Книга Розы

Среда, 21 апреля

По Пикадилли ехал автобус, набитый восторженными туристами с фотокамерами в руках. Они ахали при виде обрамляющих улицу высоких каменных колонн, увенчанных символом Союза: облезлым львом с взгромоздившимся на него орлом. Они фотографировали часовых, вытянувшихся у штаба СС в отеле «Ритц», словно никогда в жизни не видели солдат, и восхищались мерцающими рекламными лозунгами — «“Гиннесс”[16] полезен!» «Гордон[17]приветствует короля и королеву!» — на Пикадилли-Серкус, будто это были шедевры Вордсворта[18]. Даже статуи приводили их в экстаз. Почти все серолицые тяжеловесные конные фигуры в загаженных птицами одеждах уже были заменены деятелями нового режима, а этим утром на пьедестал в центре Пикадилли-Серкус водрузили циклопическое бронзовое изваяние Вождя работы его любимого скульптора — Арно Брекера. И теперь при виде колосса некоторые туристы вскидывали руки в партийном приветствии.

Когда автобус с открытым верхом проезжал мимо, до Розы донесся властный аристократический — продукт столетий эволюции — голос экскурсовода, пожилого краснолицего мужчины. Такими голосами некогда распоряжались в джентльменских клубах, а теперь ему оставалось лишь восхвалять красоты зданий, где совсем недавно восседали славные предки.

— Королевская чета проследует в Вестминстерское аббатство в золотой дворцовой карете, той самой, в которой выезжали на коронацию все монархи со времен Георга Шестого. Карета весит четыре тонны, отделана бархатом и атласом и запряжена восьмеркой серых виндзорских лошадей. Лошади эти, несмотря на их название, белые. Кортеж короля и королевы будет предварять кавалькада «мерседесов», мы ожидаем увидеть официальные лица иностранных государств, в том числе протекторов Богемии и Франции и министров Берию и Хрущева из Советского Союза. Да, мадам, маршрут Вождя держится в строгой тайне, однако это лишь придает празднику еще большую загадочность.

А сейчас посмотрите налево, где вы видите Кембридж-хаус, бывшую резиденцию премьер-министра Пальмерстона, позднее Военно-морской клуб, а ныне — личную резиденцию министра фон Риббентропа. Кембридж-хаус построен в тысяча семьсот пятьдесят шестом году…

Роза перешла через дорогу и направилась в сторону Сент-Джеймс-сквер.

Вход в Лондонскую библиотеку, просторное здание в георгианском стиле из старого кирпича в северном углу площади, строго контролировался, учитывая обилие хранящихся там крамольных книг.

У Розы, как и у остальных сотрудников группы коррекции, имелся особый допуск, и она ходила туда при всяком удобном случае. Приятно было сменить обстановку после министерства с его тусклым освещением и унылым лабиринтом коридоров. Ей нравился густой, с запахом пыли воздух библиотеки и лес многоэтажных металлических стеллажей с книгами, высившийся слева и справа по ходу движения. Если посмотреть вниз сквозь щели железного пола, можно увидеть еще тысячи книг, напоминающие сталактиты и сталагмиты уходящей вглубь пещеры.

Отсюда все и началось.

Сказав Мартину Кройцу, что не любит читать, она не соврала. Подростком Роза жадно читала все подряд: о сиротках, оказывающихся наследницами состояний, о приключениях животных и нравоучительные истории, развертывающиеся в закрытых школах для девочек. Но когда ее классифицировали как гели, жизнь стала слишком напряженной для подобных одиноких занятий. Немедленно после образования Союза началась кампания по активизации общественной жизни. Скаутские секции, кружки, шахматные клубы, спортивные общества расширяли свои ряды, и все они были нашпигованы информаторами. В новых условиях занятость стала не просто добродетелью, а признаком патриотизма. Как и на континенте, всех девочек старше десяти лет обязали посещать собрания Союза девочек по вечерам и по праздникам, потом они поступали в распоряжение Службы по делам женщин и в конечном итоге — в классы материнства.

Откуда же возьмется время на книги?

Все это изменилось, когда чтение превратилось в работу. После того как Розу перевели в группу коррекции художественной литературы, она стала копаться в «идеологически вредных» материалах целыми днями. Ей нужно было читать книги, объявленные заразными, страницу за страницей, местами переписывая их. Как химик-технолог, Роза работала с веществами, которые режим считал опасными.

А иммунитета у нее не было.

Мартин советовал ей относиться к своим обязанностям как к обычной работе. Например, как к огородничеству. Выпалывать крамолу, подобно сорнякам. Подрезать, подрубать и приглаживать. Если иначе не получается, выбрасывать целые абзацы или даже главы.

Роза старалась, добросовестно старалась, но ей становилось все труднее и труднее. Несмотря на распадающиеся корешки и отсутствующие страницы, книги дышали, как живые. Вернувшись домой после длинного рабочего дня, она обнаруживала, что у нее в голове продолжает звучать голос автора.

В конце концов она полюбила это ощущение сопричастности чужим переживаниям. Слушать чей-то монолог — шутливый, нежный, серьезный или нравоучительный. Чувствовать дыхание автора на своей щеке. Путешествовать то в XVIII век, то в V век до нашей эры, бродить по Йоркширским болотам. Улавливать звуки и запахи сотен воображаемых миров. Порой сопереживание становилось ее второй жизнью. Голоса писателей — спокойные, возбужденные или навязчивые — звучали в душе как голоса друзей. Роза научилась читать между строк, где автор, рассказывая о внутреннем мире персонажей, раскрывает свой собственный. И чем дальше она погружалась в этот мир, тем больше донимали другие мысли.

Неужели Мартин так ее недооценивает? Или он настолько невысокого о ней мнения и уверен, что чтение никак на нее не повлияет? Или убежден, что в силу глупости и отсутствия любопытства она, работая изо дня в день с книгами, ничего не увидит в них, кроме слов, пропалывая их, как грядку, не воспримет идей, готовых пустить корни и расцвести?

Этим утром Роза воспользовалась официальным поводом: исправленное издание «Джейн Эйр» собирались вскоре передать в школы и библиотеки. Книга оказалась сложной по целому ряду причин. История о женщине низкого происхождения, которая влюбилась в мужчину из высшего общества и надеялась выйти за него замуж. Однако, добившись наконец взаимности, она оставила его. Книга постоянно утверждала достоинство женщин: сплошная борьба за права, независимость и самосознание. Редактура требовалась практически на каждой странице.

Роза подошла к моменту, когда Джейн упрекает Эдварда Рочестера, ошибочно подозревая, что он собирается жениться на женщине высшей касты.

«Вы думаете, я говорящий автомат? Механизм, лишенный чувств? И стерплю, чтобы мой кусочек хлеба был вырван из моих уст и капелька моей живой воды выплеснута из моей чаши? Вы думаете, что, раз я бедна, безродна, некрасива и мала ростом, у меня нет души, нет сердца? Вы ошибаетесь! У меня есть душа, как и у вас, и сердце — тоже!»

С подобной крамолой особенно ничего не сделаешь, остается только вычеркнуть полностью.

Однако чем дальше, тем труднее давалась Розе редактура. Чем больше она читала, тем сильнее ей хотелось видеть себя не редактором, а соавтором. Она сближалась с Шарлоттой Бронте, дышала с ней одним воздухом, держала за руку, словно та сама возложила на Розу эту труднейшую задачу. В результате грубая цензура становилась невозможной. Когда Роза что-то исправляла, она пыталась сохранить напряжение, ясность прозы и строй повествования. Она переписывала целые абзацы, сохраняя их ритм и стиль, подстраивалась к шагу слогов и внутренней музыке фразы. Возможно, этим и должна являться редактура — встречей двух умов.

В моменты творческого подъема Роза, как шпион, отчетливо видела, что скрывается за строками романа.

Как бы там ни было, оказалось, что аристократ мистер Рочестер был уже женат, но прятал от всех свою безумную жену, поручив ее заботам сиделки. Роза хотела внести ясность. Действительно ли держать душевнобольную женщину на чердаке столь предосудительно, как изобразила Бронте? Роза не могла судить о точности изображения недуга, но подозревала, что мистер Рочестер повел себя более-менее в соответствии с порядками Союза. Она никогда не видела сумасшедших в обычной жизни. И никто не видел. Считалось, что в Союзе очень редки болезни такого рода, к тому же вряд ли стоит позволять пациентам психбольниц свободно разгуливать по улицам. И все же… пока она редактировала книгу, в ее ушах звучала фраза Селии об отце: «Его припадки — это безумие. И он становится все хуже и хуже».

Роза продвигалась сквозь текст, удаляя строчки, внося небольшие импровизированные изменения в диалоги, то и дело поглядывая на часы.

Несмотря на допуск в хранилище, это не означало, что ей разрешаются свободные изыскания. В каждую зону выдавался отдельный пропуск с печатью и подписью, удостоверяющий, что у такого-то есть причина обратиться к соответствующим книгам. От глаз-буравчиков лени, восседавшей за своим столом главного библиотекаря, как горгона у врат ада, не ускользало ничего. Однако, приходя сюда далеко не в первый раз, Роза знала, что лени точно в час дня ненадолго уходит на обеденный перерыв.

Сегодня все шло заведенным порядком. Как только над послеполуденным Лондоном раскатился приглушенный звон колокола церкви Сент-Джеймс, лени тяжело поднялась на ноги. Никто из редакторов, сгорбившихся над своими текстами, подобно средневековым монахам, даже не поднял головы.

Роза быстро встала из-за стола и взбежала по широкой лестнице со светлыми прямоугольниками на стенах, где некогда висели портреты вырожденческих писателей — Т. С. Элиота, Генри Джеймса, Вирджинии Вулф… Достаточно и того, что их книги до сих пор хранятся здесь, под неусыпным надзором, но никто больше не увидит их лиц.

Двумя этажами выше находились стеллажи с табличкой: «Вырожденческая литература: женская нехудожественная проза».

Чтобы подобраться к ним, Розе нужно было миновать архивистку, еще одну лени, но, в отличие от библиотекарши, молодую и приветливую, тихо увядающую в гробовой тишине библиотеки, как растение, лишенное воздуха и света. Судя по ее внешности — блестящим каштановым волосам, заплетенным в обвернутые вокруг ушей косы, розовым щекам и милому дружелюбному лицу, — она могла соответствовать классу гели, но, видимо, обнаружилось какое-то пятно в ее биографии. Можно было легко представить себе, как она проводит выходные: встречается с подружками в кофейне, восторженно обсуждает кинозвезд и экспериментирует с самыми смелыми фасонами, которые можно соорудить из полагающейся лени колючей серой шерстяной ткани.

При появлении Розы девушка просияла:

— Чем могу помочь?

Ну конечно, ничем.

— Пропуск у вас с собой?

На столе перед лени стоял деревянный ящик, заполненный пропусками с проставленными печатями. В сборе этих пропусков и заключались ее не слишком обременительные служебные обязанности.

Роза, запустив руку в сумочку, будто бы пытаясь отыскать нужную бумагу, задала встречный вопрос:

— Не терпится уже, наверное, увидеть коронацию?