать? — шепчет испуганно, потому что голос ей отказал.

Она выглядит такой беспомощной, такой уязвимой, я запрещаю себе реагировать на это.

Не сейчас.

Это не ради меня, это ради Евы.

— Исправлять все, что ты натворила, моя дорогая.

— К-как? Как ты намерен исправлять?

Она пытается справиться с собой, и ей это удается. Я восхищаюсь ее выдержкой. Но почти ненавижу за ложь. За украденные у меня годы.

— Не люблю спойлеры. Придет время, и ты узнаешь. Но могу дать дружеский совет.

— Мы никогда не были друзьями, Потемкин.

— Никогда не поздно начать, Сумишевская, — в тон ей. — Короче, я даю тебе время и возможность самой рассказать Еве, кто ее настоящий отец. Без прикрас. Или, когда у меня на руках будут все бумаги, я скажу ей сам.

Долго глядя на меня, сканируя, будто проверяя, вдруг я шучу или блефую, но не найдя — с чего бы?! — Рита разворачивается и молча шагает к входу в подъезд.

— Я серьезно, Рита. Это ультиматум.