Лубянская империя НКВД. 1937–1939

Финал большого террора

Летом 1938 года товарищ Сталин пришел к мысли, что с двухлетней Варфоломеевской ночью, опустившейся на огромную страну и запечатленной в памяти народа под кодовым названием «тридцать седьмой год», — что с этим диким массовым террором время кончать. Прожорливый молох до поры насытился, а некоторые огрехи типа Блюхера, Косарева или Бабеля нетрудно ликвидировать дополнительно. Словом, возлюбленное, можно сказать, чадо — Ежов ожиданий не обманул.

Давать отбой следовало умеючи. Ни в коем случае не гасить восторгов по поводу успешного истребления всех и всяческих заговорщиков-шпионов-вредителей-диверсантов, зато некоторые частные перегибы в духе головокружения, от успехов — всенародно признать. Ничтожную долю не самых главных лагерников — выпустить (через некоторое время можно и назад упрятать). Ежова с командой, разумеется, убрать, однако безо всякого шума и пыли. Иначе не так-то глуп народ, чтобы не сообразить, что для начала недурно бы повесить родного вождя на виду у всей страны, где-нибудь на самой вершине, где горный орел совершает полет, и только потом разбираться с Ежовым и прочими. Поэтому о прошедших массовых репрессиях и речи не было, лишь только после войны в официальных кулуарах разрешалось, да и то вполголоса, упоминать о «ежовщине».

Основные черты операции по смене ежовской команды рябой дьявол, конечно, продумал. Они отличались от предыдущего случая. Тогда, в 1936-м году, все началось с внезапной, неожиданной для всех замены Ягоды Ежовым, который затем получил возможность спокойно обновлять центральный аппарат наркомата. Теперь же иная обстановка потребовала изменить последовательность шагов. Притом надо учесть, что за предшествующие полтора года Ежову была создана огромная популярность, его славили с самых высоких трибун, все грандиозные успехи по искоренению неохватных числом врагов народа олицетворялись именем любимого сталинского наркома. Основоположник «сталинской науки побеждать» легко решил задачу, избрав щадящий вариант, в котором наркомовские апартаменты на несколько месяцев сохранили за Николаем Ивановичем, а выселять принялись его сотрудников.

Сугубый реалист, мысливший конкретными цифрами и сроками, Сталин и на этот раз обусловил завершение операции началом 1940 года. Процесс завязался назначением первым заместителем наркома Берии (20 июля 1938 г.), хотя наркомат предлагал другую кандидатуру (начальника УНКВД Ленинграда Литвина); предшественник Берии Фриновский пошел на повышение, удостоившись поста наркома военно-морского флота. Тут же (в августе) Ежов по совместительству назначается наркомом водного транспорта — с тем, чтобы не оставить лидера чекистов безработным на тот небольшой промежуток времени, когда его вначале выдворят с Лубянки, а затем возвратят в эту же цитадель, но в полярно ином качестве. Так же поступили с рядом сподвижников Ежова, для которых Наркомвод стал последним прибежищем до ареста.

Артподготовка со Старой площади заполняет рамки поставленной цели. Годом позже уже арестованный Ежов показал на одном из допросов: «…в этот период (лето 1938 г. — В.Ж.) ЦК ВКП(б) неоднократно обращал мое внимание на то, что меня окружают подозрительные люди, пришедшие со мной на работу в НКВД. В ЦК был поставлен вопрос о снятии Цесарского, мне было предложено убрать с работы в НКВД Шапиро, Жуковского, Литвина.

Разумеется, что я не мог не считаться с требованиями ЦК и предполагал Жуковского без лишнего шума сплавить куда-либо на другую работу, подальше в провинцию.

Эта попытка была мною сделана, однако она не удалась, так как к этому времени приступил к работе Берия, и Жуковский вместо того, чтобы ехать к месту назначения, директором Риддерского полиметаллического комбината, был арестован».

Начальник Московского УНКВД Цесарский поехал начальником Ухт-Ижемского лагеря, где проработал до ареста два месяца. Литвин успел покончить с собой. По этому поводу известна такая реплика А.И. Микояна (привожу по памяти): «Хоть один порядочный человек среди них нашелся». Если бы книга Гиннесса фиксировала рекорды по цинизму, то данную фразу ей бы пришлось увековечить. Вот что сказал Микоян менее чем за год до того, выступая на торжественном заседании по случаю 20-летия ВЧК-ОГПУ-НКВД: «…товарищ Ежов Николай Иванович, придя в НКВД, сумел быстро улучшить положение в НКВД, закрепить его и поставить на высшую ступень работу НКВД в кратчайший срок… Ежов создал в НКВД замечательный костяк чекистов, советских разведчиков, изгнав чуждых людей, проникших в НКВД и тормозивших его работу»11.

Колоссальные успехи Ежова Микоян объяснил тем, что ему, Ежову, удалось применить сталинский стиль работы в области НКВД. А вот это, пожалуй, верно.

Теперь об отце. Решением ЦК от 22 сентября 1938 г. его снимают с замнаркомства и назначают, как сказано, в Риддер, Казахстан. Пригласив отца, Л.М. Каганович скромно золотит пилюлю, объявив, что таким образом собеседнику предстоит искупить «троцкистское прошлое». (Постановление Совнаркома об освобождении от вице-наркомской должности датировано 3-м октября. Возникшую вакансию занял Филаретов, перемещенный с должности наркома местной промышленности РСФСР, причем, по случайному совпадению, заместителем наркома работал младший брат отца А.Б. Жуковский.)

Трогательное прощание с сослуживцами, в дар подносят великолепную охотничью двустволку. Однако ни в какой Риддер отец не убыл. В то же время немедленно его и не арестовали. Почему? Скорее всего, это была бы, что называется, грубая работа, поскольку слишком уж в лоб давала Ежову понять, что считаться с ним перестали. Поэтому надумали предварить уже решенный близкий арест расследованием по партийной линии — в Комиссии партийного контроля, поручив эту разборку возглавить М.Ф. Шкирятову — заместителю председателя КПК Ежова и предписав уложиться в от силы трехнедельный срок.

Итак, еще оставаясь номинально главой НКВД, Ежов фактически был лишен своей команды. И лишь тогда появился документ, с которого, на взгляд человека, не искушенного в сталинской тактике управления, следовало бы начинать. А именно, 17-го ноября 1938 г., за 4 дня до выдворения Ежова с Лубянки, «совершенно секретно» издается постановление Совнаркома и ЦК за подписями, соответственно, Молотова и Сталина «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». Постановление адресовано руководителям всех уровней, от республиканского до районного — энкаведистам, партийным секретарям, прокурорам.

Вначале отмечена большая работа, проделанная НКВД за 1937–1938 гг., «по разгрому врагов народа и очистке СССР от многочисленных шпионских, террористических, диверсионных и вредительских кадров из троцкистов, бухаринцев, эсеров, меньшевиков, буржуазных националистов, белогвардейцев беглых кулаков и уголовников…

Одновременно органами НКВД проделана большая работа также и по разгрому шпионско-диверсионной агентуры иностранных разведок, переброшенных в СССР в большом количестве из-за кордона под видом так называемых политэмигрантов и перебежчиков из поляков, румын, финнов, немцев, латышей, эстонцев, харбинцев и проч…

Задача теперь заключается в том, чтобы, продолжая и впредь беспощадную борьбу со всеми врагами СССР, организовать эту борьбу при помощи более совершенных и надежных методов.

Это тем более необходимо, что массовые операции по разгрому и выкорчевыванию вражеских элементов, проведенные органами НКВД в 1937–1938 гг., при упрощенном ведении следствия и суда не могли не привести к ряду крупнейших недостатков и извращений в работе органов НКВД и Прокуратуры. (Следовательно, «крупнейшие недостатки» были предусмотрены изначально. — В.Ж.)

Больше того, враги народа и шпионы иностранных разведок, пробравшиеся в органы НКВД как в центре, так и на местах…. сознательно извращали советские законы, проводили массовые и необоснованные аресты, в то же время спасая от разгрома своих сообщников, в особенности засевших в органах НКВД».

Стало быть, «массовые операции» — благо, а вот «массовые и необоснованные аресты» — дело рук «пробравшихся».

«…крупнейшим недостатком работы органов НКВД является глубоко укоренившийся упрощенный порядок расследования, при котором, как правило, следователь ограничивается получением от обвиняемого признания своей вины и совершенно не заботится о подкреплении этого признания необходимыми документальными данными (показания свидетелей, акты экспертизы, вещественные доказательства и проч.)».

Но ведь руководящая теория генпрокурора Вышинского, о которой говорилось ранее, и не требовала обязательного наличия «вещественных доказательств и проч.». Потому-то на известных показательных процессах, где блистал обвинитель Вышинский, никакие «вещдоки» и не фигурировали. Однако невзирая на тщательно продуманную режиссуру и унизительно покорных адвокатов избежать несообразностей или даже явных проколов не удалось. В результате, в том числе и поэтому, от публичных Шемякиных судов попросту отказались, процессы наглухо засекретили, полностью оградили их от участия защитников и дело таким образом пустили на всесоюзный поток. Штатные суды, хотя и штамповали приговоры в предельно ускоренном режиме, справиться с девятым валом репрессированных собственными силами, конечно, не могли. Тогда с августа 1937 г. были повсеместно учреждены так называемые тройки, которые ударными темпами рассматривали дела обвиняемых, обладая правом выносить приговоры любой степени тяжести, включая высшую меру — расстрел. Если тройки «работали», так сказать, с рядовыми жертвами, то для более избранного контингента — политиков, военных, чиновников, заметных представителей интеллигенции — продолжали в поте лица трудиться военные коллегии судов. Интересно, что засекреченность судебной процедуры принесла некоторый моральный выигрыш обвиняемым, поскольку они получили фактическую возможность, видимо, как правило, не опасаясь последствий, отказываться от первоначально данных показаний, вскрывая их несостоятельность и вздорность. Причину самооговоров подсудимые объясняли «мерами физического воздействия», т. е. пытками. Судьи, не вступая в обсуждение, аргументы обвиняемых игнорировали начисто» зато для нынешних исследователей протоколы заседаний представляют живой — вопреки минувшим десятилетиям — интерес. Разумеется, отказы подсудимых послужили дополнительными аргументами в справках о реабилитации, пришедшей десятилетия спустя, а для многих тысяч жертв — посмертно.

Централизованным внесудебным органом являлось ОСО — Особое совещание при наркоме НКВД СССР. Оно давало сроки до 10 лет, причем дела рассматривались заочно. Если названным Постановлением партии и правительства «тройки» ликвидировались, то полномочия ОСО фактически были подтверждены.

Основной практический выход Постановления можно свести к тому, что наступил конец массовым арестам в прежнем масштабе, а также, втихомолку, освободили из заключения несколько десятков тысяч политических заключенных, часть из которых — лишь на время. О какой-либо иной гуманизации говорить не приходится. Не затухал лагерный геноцид. Продолжилась фальсификация следственных дел, для чего сохранились и пытки.