В долине солнца

– Ч-ч-ч, – протянула она. – Ч-ч-ч.

Она вышла и села на ступеньки крыльца, откуда какое-то время наблюдала за ковбойским кемпером, где в пассажирском окне горел свет. Время от времени она видела, как вдоль этого прямоугольника света расхаживает его силуэт.

«Встань и иди туда, – сказала она себе. – Спустись и извинись, пусть даже не знаешь, почему и за что. Скажи ему, что не хочешь, чтобы он уезжал. Что ты рада, что он здесь. И что сын тоже рад».

Но она этого не сделала.

Она не была уверена, что вправду так считает.

Все-таки что-то в этом Стиллуэлле было совсем неправильное. Он сбросил фунтов десять-пятнадцать с того утра, как она увидела его впервые. И это был не рак – она знала, как выглядит рак, лучше, чем стоило знать кому-либо в ее возрасте, – но что-то болезненное, это она точно чувствовала. И еще этот нож, и то, как Сэнди смотрел на лезвие, когда держал его, с пугающим благоговением. Нож ведь был боевой. Она это знала, потому что находила похожий в одном из ящичков Тома через несколько месяцев после его смерти. Она сдала тот нож в комиссионный магазин в городе, вместе с вещмешком Тома, его флягой и шинелью.

Она подумала о Билли Калхуне, его седых волосах и кроссвордах. Вспомнила ту ночь десятилетней давности, очень похожую на нынешнюю: ранний вечер, гром, сотрясающий доски, стены и окна, дождь, падающий в темноте с черного неба. Она тогда стояла почти там же, где сидела сейчас. Тогда на ней был только развязанный халат поверх пижамы, и ее продувал прохладный ветер.

Она стояла и ждала.

Ждала Тома.

Ждала мужчин.

«В вечном ожидании», – подумала она, глядя на ковбойский кемпер.

По телевизору в тот вечер рассказывали о наводнении в Тайсоне, когда реки, спускающиеся по бахадам, размыли все дороги. Лило так, что она едва различала мотель под холмом. Постояльцев не было, и уже несколько недель. Том из-за рака стал спать еще хуже, его сон, без того эфемерный, будто бы растворялся в потоке голубого пара. Укрытие от бури для путников, которым не хватило ума сбежать от дождя. «Таких, как мой Том», – думала она, теснее кутаясь в свой халат.

Ушел в хозяйственный магазин и не возвращался уже несколько часов.

«Иисусе».

Она походила.

Почитала «Ридерз дайджест».

Закурила.

Наконец, перед самой полуночью, увидела фары пикапа на шоссе. Машина сбавила скорость и свернула на длинную подъездную дорожку к фермерскому дому, и сквозь серебристую завесу дождя пробился дальний свет. Это ехал не Том. Она сошла с перил и завязала махровый пояс у себя на халате. Из машины, прикрывая голову газетой, вылез высокий мужчина. В джинсах, белой футболке и поношенных броганах вроде тех, что носил ее отец. Он подбежал к пассажирской двери, и к тому времени, как та открылась, газета над его головой вся промокла. Он помог пассажиру выбраться из кабины, и когда они обогнули машину и вместе прошли мимо фар, она увидела, что тем, кому помогал водитель, оказался ее муж, и ее муж был пьян почти до беспамятства. Пока мужчины поднялись по ступенькам, водитель поддерживал Тома, обхватив его рукой, а Том волочил ноги, будто шаркающий монстр из фильма ужасов. Аннабель отступила назад, когда мужчины поднялись на крыльцо и выбрались на свет. Тогда она увидела, что водителем оказался бармен, Билли Калхун.

– Заводи его в дом, – сказала она, не зная, что еще сказать.

Калхун уложил Тома в кровать и вышел из спальни без единого слова.

Она уставилась на него, мокрого и пьяного.

«Церковь, – подумала она. – Мы пойдем в церковь в воскресенье».

Церковь всегда выводила Тома из тьмы – по крайней мере, на какое-то время. Это что-то из его детства, думала она, упрямо пустило в нем корни.

Она стянула с мужа ботинки, поставила их в шкафчик и закрыла дверь в спальню, оставив его там храпеть.

Вода капала с Калхуна на половицы гостиной, в руке он держал промокшую газету.

Аннабель достала полотенце из бельевого шкафа и дала его бармену.

Снаружи грянул гром, на окнах задребезжали стекла.

Она предложила Калхуну кофе.

– Освежиться не откажусь, – ответил он.

В теплом и мягком кухонном свете она увидела, что у Калхуна на макушке появлялась седина. Он почти все время молчал, а когда она принесла ему горячую кружку, он улыбнулся, и она нашла его улыбку такой же доброй, как и его глаза. Они молча сидели за столом, пока дождь стучал по жестяной крыше, заглушая похожий на шум лесопилки храп Тома. Они сидели в оазисе света – она и Билли Калхун.

– Ну и ливень, – проговорил наконец Калхун, когда буря и тиканье настенных часов сделали тишину между ними слишком оглушительной. – Сегодня в бар ввалились трое парней, и они сказали, что видели, как трое мексиканцев сплавлялись в каноэ по Мейн-стрит. И божились, что это правда.

Голос у него был ровный, приятный.

«Он не улыбается, когда шутит», – поняла она. Ей это нравилось.

– Ливень так ливень, – сказал он, держа кофе обеими руками. На кружке была напечатана картинка с Аламо и словами: «МОЖЕТЕ ВСЕ ОТПРАВИТЬСЯ В АД, А Я ПОЕДУ В ТЕХАС».

– Вы сегодня так помогли моему мужу, – сказала она.

– Помог, – согласился он.

– Но вы же и позволили этому случиться.

Калхун сделал глубокий вдох, будто слышал этот упрек не впервые.

– Некоторым мужчинам, – сказал он, – нужно просто залить свои проблемы, а до этого, думается, они сначала доходят до краев. А потом уже переливают за края.

– Я тону в его проблемах, – сказала Аннабель. – Он срывается, пару раз в месяц, и исчезает на целый день. Иногда на всю ночь. Уже месяцев шесть-семь так продолжается. У нас уже несколько недель в мотеле никто не останавливается. Если бы не кафе… – Она умолкла. – Ну, в общем, так.

– Мужчине это тяжело перенести, – заметил Калхун. – То, как увядают его мечты.

– Женщине тоже тяжело перенести мечты мужчины, мистер Калхун.

На лице бармена отразилось сочувствие, подобно тени облака, упавшей на землю.

Когда она посмотрела на него, за раскатом грома последовала молния, и во внезапной ее вспышке Аннабель увидела свое будущее – точно рисунок теней на голой стене кухни у Калхуна за спиной.

– Курите? – спросила она.

Он пожал плечами:

– Само собой.

– Покурите со мной, – сказала она.

Она подошла к антикварному столу рядом с дверью гостиной, откуда взяла свою пачку, коробок спичек и пепельницу из янтарного стекла с выгравированной на донышке надписью «УИНСТОН». Все это она поставила на стол между ними. Вытряхнула ему из пачки сигарету – он взял. Предложила спички, но он покачал головой и залез в карман футболки, откуда вынул бирюзового цвета спички-книжки с выведенным черным курсивом названием его бара – «Калхунс». Чиркнул спичкой о ноготь большого пальца и прикурил ловким движением, которое, подозревала она, проделывал тысячи раз.

– У мужчин мечты, – сказала она, стряхивая в уинстонскую пепельницу. – А у женщин секреты. Обычно я курю на заднем дворе или на крыльце, где ветер уносит дым. Но сегодня мне просто все равно. – Затем она несколько мгновений разглядывала Калхуна, а он смотрел на нее в ответ, и молчание между ними не казалось ни холодным, ни натянутым. – Спасибо, что вернули мне мужа, – сказала она наконец и затушила сигарету в пепельнице. – Мне кажется, вам пора, мистер Калхун.

– Билли, – сказал он.

– Билли, – исправилась она.

«Мне всего двадцать четыре года, – подумала она, наблюдая с крыльца за тем, как передние фары барменского пикапа прорезали себе путь сквозь дождь. – Всего двадцать четыре года».

Спустя некоторое время она увидела, как внизу в кемпере погас свет. Услышала, как открылась и закрылась задняя дверь, увидела, как Тревис обошел кемпер, чтобы отсоединить шланги и провода и поднять стальные ножки. Он двигался быстро, понурив голову. Ни разу не подняв взгляд на дом. Его лица она не видела: его скрывала тень широких полей шляпы. Затем он залез в кабину «Форда». Зашумел, ожив, двигатель. Дальний свет фар пробежал по мотелю, когда он вывел машину на шоссе.

Когда разразилась буря, она поймала себя на мысли, что все это неважно, как бы то ни было.

Такова была ее жизнь.

Жизнь, что она выбрала.

Дождь застучал по крыше фермерского дома.

Дворники смахнули льющуюся воду. Тревис наклонился над рулем и вытер стекло, которое тут же снова запотело от его дыхания. Вдруг ожило радио, издав голос Джонни Хортона, который пел «Любителя кабаков». Он не оборачивался, не желая видеть сухую, мертвую руку, упавшую на пол, даже когда кабину наполнил спертый аромат лимона и ванили с затхлым запахом заплесневелого мяса. Он увидел ее краешком глаза: белое платье поверх иссохшего скелета, с золотым медальоном на горле и спутанными ветками вместо волос. Ее красные ботинки валялись на полу у босых ног, ее икры прижимались к виниловому сиденью, точно как у Аннабель, когда та сидела на качелях, только сейчас сквозь рваную плоть и увядшие мышцы Рю Тревис мог видеть ее кости.

– Мы могли бы недурно провести времечко в этом мотеле, – сказала она. – Очень даже недурно.

Он все-таки обернулся и увидел, что она улыбалась, показывая черные корни зубов.

Когда она залилась смехом, Тревис слышал жуткие звуки, исходившие из ее горла.

Он включил радио.

Он ехал на восток. Не сворачивая, под нескончаемым дождем. В начале одиннадцатого подъехал к дансингу. Это место находилось далеко от Сьело-Рохо и всего, где Тревис когда-либо бывал. За ним тянулись рельсы, а по форме его здания Тревис догадывался, что некогда оно служило железнодорожным депо какому-то давно исчезнувшему поселению. Оно стояло у самого шоссе на перекрестке двух дорог, каждая из которых, совершенно безлюдная в час бури, уходила в темноту. Тревис немного посидел на стоянке, наблюдая через лобовое стекло за тем, как неоновую ночь смывает водой и она растворяется во мраке. Голова Рю лежала у него на плече, касаясь его жесткой, как луковая шкурка, щекой. Стоянка пустела по мере того, как набирала силу буря, и когда на ней осталась лишь пара пикапов, он заглушил двигатель и вылез из машины, скрипнув дверью под проливным дождем. На крыльце придержал дверь для последней стайки ковбоев и девиц, которые выходили в закрытых целлофаном шляпах и в шарфах. Он обернулся на свой пикап. В кабине никого не было.

В любую другую ночь это место ничем не отличалось от других, что он знал. Оно вполне могло оказаться первым попавшимся дансингом, куда он бы заглянул. Теперь же казалось, этот зал был единственным во всем мире: среди других зданий, других городов, других дверей, которые открывались лишь в один вытянутый просторный зал с ярким светом и плотным задымленным воздухом, с жмущимися друг к другу телами на танцполе. Сегодня зал пустовал: буря выгнала людей, принудив их вернуться к своим заботам. Здесь было тихо, лишь несколько небольших компаний сидело за столиками и тихонько играл музыкальный автомат, но его звуки почти утопали в стуке дождя по жестяной крыше.

Он купил себе пива в баре, представлявшем собой чуть ли не U-образную стопку деревянных поддонов и досок, после чего нашел себе столик возле стены. Сел за него и сорвал с банки кольцо, но пить не стал. Вместо этого отодвинул банку и откинулся на стуле, позволив музыке из автомата унести себя, будто у него выросли крылья и он вознесся над пустыми столами и клубами дыма, к сосновым стропилам, откуда вся комната казалась перед ним как на ладони.