Лубянская империя НКВД. 1937–1939

Заговор в органах и шире

Показания отца о лаборатории являются по существу чисто информативными и никакого отношения к основным криминалам — троцкизму и шпионажу — не имеют. Последние были «доказаны» уже к середине ноября 1938 г., так что на последующие восемь месяцев, пока не раскрутится следствие по делу Ежова, Фриновского и других «заговорщиков», отца вполне можно было отпустить на поруки домой, прошу простить мне эту горькую шутку.

Выше упоминалось декабрьское письмо отца на имя Берии, недавно назначенного наркомом, с отказом от всех признаний в преступлениях. Этот факт известен из второго, покаянного письма, а также из показаний в суде. Но вот что любопытно. Ознакомление со следственным делом приводит к выводу, что учет документов в органах велся тщательно. Можно еще привести курьезный факт, когда выход на свободу одного из арестованных по делу врачей задержался потому, что охранники не сразу отыскали подлежащий возврату очешник, хотя и грошовый, но означенный в описи. Однако письмо отца в адрес Берии отсутствует. Почему? Можно лишь гадать. Наверняка, кратким послание не было, и его аргументы настолько раздосадовали Берию, что он приказал письмо уничтожить. Сущая мелочь для матерого уголовника в наркомовском кресле.

Примечание. Дополнительный материал (том 3) побуждает взглянуть на описанный эпизод несколько шире. Судя по словам одного из следователей Копылова, к чьим показаниям мы еще вернемся, для «специалистов» режимной тюрьмы в Суханове отказы заключенных от выбитых у них самооговоров рассматривались как штатные трудности, которые преодолевались теми же методами. В результате все возвращалось на круги своя, при этом «Отказы от показаний, как правило, протокольно следствием не фиксировались». Таков, значит, был порядок.

Жуковский «неоднократно отказывался от первоначальных показаний, однако ни одного протокола допроса Жуковского с отказом от ранее данных показаний в деле не имеется». Так сформулирован один из аргументов Главной военной прокуратуры в пользу пересмотра дела, январь 1955 г.

«Мертвый сезон» ознаменовался небольшим допросом в марте 39-го, посвященным «уточнению» октябрьских показаний о «связи и вражеской работе с Островским Михаилом Семеновичем». Через день состоялась очная ставка. Каждый признал связь с другим «по антисоветской деятельности, как участник троцкистской организации…» Разошлись лишь в деталях, с чего эта связь началась — то ли на совещании в кабинете Биткера, то ли (по версии Островского) в результате личного знакомства, которому посодействовала моя мать, поскольку «Люба Бродская работала секретарем конторы Нефтесиндиката, которой я руководил». Словом, рутина.

(Однажды году в 1931, находясь в Москве, Михаил Семенович заглянул к Любе Бродской, то есть к нам домой. Совпало это с каким-то торжеством, были гости, было весело и шумно. Островский запомнился мне как мужчина видный и живой, и еще — обладатель наручных часов с боем. С настоящим звоночком, а не нынешним «бип-бипом».)

О двух допросах, состоявшихся затем в конце мая, уже упоминалось. Первый из них рисует начальные и последующие контакты с Ежовым, его задания по шпионажу, встречи с Артнау и Гильгером. Второй допрос оформлен не протоколом, а собственноручными показаниями отца о работе начальником отдела № 12.

Гром грянул 21 июля 1939 года в виде очной ставки последовательно с Фриновским, Ежовым и Евдокимовым. Общая продолжительность допроса — два полуденных часа (время начала и окончания допроса указано впервые — одно из нововведений Берии по еще более строгому соблюдению социалистической законности. Впрочем, и оно не всегда соблюдалось.) За два часа можно наговорить немало — объем протокола 17 страниц. Начало:

«ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — На протяжении ряда допросов вы упорно отрицаете свое участие в заговорщической организации в органах НКВД.

Следствие располагает материалами, уличающими вас, как активного участника заговора, и требует, чтобы вы рассказали о вражеской работе и выдали своих сообщников.

ОТВЕТ: — Я вражеской работы в органах НКВД не вел, участником заговора не был и меня никто, никогда в заговор не вербовал».

Вводится арестованный Фриновский. Следует процедура взаимного узнавания. На вопрос о взаимоотношениях отец отвечает: «Деловые. Личных счетов не было». Фриновский согласен.

Затем Фриновский подтверждает свои предыдущие показания, изобличающие Жуковского в роли заговорщика. Первый аргумент — осведомленность отца о террористических планах с применением ядов; это подробно изложено выше. О следующем доводе тоже говорилось — Ежов велел Фриновскому «положить подальше» чье-то заявление, где отец обвиняется в троцкизме и связях с заграницей. Реплика отца вполне разумна: «Если Ежов и Фриновский скрывали на меня какие-то материалы, то в этом их вина, а я о материалах на себя ничего не знал».

Вскоре «арестованный Фриновский выводится».

«ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — Может быть, одной очной ставки достаточно для того, чтобы вы прекратили запирательство?

— Мне не в чем сознаваться. Фриновский меня явно оговаривает. Он даже не сказал, кем я завербован в заговор, говорил лишь о моей связи с Ежовым.

— В таком случае мы вам сейчас дадим очную ставку с тем человеком, который вас вербовал в заговор.

(Вводится арестованный Ежов.)»

Опять следует взаимное опознание. Ежов на уровне: «Это Жуковский — мой бывший заместитель и такой же, как я, заговорщик и шпион».

Вначале Ежов, сознавая угрожаемое положение отца по линии троцкизма и шпионажа, а также — «зная трусость и неуступчивость Жуковского… не считал нужным вводить его в курс заговорщических дел».

«Полностью я ввел его в курс… примерно весной 1938 г. Он тогда был назначен моим заместителем и возглавлял все хозяйство НКВД и ГУЛАГ. По ГУЛАГу у нас, заговорщиков, были особые планы, о которых я дал подробные показания, и я решил Жуковского ввести в курс дела. В это время люди, которые могли изобличить Жуковского по линии его троцкистских и шпионских связей, были уже осуждены и опасность ареста Жуковского миновала.

Я рассказал Жуковскому о существовании заговора в НКВД, что заговорщическая организация связана с правительственными кругами Германии, Полыни и Японии. Сейчас точно не помню, но, кажется, говорил ему и о нашем желании связаться с англичанами. Потом рассказал о руководящем составе заговорщической организации и о наших, планах, в частности, о планах террористических.

ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — Теперь что вы скажете?

— Шпионаж признаю, участие в заговоре отрицаю.

ВОПРОС ЕЖОВУ: — Какие-либо заговорщические задания вы давали Жуковскому?

— Давал. Заговорщические задания по ГУЛАГу, (которые) я давал Жуковскому, заключались в том, что в ГУЛАГ мы направляли очень большое количество скомпрометированных людей, их нельзя было оставлять на оперативной работе, но в ГУЛАГе их сохраняли в целях создания некоторого резерва для заговора на случай переворота в стране.

Я поручил Жуковскому этих людей сохранять, не связываясь с ними по заговорщической линии, но все заговорщические задания, которые будут поступать в ГУЛАГ, проводить через этих людей…

— Давали ли вы террористические задания Жуковскому во время его работы в 12 отделе?»

Ответ носит неуверенный характер, поэтому следователь возвращает Ежова на рельсы:

«ВОПРОС ЕЖОВУ: — Следствие не интересуют ваши предположения в отношении заданий Жуковскому. Скажите прямо, говорили ли вы ему о террористических задачах заговора?

— Да, говорил. Было два варианта наших тер. планов. Первый вариант:

— в случае войны, когда мы предполагали провести аресты членов правительства и их физическое устранение. И второй вариант — если войны в ближайшее время не будет, то устранить руководство партии и правительства, особенно Сталина и Молотова, путем совершения против них террористических актов. Об этом я твердо помню, что говорил Жуковскому после того, как посвятил его в существование заговора.

ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — Получали ли вы от Ежова преступные задания, о которых он сейчас рассказал?

— Таких преступных заданий не получал и о террористических заданиях впервые слышу на очной ставке».

Ежова сменяет арестованный Евдокимов.

«Я знаю, что Жуковский участник антисоветской организации правых, существовавшей в системе НКВД.

ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — Что вы теперь скажете?

— Это неправда, как мог об этом знать Евдокимов, когда я с ним впервые познакомился только в 1938 г., и никаких близких взаимоотношений кроме нескольких встреч по служебным делам между нами не было».

Евдокимов защищает свою позицию ссылкой на слова Ежова, который в беседе с ним якобы назвал Жуковского в числе «членов организации правых». И далее, «Ежову нужно было в системе лагерей иметь своего человека. В систему лагерей посылались скомпрометированные чем-либо люди из ГУГБ. Он считал, что это своего рода резерв, который должен служить целям антисоветской организации. По словам Ежова, чтобы эти кадры не пропадали — их должен был освоить Жуковский. У Ежова были еще соображения, что для нужд организации могут понадобиться средства, источником этих средств он рассчитывал использовать ГУЛАГ, на руководство которым и посадил Жуковского, как участника нашей организации.

ВОПРОС ЖУКОВСКОМУ: — Достаточно для вас этих показаний Евдокимова?

— Я прошу, разрешите мне задать несколько вопросов Евдокимову.

— Разрешаем, задавайте.

ВОПРОС ЖУКОВСКОГО к ЕВДОКИМОВУ: — Когда Ежов говорил вам обо мне, как об участнике организации правых,?

— Летом 1938 года.

— Известны ли вам факты о моей преступной работе не со слов Ежова?

— Нет.

— Разве посылка людей в ГУЛАГ, которых считали непригодными в системе ГУ ГБ, проводилась при мне, или практиковалась и раньше?

— Эта практика имела место еще при Ягоде. (Арестованный Евдокимов выводится)».

И вот лишь теперь следует вожделенная допытчиками сдача:

«Я признаю, что кроме шпионской работы в пользу немецкой разведки, которую я вел по заданиям Ежова с 1932 г., я Ежовым был вовлечен в 1938 г. в антисоветскую заговорщическую организацию в системе НКВД и принимал в ней активное участие. Показания об этой вражеской работе я прошу разрешить давать на следующем допросе».

Разрешение было дано.

Несколько замечаний. Удивляет, почему отец, твердо отбив «разоблачения» Фриновского и Ежова, «сломался» в результате заключительного разговора с Евдокимовым. Мало того, что в своих кратких показаниях Евдокимов ничего существенного не добавил, так еще отец двумя точно поставленными вопросами свел к нулю и эту малость. Еще одна из загадок. При этом важно не забывать, что, следуя дошедшим до нас протоколам допросов, мы вынужденно подчиняемся сценарию, написанному лубянски-ми драматургами. Иными словами, доступная информация отличается от той, которую могла бы донести магнитофонная лента или хотя бы доброкачественная стенограмма. (Меткие вопросы Жуковского Евдокимову были отмечены автором справки по делу Евдокимова, составленной в 1955 г., когда проверялось дело отца.)