Книга Розы

Глава одиннадцатая

За окном старые шпили и купола Оксфорда погружались во тьму. Роза села в кровати и достала портфель, чтобы просмотреть составленный заранее список вопросов. Она привезла с собой тетрадь и несколько ручек, чтобы собирать материал для книги протектора, и несколько своих конспектов с представлениями Розенберга о мифическом прошлом.

Прошлое и раньше напоминало минное поле, а особенно сейчас, в 1953 году. И это касалось не только периода сопротивления, остававшегося под полным запретом. Гражданам рекомендовали не говорить, а лучше всего и не вспоминать о так называемом старом режиме — десятилетиях до заключения Союза. Согласно официальной линии, размышления о прошлом грозили выпустить на свободу парализующие яды, пропитывавшие старое, разлагающееся общество: ностальгию, иллюзию самосознания, сентиментальность. Слишком много почета старикам с неверной памятью — дорогу молодым, их мечтам и амбициям! Протектор осуждал еврейских психологов и их новомодную «разговорную терапию». «Я предпочитаю знаменитую британскую сдержанность», — как-то высказался он (или автор его речи).

Роза прекрасно все это знала. Однажды в столовой она оказалась за одним столиком с Оливером Эллисом, и, пока он поглощал свою порцию макарон с сыром и тушеным черносливом, ей пришлось слушать его пространные рассуждения о теории протектора. Старомодная история теперь вне закона, объяснял он, ее заменила История с большой буквы «И». Только история Древнего мира признана здоровой, поскольку помогает гражданам Союза узнать о своих корнях и ощутить связь с дальними предками.

Однако это лишь усложняет выполнение ее насущной задачи. Роза могла сколько угодно обсуждать верования предков и не сомневалась, что фриды не откажутся от разговора — кто посмеет не подчиниться чиновнику из министерства, — но как ей распознать в этих разговорах намеки на бунт? Не задавать же старухам прямые вопросы. Нет никаких шансов обнаружить связь фрид с теми, кто малюет подрывные надписи на стенах, разве что в углу обнаружится ведро с краской.

И даже если ей удастся что-то раскопать, бог знает, что из этого получится.

Роза с досадой бросила тетрадь на стол и помассировала шею. Ложиться спать еще рано. Возможно, стоит прогуляться, чтобы успокоить нервы.

Улицы Оксфорда оказались почти пустыми. По сравнению с суетой Лондона, казалось, что она попала в другое столетие. В сумерках Оксфорд возвращался в Средневековье. Группка преподавателей в развевающихся мантиях, напоминающих древние монашеские облачения, промелькнула и скрылась в дверях Тринити-колледжа. Узкие готические здания с четырехугольными дворами и крытыми галереями окутывала тишина. Из окон цокольных этажей сочился мягкий свет, сквозь ворота в старых стенах виднелись тщательно ухоженные садики: грядки темно-синих дельфиниумов, пышный фиолетовый шалфей, оранжевые люпины и нежно-розовые мускусные розы; цветы сияли в угасающих лучах заката как самоцветы.

Не задумываясь, Роза пошла в сторону Мэгпай-лейн, туда, где утром заметила надпись на стене. Переулок тонул во тьме, но при свете железного фонаря, висящего на столбе, она разглядела, что надпись бесследно исчезла. Остался только неестественно чистый кусок стены, словно призрачное эхо написанных, а потом тщательно выскобленных слов.

Больше ничего не осталось.

Правда, на земле у самой стены, наполовину скрытое выступом булыжной мостовой, виднелось яркое пятно. Несколько цветков примулы, небрежно перевязанные бечевкой. Уже увядшие, будто кто-то случайно обронил их, если бы сейчас кто-то мог случайно уронить цветы. В Союзе цветы всегда несли в себе смысл. Словно вернувшись в викторианские времена, англичане снова открыли для себя язык цветов. В местах, где арестовывали бунтовщиков, вешали букетики поникших хризантем; на мостах, откуда прыгали самоубийцы, клали увядшие розы; на порогах домов с исчезнувшими внезапно обитателями появлялись фрезии. Цветы не молчали. Они говорили. И всегда одно и то же.

Как и их цвет — всегда желтый.

Наклонившись, чтобы рассмотреть цветы, Роза поняла, как глупо поступила, вернувшись сюда. Вполне возможно, что за этим местом продолжает наблюдать полиция, и само появление здесь уже навлекало на нее подозрение. Оглянувшись, как бы случайно, она посмотрела в конец переулка и разглядела смутную фигуру мужчины в плаще, проходившего мимо. Это мог быть кто угодно — случайный прохожий, или сотрудник университета, — но кем бы он ни был, что-то подсказывало ей, что лучше остаться незамеченной.

Поспешив дальше, она, не глядя, повернула за угол и, привлеченная звоном колоколов, отбивающих полчаса, проскользнула в арку, прошла через квадратный дворик и вошла в часовню.

Она очень давно не заходила в церковь. Мало кто ходил теперь в церкви, разве что на местные собрания, заседания службы по делам материнства или классификационные экзамены для женщин. И все же она сразу узнала мерцающий свет свечей и приглушенный полумрак. Через витражи сапфирными, изумрудными и рубиновыми ромбами падал на пол свет. Ее отец как-то сказал, что смысл витражей в том, чтобы явить невидимое, сделать его видимым, подобно тому, как сам Бог явил себя во плоти, но в то же время они есть искусство, преображающее мир, облекающее в рамку и расцвечивающее то, что иначе осталось бы незамеченным.

Роза догадывалась, что часовня очень древняя. На врезанных в стены каменных мемориальных досках упоминались епископы и деканы, умершие еще в Средние века. Из ниш глядели лица забытых святых, на полу тускло блестели латунные таблички в память неведомых покойников. У нее по коже побежали мурашки, пробрал холод, и она невольно представила себе истлевшие тела, разлагающиеся вокруг нее в своих гробах и усыпальницах. В то же время здесь царил покой. Затхлый сладковатый запах напоминал раннее детство, рождественские гимны, молитвы и мифического Бога, возлюбившего весь мир земных творений. Гимны пели и теперь на общественных собраниях, но слова стали другими:

И грету у корыта,И магду у плитыПоставил Вождь на место,Послушайся и ты…

Под резными сводами церкви было прохладно и сумрачно. Роза пошла по проходу к алтарю, и ее шаги по истертым плитам звучали неестественно громко. В воздухе стоял густой запах ладана. Она подошла к аналою в форме золотого распростершего крылья орла, где столетиями лежала Библия, а теперь лежала книга протектора, открытая на случайной странице мистических рассуждений.

«Сегодня пробуждается новая вера миф крови, вера в то, что кровь хранит божественную сущность человека. Вера, воплощающаяся в полном осознании того, что нордическая кровь заключает в себе эту тайну, заменившую древние таинства и сделавшую их ненужными».

Перед аналоем стоял ряд свечей, и, найдя незажженную, она взяла ее, ощутив рукой холодный воск, поднесла к другой и зажгла. Встав на колени у перил алтаря, она закрыла глаза.

— Пусть с тобой ничего не случится, пока я не вернусь, папа. Дождись меня.

Глава двенадцатая