Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1

* * *

Наконец-то удалось позавтракать. Пожилые врачи с удовольствием растянулись на приготовленном ложе, а молодёжь разбрелась по лесу. Вокруг обнаружили огромное количество самых разнообразных ягод — малины, голубики и ежевики. Было приказано не отходить от машин дальше, чем на 200–300 метров, но кто их там измерит, эти метры? Тем более что командир и комиссар санбата, отдав распоряжение машины не разгружать и ждать дальнейших приказаний начсандива, вновь забрались в свою «санитарку», позавтракали и, сопроводив закуску очередным возлиянием, улеглись спать, раскрыв для проветривания дверцы машины и высунув в них свои довольно-таки грязные ноги. Ни один из них не осмотрел место нахождения батальона, как разместились люди, всем этим занимался политрук Клименко, заменяя собой всё командование батальона.

Позавтракав и избавившись от своих мешков и чемоданов, брошенных в машинах, а частично оставленных под навесом, группа врачей и сестёр углубилась в лес, вместе с ними ушёл и Борис. Все с наслаждением лакомились крупными ароматными ягодами. Увлёкшись, они отошли от расположения колонны машин медсанбата, вероятно, более чем на километр. Вдруг все услышали какой-то нарастающий гул. Вначале подумали, что это гром, но небо было ясное, светило яркое солнце, кругом трещали кузнечики, на деревьях щебетали и пищали на разные голоса лесные пичужки. Где-то потрескивали сухие ветки, видно, под ногами другой такой же группы. Как-то не похоже было на войну, скорее, это напоминало какой-то пикник или прогулку весёлой компании молодых людей. То там, то здесь слышались шутки и смех. Однако на севере продолжал усиливаться не совсем понятный гул, иногда он прерывался отдельными редкими ударами. В конце концов сообразили, что это совсем не гром, а орудийная канонада. Как только догадались об этом, как-то всё вокруг потускнело, голоса замолкли, и Алёшкин сказал:

— Товарищи, а ведь мы далеко забрели. Вдруг там приказ пришёл развернуться, нас уже ждут, пошли обратно.

Все быстро зашагали к машинам. Минут через двадцать они вышли на поляну, где стояла машина комбата, осторожно обогнули её и приблизились к своему навесу. Лев Давыдович, Розалия Самойловна, Симоняк и ещё несколько человек, отдыхавших под навесом, с благодарностью приняли полные ягод кружки, которые для них насобирали пришедшие. Выяснилось, что пока никаких распоряжений от начсандива не поступало, обед на кухне почти готов, можно отдыхать.

После обеда все разлеглись под навесом или просто под деревьями и, нежась в лучах ещё тёплого августовского солнца, дремали, прислушиваясь к продолжавшей раздаваться где-то на севере, то немного ослабевавшей, то усиливавшейся канонаде.

Около семи часов вечера, когда заходящее солнце золотило верхушки сосен, а под деревьями уже стало темновато, вдруг неожиданно где-то впереди послышался шум идущих автомашин и их гудки. Почти сейчас же на поляну с противоположной её стороны выскочили и остановились три полуторки. Из кабины одной из них выпрыгнул какой-то капитан, весь запылённый, в порванной гимнастёрке, местами запачканной кровью.

— Где медсанбат? Здесь, что ли? Принимай раненых! Эй, товарищи, выгружайтесь, — скомандовал он, увидев колонну санитарных машин.

Вслед за этой командой из кабин и кузовов машин стали вылезать бойцы с забинтованными головами и руками.

При появлении машин дремавшие под навесами и деревьями санбатовцы повскакивали и бросились к подъезжавшим автомобилям. Увидев вылезавших из машин измождённых, грязных, окровавленных людей, все как бы остолбенели. Но капитан, видимо, ещё находившийся в состоянии возбуждения от пережитого боя, продолжал кричать:

— Да какого чёрта вы стоите? Разгружайте быстрее машину, там внизу лежачие! Быстрее, быстрее! — закричал он ещё яростнее направившимся к машинам санитарам. — Насилу вас нашли, два часа искали! Ишь, куда запрятались, вы бы ещё под самый Ленинград стали. Сейчас я дорогу укажу, и к вам повезут раненых, их там видимо-невидимо!

Вместе с другими к машине побежали Сангородский и Алёшкин, их глазам предстала жуткая картина. На дне кузовов без носилок, без какой-либо смягчающей подстилки, прямо на плащ-палатках и шинелях, брошенных кое-как, лежали раненые красноармейцы. Ранения у некоторых были очень тяжёлыми, а кое-кто даже не был перевязан. В медсанбате ни носилок, ни палаток не приготовили, поэтому пришлось санитарам выгружать лежачих раненых на руках и укладывать их прямо на мох по краю поляны.

Сангородский и Клименко бросились к командиру санбата, однако, тот, будучи уже снова в состоянии порядочного подпития, категорически запретил развёртывать медсанбат и лишь после долгих споров позволил поставить две палатки — ДПМ и ППМ.

Пока Борис руководил выгрузкой раненых и давал распоряжения сёстрам своего отделения о наложении первичных повязок на открытые раны, ходячие раненые, которых было человек сорок, разбрелись по всему лагерю и разместились где попало. Кто-то уселся или улёгся под навесом, кто-то забрался под машины. К счастью, в одной из кухонь оставался кипяток, врачи Крумм, Прокофьева и другие с помощью палатных сестёр госпитальной роты организовали для раненых горячий чай. Кладовщик по приказанию Прохорова стал раздавать прибывшим хлеб, начальник медснабжения Пальченко притащил огромный мешок перевязочных пакетов и бросил его на землю около навеса, теперь было чем перевязывать раны.

С выгрузкой справились за 15 минут. Капитан, наскоро хлебнув горячего чая, повторил, что торопится на станцию, где находятся снаряды, и что теперь всех раненых он будет посылать сюда.

Между тем Сангородский, Алёшкин, Дурков и другие врачи, получив разрешение и собрав санитаров, приступили к установке палаток ДПМ и ППМ. Первую установили на самом краю поляны, а вторую — в глубине. Опыт, приобретённый в Груздеве, пригодился, и теперь, подгоняемые обстановкой, палатки сумели развернуть за каких-нибудь полчаса.

Решили, что в большой палатке поставят четыре стола, в маленькой — два, и все врачи операционно-перевязочного взвода встанут за них. Вскоре в каждой из палаток развернули соответствующие укладки на земле, в траве и во мху. Полы, конечно, так и не положили, также не привязали ни утепления, ни полога. Расставили носилочные операционные столы, состоявшие из двух козел — ножек, скреплённых складной перекладиной, с выемками для ручек носилок. Раненого можно было не перекладывать, а обрабатывать на тех носилках, на которых он был доставлен, это было удобно. Неудобство же этих столов заключалось в том, что носилки провисали, и повернуть раненого на них было трудно.

Пока шла установка палаток старшая операционная сестра Наумова и другие операционные сёстры времени не теряли. Забрав санитара Аристархова, сложившего из крупных камней на берегу ручья несколько очажков, они простерилизовали большое количество инструментов, и уже через час после прибытия раненых Борис, Дурков, Крумм и Скворец встали в большой палатке к операционным столам. В то же время доктора Симоняк и Криворучко заняли место в маленькой палатке, где предполагалось обрабатывать легкораненых.

Виктор Иванович Перов, узнав от помкомвзвода, что его подчинённая, врач Скворец, по распоряжению Сангородского переведена в медроту и, забрав свои вещи, переселилась к врачам медроты, страшно возмутился. И не только потому, что лопнули все его планы относительно Таи как женщины, но и потому, что теперь, вольно или невольно, на него, как на командира взвода, ложилась вся ответственность за химзащиту и за правильное и своевременное распределение тех средств, которые он получил в Ленинграде. Если Скворец хоть что-то знала о проведении противохимической защиты, так как училась этому совсем недавно, то он, учившийся лет семь тому назад, да и в совершенно другом объёме, теперь всё забыл и чувствовал себя в этом деле беспомощным.

Перов сразу же заготовил рапорт на имя командира медсанбата с жалобой на самоуправство Сангородского и с просьбой вернуть врача Скворец в его взвод, но передать этот рапорт не успел, так как начались описываемые нами события. Теперь же, когда Тая находилась в операционной, хлопотать об этом было неуместно, и Виктор Иванович спрятал свой злобный рапорт в карман.

Кстати сказать, сделать это его побудила и другая причина: он совсем забыл хирургию да, кроме того, не выносил ни вида, ни запаха крови. И понимая, что сейчас для медроты каждый врач на вес золота, потребовав возвращения Скворец, он может поставить себя под удар. Ему предложат самому пойти в перевязочную или в операционную, а он этого и не хотел, и боялся.

Проглотив неприятную пилюлю, решив отыграться в будущем, Перов примостился около своих машин, загруженных имуществом и, оставив около себя несколько санитаров (большую часть забрал Сангородский в помощь медроте), сидел тише воды ниже травы.

Уже совсем стемнело, а командир медсанбата снять с машины и установить движок с динамо не разрешил, приказав обрабатывать раненых при свете фонарей «летучая мышь». Те, кто знает силу этих источников света, прекрасно представляет себе, как трудно пришлось работать в эти первые боевые часы и дни врачам медроты.

В операционной хирурги распределились так: доктор Крумм со своей помощницей (толстенькой, как пышная булочка, прибывшей из Ленинграда, только что окончившей институт женщиной-врачом, которую все звали просто Ася) и вместе со своим отделением работала за одним столом; за другим, рядом с помощником (терапевтом из поликлиники города Нальчика), работал доктор Дурков, с ним было его отделение; на долю Алёшкина досталось два стола, на которых он и работал с Таей, Катей Шуйской и другими членами своего отделения.

Один из первых раненых, которого обрабатывал Борис, был дико кричавший и стонавший боец в разорванных, залитых кровью штанах. Когда его уложили на стол, стянули с него сапоги и разрезали штаны, то увидали страшную картину: огромный осколок артиллерийского снаряда разорвал раненому пополам правую ягодицу, почти оторвал часть мошонки и глубоко застрял в мышцах левой ягодицы. После обработки раны и наложения швов выяснилось, что справа кости таза и бедра целы, нет повреждения и крупных сосудов, но что делается с левой ягодицей, определить было невозможно, видно было только, что повреждено много мышц. Для того, чтобы выяснить это, надо было удалить осколок, край которого торчал из раны. После рассечения кожи над выступавшим концом осколка, его удалось извлечь. Как потом выяснилось, он весил более 500 грамм и имел неправильную форму с острыми угловатыми краями. Как только его вынули, из раны хлынула кровь, но больной сразу перестал кричать и сказал, что боль прекратилась. Разумеется, операция проходила под местным обезболиванием. Очевидно, осколок одним из своих углов давил на седалищный нерв, чем и причинял невыносимые страдания раненому. Кровила большая ягодичная артерия, которую Борис немедленно зажал, а после и перевязал, сделать это было нелегко.

Как только Алёшкин закончил с раненым, его позвала Розалия Самойловна и, показав ему лежащего на столе красноармейца с обширным размозжением костей и мышц правого предплечья, со слезами сказала, что, по её мнению, тут нужна ампутация, а она это делать не в состоянии. Мы ведь знаем, что доктор Крумм до войны заведовала отделением детской больницы, и её основными оперативными вмешательствами были аппендициты и грыжи.