Дохлый таксидермист

Глава 18

22.08.1942

Москва, лечебно-санитарное управление Кремля (Кремлевская больница) на ул. Воздвиженка

Ганс Густав Адольф Гросс

Мы с мадам Штайнберг почти не слышали, что Ильф говорит соавтору. Там был лихорадочный шепот на грани слышимости, и от двери палаты получилось разобрать только отдельные слова: что-то про одиночество, смерть и родных.

Зато мы прекрасно рассмотрели, как Евгений Петров шевельнулся в постели, коснулся руки товарища и, задыхаясь, проговорил в ответ:

– Что вы… не волнуйтесь… все, что вы хотели… насчет меня… все было… было исполнено… в точности…

Ильф ничего на это ничего не ответил, он только плакал, хватая Петрова за руки, и никак не мог успокоиться. А холодная непробиваемая Штайнберг смотрела на них, распахнув глаза, и почти не сопротивлялась, когда я взял ее за локоть и отконвоировал в коридор.

Это был прекрасный, совершенно великолепный результат.

Я даже подумал, что не зря потратил столько времени и сил на организацию этой сцены. Это ведь было не так-то просто. Сначала я уговаривал главврача «Кремлевки» перевести Петрова в палату с большой стеклянной вставкой на двери. Потом убеждал врача заменить стекло на одностороннее – для этого пришлось привлекать Дзержинского. Тот торопился на совещание и не стал разбираться, просто велел дать бедолаге трубку и сухо спросил, что легче, поменять стекло или главврача. Тут даже мне стало неловко. Немного.

Зато результат превзошел все ожидания!

Когда я планировал показать мадам завканц, как Ильф оплакивает бедного, отравленного цианидом Петрова в стиле «Гектор оплакивает Андромаху» (или наоборот), я не рассчитывал, что тот в самом деле будет над ним рыдать. Вчера журналист вел себя очень сдержанно, вот и сегодня, я думал, он просто посидит у постели больного друга и почитает ему вслух.

Для лучшего эффекта Петрову пришлось запретить шевелиться и разговаривать. После отравления цианидом он стал внимательнее относиться к моим инструкциям, так что лежал неподвижно и не отвечал даже на прямые вопросы соавтора. Правда, потом все же не выдержал и стал утешать его. Но все равно вышло неплохо. Вон, даже Штайнберг с ее самообладанием сушеной селедки прониклась.

– Зря, конечно, он разговаривает, – сказал я, когда мы отошли от палаты.

– Кто?.. – хмуро спросила Штайнберг.

– Петров. Там же ушиб гортани, отек. Ему пока нельзя говорить, врачи запретили.

Завканц скептически покосилась на меня и спросила, неужели я и вправду притащил ее в больницу потому, что рассчитываю, что ее замучает совесть из-за бедняги Петрова.

Я улыбнулся в усы. Направление было верным, но я не был настолько наивен, чтобы считать, что смогу зацепить ее жалостью к умирающему. Не с ее работой, конечно же.

– Хотите, я процитирую вашу любимую шестую статью УПК СССР? «Показания сотрудников Министерства Смерти, Министерства Жизни и Министерства Соответствия по обстоятельствам, ставшим известными во время исполнения ими своих должностных обязанностей, не могут быть положены в основу обвинения или иным образом использоваться в материалах уголовного дела».

– А что тогда?

– Хотел, чтобы вы задумались о своем служебном соответствии. Это же вы втянули Евгения Петровича в это дело. Если бы вы не нарушали свои регламенты, за ним бы никто не охотился. Его уже трижды пытались убить, и все из-за вашей некомпетентности. Когда Илья Арнольдович спросит, чем им помешал Петров, который за всю жизнь никому не причинил вреда, я скажу, это из-за вас.

На самом деле, я не был так уверен насчет вреда. В конце концов, Петров успел и повоевать, и поработать в уголовном розыске. Но он все равно был хорошим человеком, а не каким-то моральным уродом, заслуживающим мучительной смерти.

– Я не собираюсь слушать эти абсурдные претензии! – заявила завканц.

Она недовольно отвернулась, собираясь покинуть это негостеприимную больницу. Только ближайшую лестницу я закрыл, и вторую тоже, оставив одну пожарную (еще полчаса споров с главврачом!), поэтому Штайнберг все равно пришлось бы еще раз пройти мимо меня.

На самом деле я исходил из того, что завканц в принципе согласилась приехать в больницу только потому, что сама хотела помочь. Ни за что не поверю, что она не заподозрила неладное, когда ей позвонил несчастный главврач и устало попросил заглянуть на дополнительное обследование.

– Давайте не будем тратить время на дурацкие споры, – сказал я. – Вы можете просто ответить на мои вопросы, без протокола. Вернетесь к себе с чистой совестью. Никто не умрет, и вам не придется объяснять Илье Ильфу, что он потерял единственного близкого человека из-за того, что вы нарушили инструкции. Когда заставили Петрова умирать два раза.

Я осторожно взглянул на дверь, надеясь, что Ильф не выберет этот момент для того, чтобы высунуть нос из палаты и сообщить нам с завканц, что у него кроме Петрова есть целых три брата, жена и дочка.

– Ваши манипуляции просто смешны, – заявила Штайнберг.

Но не ушла, а, наоборот, остановилась и сложила руки на груди.

Я усмехнулся в усы:

– Соглашайтесь. Я даже не буду просить вас нарисовать преступника, хотя это могло бы помочь.

– А толку, если я нарисую, – с досадой сказала завканц. – Он же был в маске. Каждый раз. Я даже не смогу его опознать.

– Зато вы можете описать обстановку на месте преступления и назвать примерное время смерти, – сказал я. – Товарищ главврач любезно согласился помочь следствию и предоставил мне помещение для беседы. Вы очень поможете мне. Пройдемте. Допустим, вы просто решили рассказать мне, как прошел день. Второе июля 1942 года.День, когда умер Евгений Петров.

***

Спустя два часа выпроводил Штайнберг из больницы, принес неискренние извинения главврачу и напоследок заглянул в палату к Петрову.

Соавторы мирно обсуждали Джойса – и тут же отвлеклись от беседы, чтобы сообщить, какого они мнения о моих методах.

– Товарищи, вы подумали, это все? – я улыбнулся в усы. – Нет, мы еще ботинки не нюхали. Илья Арнольдович, снимайте.

Ильф взглянул на меня с удивлением, а Евгений Петрович опустил голову на подушку и стал ворчать, что участвует во всех этих сомнительных операциях только потому, что я спас ему жизнь. И кого-кого, но Ильфа он не подозревает и не собирается.

– Давайте, не спорьте.

Ильф пожал плечами и сунул мне домашние тапочки. Я задумчиво посмотрел на его носки и попросил уличную обувь.

Петров лежал и веселился:

– А! Я же не успел рассказать! Ганс же теперь всех обнюхивает!..

Ильф попросил пояснений, и Евгений Петрович принялся рассказывать, что ботинки того, кто душил его у помойки, воняли формалином. В чем, в чем, а в этом Петров был абсолютно уверен, потому, что провел несколько незабываемых минут, пытаясь убрать чужую ногу со своей шеи, и все это время чувствовал едкий запах.

– Так что Ганс теперь всех так обнюхивает, душителя вычисляет. Человек пять уже. А еще у всех, вы представьте, носки не того цвета! Приблудного на них нет!

– Ах да. Мы же забыли про дорогого Ивана Приблудного.

– Нет-нет, Ильюша, мне неприятно его обсуждать, – смущенно отказался Петров, заворачиваясь в одеяло. – Давайте поговорим о чем-нибудь другом. Хотя бы о Джойсе.

Я улыбнулся в усы, вернул Ильфу ботинки, попрощался с соавторами и вышел.

По правде говоря, мне вовсе не требовалось обнюхивать обувь подозреваемых, чтобы вычислить таксидермиста-сектанта. Я и без того уже понял, кто это. Очень хотелось рассказать моим журналистам, от кого им лучше держаться подальше, но я не стал рисковать и продолжал делать вид, что подозреваю и Ильфа, и половину собственного отдела – как и раньше.

Потому, что одних подозрений было недостаточно для ареста. Даже после разговора со Штайнберг.

Мне требовались улики.

***

25.08.1942

Москва, лечебно-санитарное управление Кремля (Кремлевская больница) на ул. Воздвиженка

Е.П. Катаев (Петров)

За пару дней Петров более-менее оклемался. На память о знакомстве с «Учителем» у него осталась быстрая утомляемость, легкая одышка при физических нагрузках и парочка живописных синяков, постепенно выцветающих из сине-багровых в желто-зеленые.

Он лежал в палате на втором этаже: маленькой и уютной, с двумя кроватями, немного ободранными зеленоватыми стенами и совершенно чудесным видом из окна. Много лет назад возле корпуса посадили голубые ели, и одна, высокая и разлапистая, росла вплотную к окну, так, что ее можно было использовать вместо пожарной лестницы.

Из-за елки было темновато и приходилось часто зажигать свет, краска на стенах местами выцвела и казалось, что раньше в палате стояла мебель, так что Евгений Петровича не оставляло смутное ощущения, что до набега Ганса Гросса тут было подсобное помещение вроде чулана или кладовки. К тому же он смутно помнил, что сначала вроде лежал в другой палате – это потом прибежал Ганс, принялся плести интриги, а Петрова перевели сюда и заставили во всем этом участвовать.

Ганс Гросс! Женя был искренне благодарен ему за помощь, и, разумеется, не смог отказать в небольшой просьбе, пусть она и стоила им с Ильфом столько моральных убытков.

По правде говоря, убытки в основном достались бедному Иле. Кому-кому, а Евгению Петровичу было грех жаловаться. В первый день после отравления ему было настолько паршиво, что просьба следователя «не шевелиться и не разговаривать, что бы ни случалось» не вызвала у него никакого протеста. Это потом, когда Ильф начал плакать, Петров уже не мог просто лежать и принялся успокаивать его на свой страх и риск. Обошлось – Ганс сказал, что так даже лучше: глава Минсмерти, на которую и было рассчитано это представление, сдалась и согласилась сотрудничать.

Петров надеялся, что теперь Ганс отстанет от них с Ильфом и переключится на Лидию Штайнберг. Но кого-кого, а Илю он продолжал таскать на допросы с пугающей регулярностью.

– Женя, это совершенно несправедливо! – возмущался Ильюша, появляясь в дверях палаты Петрова строго с началом приемных часов (отпрашивался у Кольцова).

– Ну, не сердитесь, Ганс и без вас кучу народу подозревает, – улыбался Евгений Петрович, привычно поправляя натирающий воротник. Больничную пижаму, сине-полосатую, ему выдали на размер больше, но все равно было чуть некомфортно.

Врачи говорили, что после отравления цианидом Петрову нужно время, чтобы восстановиться, Кольцов туманно обещал санаторий от Союза писателей где-нибудь в октябре-ноябре, но, в самом деле, это было неважно. Все и так заживало, как на собаке, и Женя не видел повода для беспокойства.

Если в первые дни он спал или разглядывал трещины на потолке, то потом уже читал, листал газеты, которые приносил Ильф, отвечал на бесконечные вопросы Ганса, уговаривал главврача перевести его из одиночной палаты (безуспешно!), общался с многочисленными посетителями, писал письма родителям в Севастополь и продумывал сюжетные повороты для совместного сценария.

Ильф же с каждым днем приходил все более мрачным, и во вторник Евгений Петрович решился учинить ему допрос в духе товарища Гросса – тем более что Ганс как раз к тому времени отстал.