Архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий)

Медицинское служение людям. Ташкент

Из Москвы до Ташкента поезд шел целую неделю, с бесконечным числом остановок. Не хватало то угля, то воды, то машинистов, то пути были перекрыты: уже начинался развал железнодорожного транспорта. Классный вагон, лишь напоминавший самого себя «старого», был набит до отказа военными, гражданскими и командированными чинами, обывателями и отпускниками, устремившимися на юг, где тепло и сытно. Все купе и коридор забиты не только людьми, но и баулами, чемоданами, коробками, мешками, сумками… Чтобы пройти в донельзя загаженный умывальник, приходилось переступать через тела вповалку лежащих на полу людей. Валентин Феликсович изнывал от вынужденного безделья и общей неустроенности. Анна Васильевна извелась от капризов малышей.

На седьмой день пути, в опускающихся сумерках прилипшие к окнам уставшие пассажиры рассмотрели приближающийся к ним город. То был Ташкент, земля обетованная. Когда семья Войно-Ясенецких наконец-то выбралась из вокзальной сутолоки, отдышалась и огляделась, то узрела перед собой чудо: над городом замерла теплая, благоуханная ночь; луна и минареты казались вышедшими из арабской сказки, слышны были волшебные ночные звуки…

На привокзальной площади новоприбывших ожидали две запряженные сытыми лошадьми линейки. Погрузились и через небольшое время прибыли к своему новому дому – дому главного врача городской больницы. Дом, расположенный в самом центре, встретил свежевымытыми полами и постланными постелями. Дети с восторгом бегали по квартире (пять комнат) и щелкали выключателями: они впервые видели электричество. Неподалеку, буквально в том же дворе, видны были корпуса больницы. Если Валентин Феликсович уже на следующее утро поспешил на свое новое рабочее место, то супруга с детьми отправилась знакомиться с городом, заглянув на базар, полный неведомых продуктов, особенно фруктов и овощей.

…Покидая Центральную Россию, семья Войно-Ясенецких, как, наверное, и многие другие, надеялась, что в относительно короткое время политическая ситуация в стране исправится, а война с ее насилием, страхами и ужасами, уйдет, и наступившая жизнь будет радостна и безмятежна.

Валентин Феликсович ехал на новое место работы, которое, как он ожидал, принесет ему новые научные открытия, обогатит его хирургическую практику, расширит круг последователей и, конечно, сделает более благополучной и комфортной его семейную жизнь, в центре которой пребывали его любимая жена и дети. Но он не мог даже предположить, как скоро разрушатся его мечты и надежды; сколь много горя и страданий встретится на его земном пути. Не знал он, что поездка из Москвы в Туркестан станет для него не просто географическим маршрутом, а путем в иное, чем ранее, духовное измерение: с отречением от греховного земного бытия, служением Богу, православию и Русской православной церкви…

На временной, вновь обретенной родине религиозная жизнь текла по своим прежним законам и порядкам, привычкам и традициям. Пока что здесь мирно уживались православные и мусульмане, иудеи и католики, бахаисты и караимы. Каждая религия знала свои границы, не впуская внутрь себя какие-либо деструктивные силы, но и не выходя за известные границы своего бытия. Только в одном Ташкенте действовали около двадцати православных соборов, церквей, молитвенных домов и часовен.

Тогда как там, на оставленной российской земле, происходили невиданные вещи. Многомиллионная православная паства будто очнулась ото сна, всколыхнулась, заговорила вслух требовательно и настойчиво. Лозунг «демократизации», который активно утверждался в гражданско-политической жизни людей, обрел многочисленных сторонников и в церковной жизни, выдвигаясь чуть ли не повсеместно. Многочисленные съезды духовенства и мирян «бунтовали», свергая нелюбимых епископов с кафедр из-за их «пристрастия» к прежнему режиму, и требовали от Синода утвердить эти решения.

В поддержку таких требований зачастую выступали и новые местные власти. Из Рязани, к примеру, телеграфировали 13 марта 1917 года обер-прокурору В. Н. Львову:

«Учитывая всю предшествующую деятельность епископа рязанского Димитрия (Сперовского)[47], стоящего во главе Союза русского народа, и принимая во внимание его широкую, все время возбуждавшую население агитационную черносотенную пропаганду во время богослужения, Рязанский исполнительный комитет просит принять меры к срочному удалению рязанского епископа Димитрия».

Чуть позже в Синод пришел доклад викария Рязанской епархии епископа Михайловского Павла (Вильковского), в котором тот сообщал об обстоятельствах «удаления» епископа Димитрия. С особенной горечью описывалась безучастность верующих масс, по церковной терминологии, «тела церковного и семьи духовной», составлявших епархию. «Оказалось, – писал епископ, – ни “семьи”, ни “тела” как не бывало. “Тело” показало себя совершенным подобием бесчувственного трупа, семья – состоящей из одних почти младенцев, которые умеют кое-как лепетать свои молитвы в Божьих храмах, да крепко спорить о том, сколько пятаков и гривенников скостить по случаю “свободы” со своих попов на каждой требе, да с отца благочинного, когда он поедет за сборами на нужды епархии»[48].

Похожие ситуации складывались во многих других губерниях: Владимирской, Воронежской, Екатеринбургской, Екатеринославской, Житомирской, Иркутской, Калужской, Костромской, Московской, Нижегородской, Орловской, Тверской, Харьковской. Синоду приходилось выкручиваться из щекотливых положений. Оскандалившихся пастырей вывозили в Петроград, а затем, бывало и насильно, отправляли на покой, определяя им новое место жительства.

Обер-прокурор В. Н. Львов, с марта занявший этот пост и провозгласивший в качестве своих первоочередных задач борьбу с «распутинщиной», «демократизацию Русской церкви» и подготовку к проведению Поместного собора, настаивал, чтобы замещение удаляемых епископов проходило в выборном порядке на епархиальных съездах с широким участием духовенства и мирян. В публичных выступлениях приходского духовенства и рядовых верующих все чаще звучали обличительные слова в адрес епископата. Накопившиеся за многие годы «обиды» на власть духовную выливались на страницы светской и даже церковной прессы. Широкий резонанс получило открытое письмо доктора исторических наук и церковного права, профессора Варшавского университета П. В. Верховского (1879–1943) с критикой исторической Православной церкви, опубликованное во «Всероссийском церковно-общественном вестнике». В нем он отмечал:

«С самого принятия Русью христианства русские епископы стали великими владыками с господствующей властью над огромными епархиями. Будучи нередко аристократами по происхождению и, безусловно всегда… монахами, русские епископы вознеслись высоко над простым клиром и мирянами и, упоенные своим величием и властью, почти забыли о морально пастырском характере своего “служения”. Великая гордыня духа при внешнем “смирении” стала отличительной чертой русского епископата, и он более всего был озабочен сохранением своего величия и пышности, требуя, особенно от рядового духовенства, безусловно “благопокорности”, рабского послушания и безгласности… В результате всего этого получилась глубокая рознь между православными епископами и духовенством в России и полный упадок веры и жизни церковной»[49].

И в последующем на страницах этого издания (как и многих других) появилось немало аналогичных признаний со стороны иерархов и видных церковно-общественны деятелей. Со своими программами к духовенству и верующим обращались самые различные церковные группы и движения, призывавшие активно включиться в дело построения новой свободной церкви и новой России.

Осознавая важность и ожидаемость вероисповедных реформ со стороны абсолютного большинства религиозных организаций и граждан России, практически все российские партии включали в свои программы положения по этому вопросу[50]. Среди них самые популярные: свобода совести; равенство граждан независимо от их религиозных убеждений; отделение церкви от государства; конфискация (или выкуп) монастырских (церковных) земель и отделение школы от церкви. Лишь единичные партии выставляли в качестве лозунга: сохранение за Русской православной церковью «первенствующего положения».

Вообще, сопоставление программных требований политических партий в 1917 и 1905–1907 годах показывает, с одной стороны, почти полную их идентичность, а с другой – некоторое расширение положений, касающихся «религиозного вопроса». Как представляется, это свидетельство устойчивости ценностных установок политических партий в вопросе строительства светского государства и секулярного общества. Это был их выбор, а значит, и выбор огромного числа граждан России, поддерживавших этот курс.

Если в 1905–1907 годах в вопросах вероисповедных реформ главным было противостояние между конфессиональным (православно-христианским) государством с его союзником, государственной церковью, с одной стороны, и российским обществом в целом (в том числе и партиями), ощущающим потребность иных мировоззренческих свобод, – с другой, то теперь, после Февраля 1917-го, когда партии получили историческую возможность реализовать на практике свои программы по вопросам свободы совести, нерв противостояния переместился в борьбу партий и их концептуально-идеологических воззрений.

На полосах газетных светских и церковных изданий начинают мелькать имена, доселе неизвестные церковному народу. Среди тех, кто выступал за обновление церкви, заметно выделялся петроградский протоиерей А. И. Введенский. В своих газетных статьях, проповедях, выступлениях на собраниях и митингах он призывал «обратить самое серьезное внимание всех христиан на колоссальное значение экономического вопроса». Введенский упрекал и историческую, и современную церковь в том, что она сознательно «закрывала глаза» на «вопиющую нужду и смертную бедность миллионов братьев-христиан». В программной статье «Христианство и социальный вопрос» он призывал: «Теперь нам, духовенству, надо говорить правду, абсолютную правду, т. е. делать то, что мы привыкли делать менее всего. Однако это наш долг, и мы, теперь хотя бы волею судеб, не можем от него отвернуться. Будем же говорить правду»[51].

О какой же правде говорил Введенский? В чем смысл ее? По мнению священника, – в том, что «социализм не враг христианства, а друг, идейный брат». Социализм и христианство имеют совпадающую конечную цель: «установить на земле такое высшее общечеловеческое состояние, когда будут вытерты все слезы, когда не будет более ни горя, ни печали, ни боли, ни наказания». Иными словами, перенести на российскую почву идеи «христианского социализма», более полувека распространявшиеся в Западной Европе, – вот цель и задача Введенского и тех, кто поддерживал его. Конечно, «совмещая» христианство и социализм, обновленцы имели в виду лишь этический аспект, а не политическую основу «правды» социалистического учения. «Ленинство, – писал Введенский, – не состоятельно ни с какой точки». А потому отвергалось насилие, в том числе и революционное, как средство переустройства существовавшего порядка вещей.