Пожарная застава квартала Одэнматё

Когда, размазывая сопли и слезы, я вернулся домой, там меня встретила моя старшая сестра. Я ничего ей не рассказал, но она сама все поняла. Обняла, утешила, вымыла мне лицо. А там и мать вернулась.

Меня не наказали, сестра меня не выдала.

А на следующий день мы пошли в храм.

В наших местах почитался бог грома Наруками. В его святилище на горе обычно отводила нас мать.

Мы мылись заранее, одевались во все чистое, мать проверяла нас на наличие кровоточащих ран, что воспрепятствовали бы нашему присутствию в виду божества. И в тот раз по каким-то причинам мать не пошла с нами, осталась дома, отправила нас одних вместе к дому деда, где мы присоединились к процессии нашего рода.

Мы вслед за взрослыми взобрались по бесконечным каменным ступеням на самую вершину горы. Ступеней было так много, что казалось, еще немного, и мы вылезем уже на самом небе.

Я очень устал, но приходилось терпеть, ведь я сын воина и сам воин.

А наверху собралась вся деревня. Воинов и их семьи почтительно пропустили вперед, и мы вошли под сдвоенные перекладины петушиного насеста, ворота тории. С таких же когда-то прокричал петух, что побудил Солнце выглянуть обратно после долгого отсутствия из пещеры, в которой оно скрылось, и так мир был спасен.

Мы собрались перед святилищем, небольшим скромным деревенским святилищем с двускатной крышей и перекрещенными коньками. Жрец, старик, весь в белом и черной высокой согнутой на конце шапке, вышел к нам. Мы входили в святилище, хлопая в ладоши, привлекая внимание бога.

Там я и увидел своего двоюродного брата, бойкого и веселого и не желавшего иметь со мной ничего общего. И хотя он был младше меня, он дерзко игнорировал знаки почтения, положенные старшим родственникам вроде меня.

Он отирался с той троицей моих врагов, они смеялись и толкались в толпе, и их никто не одергивал.

Братья-погодки косо смотрели в мою сторону, но опасались старших вокруг.

Но когда мы оказались рядом, двоюродный брат косо посмотрел на меня и процедил краем рта:

— Чего тебе надо тут, криворучка? Иди отсюда, — отчего обрел непреходящий почет и уважение среди моих врагов.

Ненависть, охватившая меня, была черна как сажа и бессильна как снег в кипящем котелке.

Моя юность была омрачена этой ненавистью.

***

Сестра моя к тому времени уже училась два года, а там и я пошел в школу для воинских детей.

Школа стала для меня мучением. Впрочем, для кого было иначе?

Читал я как все, чтение «Книги тысячи знаков» не вызывало у меня особого напряжения, но вот прописи… Еле выведенные правой рукой, они вызывали оторопь у старого почтенного учителя каллиграфии в школе для самурайских детей, а брать кисть левой, которой получалось куда изящнее, мне запрещали. Потому что, хотя я и уродился криворуким, учитель не оставлял надежды исправить меня.

И далеко не сразу я понял, что это немощь, врожденное увечье, недостаток, почти равнявший меня в глазах мальчишек с неприкасаемой нелюдью из помойного оврага, обдирающей кожу с собак посреди ночи, чтобы добрые люди их не застали за столь отвратительным занятием.

Но мой младший брат, что пришел в школу через год после меня, одновременно со своими подручными братьями-погодками, со всеми тремя, не упустил возможности мне это вполне ясно объяснить.

В школе тут же стало не хватать для меня места.

Помнится, как раз тогда учитель рассказал нам о славной гибели Ёсицунэ, славном самоубийстве Асикага и не менее славной гибели в огне Нобунага, среди мальчишек разгорелся спор, способен ли кто-то среди них к столь же образцовому поведению, если до такого дойдет.

Мальчишки обсуждали харакири с тем же глубоким знанием дела, как и близость с женщиной. И с таким же знанием дела, в чем никто из них, конечно, не признался бы, а скорее действительно вспорол бы себе живот от смущения и стыда кухонным ножом. Говаривали, в соседней деревне какой-то мальчишка так и поступил.

Тогда же мой младший брат и позволил себе унизительное замечание в мою сторону:

— Да что говорить о таком с криворуким, он даже меч правильно держать не может…

Для него это было привычное, безопасное оскорбление, которое он тут же позабыл. Но меня оно терзало все ночи до того дня, когда я едва не убил его.

***

Тем зимним утром, через несколько лет после похорон убитого в нашем дворе ронина, собирая еще затемно нас с сестрой в школу, мать звонко шлепнула ладонью по руке моей сестры, укладывавшей в свой школьный мешок свитки и тушечницу.

— Помни, — со сдержанным гневом проговорила мать. — Все время помни!

— Простите, матушка, — сестра моя упала в поклоне до земли. — Я буду помнить!

— За что нам это, боги, — устало прошептала моя мать. — Ни со стороны моей семьи, ни со стороны отца нет никого с таким недостатком, а дети оба криворукие… За что мне такое наказание? Какой грех вы совершили?

Так я узнал, что моя старшая сестра так же несовершенна, как и я.

Оказалось, оба ребенка в нашей семье с одним и тем же недостатком — мы были левшами. Старшая дочь и младший сын. Ни со стороны матери, ни со стороны отца ничего не было известно о родственниках с таким же врожденным пороком, и никто из тех немногих, кто знал, не мог понять, отчего эта стыдная напасть поразила нашу семью. У матери оставалась надежда исправить недостатки детей тщательным воспитанием, иначе судьба наша была бы предопределена и незавидна, дочь не выйдет замуж, сына не возьмут на службу, когда придет его время сменить деда в княжеской процессии, где тот занимал место первого копьеносца.

Мать наша и придумать не могла, какой грех мы совершили в прошлых жизнях, за что наказаны так одинаково.

Наша мать тщательно скрывала этот врожденный порок своих детей, и это была самая большая тайна нашей семьи. Настойчивыми увещеваниями ей удалось добиться от моей старшей сестры понимания последствий обнаружения ее недостатка. И с нею все складывалось благополучно, она научилась писать правильной рукой, отодвигать загородки и подавать чай. А вот со мной все сложилось куда печальнее — мой недостаток скрыть не удалось. И не удалось бы. Никак.

— Значит, ты такая же, как и я? — произнес я, когда мы, закутавшись в тяжелую зимнюю одежду, вышли из дома на стылую улицу.

— Я тебя прибью, если ты начнешь трепаться об этом! — напустилась на меня старшая сестра. — Меня не возьмут замуж, если кто-то еще узнает!

— Конечно, я буду молчать, — почти искренне пообещал я. — Ведь моя старшая сестра придушит меня во сне, если я проболтаюсь!

— Какой же ты недоумок, — всплеснула она руками.

Она положила много сил, чтобы исправиться самой и исправить меня. Но если боги кого калечат, то не для того, чтобы он просто так исцелился. Она была отважной маленькой девочкой, моя сестра, она была готова на многое ради семьи. Тогда я этого не понимал.

Той зимой мне уже почти исполнилось тринадцать, я донашивал цветастое юношеское косодэ и подростковый пучок волос. Скоро я должен был облачиться в строгие одежды мужчины и получить мужскую прическу. Уже очень скоро.

А пока я ходил в школу.

Кроме прописей, счета, чтения классического «Пятикнижия» и воинского этикета, мальчикам преподавали боевые искусства. Кроме большого лука, длинного копья, нам преподавали обращение с мечом.

Занятия с деревянным мечом оборачивались для меня ужасными неуклюжими корчами, пальцы не желали держать рукоять. Под сдавленные смешки других учеников я ковылял по последовательности канонических движений, изящество которых заставляло учителя закрывать в мучении глаза.

Со мной невыносимо было работать в паре. Я же держал деревянный меч не с той стороны.

Иногда раздражение учителя прорывалось наружу.

— Не та рука! — выкрикнул учитель и больно ударил меня своим деревянным мечом, самым кончиком, чуть выше запястья.

В нашей школе уже были не в ходу настоящие мечи, как водилось в школах времен Междоусобицы, — для обучения использовали деревянные, из белого дуба, увесистые, слегка изогнутые, удобно ложившиеся в руку. И больно отбивавшие тело, если ты пропускал удар.

Рука сразу отсохла, бессильно упала. Теперь я держал свой меч только одной правильной рукой. Было больно. И обидно. Тяжело было смирить рвущуюся наружу ярость.

Мой двоюродный брат, младший брат, сын младшего брата моего сгинувшего отца, краса и отрада всего нашего большого семейства, стоял со мной в паре, нес груз родственной ответственности за меня, недоделка.

И конечно, он не смог удержаться.

Едва шевеля губами, беззвучно, но я понял, он произнес:

— Кривору…

Детская чистая ослепительная ярость снесла остатки разума, и я с трудом помню, что там было дальше, но, когда меня оттащили, пара его зубов лежала на полу. Он вопил, он кричал, а глаз его украшал здоровенный синяк. Мой деревянный меч был забрызган его кровью.