Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 1

Глава четырнадцатая

Гитлеровские войска остановились на берегу Невы и у пригородов Ленинграда. Несмотря на яростные и многочисленные попытки, продвинуться вперёд они не могли, несли большие потери в живой силе. Прохоров рассказывал, что во время одной из бомбёжек по сигналам немецких шпионов были подожжены самые большие продовольственные склады Ленинграда, так называемые Бадаевские, пожар уничтожил почти все запасы продовольствия, и это значительно осложнило положение города. В ближайшее время ожидалось сокращение и армейского пайка.

В преддверии зимы Прохоров заказал в одной артели железные печки, которые на днях собирался привезти, они были необходимы. Хотя осень, и особенно сентябрь 1941 года, на юге Карельского перешейка, где в это время стоял медсанбат, выдался на редкость солнечным и тёплым, всё же по ночам в землянках было уже холодно. Кое-кто, используя разные подручные средства: жестяные банки из-под молока, старые вёдра и тому подобное, — начал мастерить в своих землянках маленькие печурки, проделывая дымоходы прямо в земле. Но, конечно, для отопления больших лечебных землянок нужны были полноценные железные печки и, главное, длинные трубы.

Ещё 8 сентября фашистские войска овладели городом и крепостью Шлиссельбург, расположенном на берегу Ладожского озера, таким образом почти весь левый берег Невы от Колпино до Ладоги оказался в руках немцев. Переправиться через Неву враг не сумел и после ожесточённых боёв в районе Колпино, куда ему, как стало известно позже, пришлось перебросить значительные силы, сосредоточенные ранее в районе Пулково и предназначенные для штурма Ленинграда, был вынужден перейти к обороне, решив взять город измором. От Прохорова санбатовцы узнали, что в Ленинграде произошла смена командующего фронтом: вместо известного прославленного маршала К. Е. Ворошилова назначили нового, до сих пор малоизвестного генерала Г. К. Жукова.

Бои западнее и южнее Ленинграда продолжали носить очень тяжёлый характер. В войсках ощущались большие потери, госпиталей в городе не хватало, а эвакуировать раненых из города не удавалось. На этом участке фронта после небольшого затишья ожидались бои и поступление раненых в медсанбат.

Информация, передаваемая Прохоровым, вызывала живейший интерес и различные толкования, а разъяснить положение, дать правильную оценку событиям было некому. Политрук Клименко, в общем-то храбрый и неглупый человек, в такой сложной обстановке казался явно растерянным. Коммунисты партячейки, состоявшей из пяти человек, объяснить положение, в котором пребывала страна, и в частности Ленинград, тоже не умели. Политотдел дивизии, потерявший в прошедших боях большую часть своего состава, был занят работой в полках, в которых политработников почти не осталось. Так и получилось, что личный состав медсанбата варился в собственном соку, и каждый толковал происходившие события как умел. Надо сказать, что большинство этих толкований оказывались может быть, даже слишком оптимистическими. Это объяснялось, очевидно, тем, что после тяжёлой физической работы и сильного нервного напряжения, испытанного военнослужащими батальона во время боёв в августе, с прибытием в этот новый район все немного успокоились. Хлопоты по устройству подземных сооружений, хорошее питание, нормальный режим работы и отдыха и сравнительно размеренная жизнь слегка расслабили людей.

После окончания «строительного» сезона продолжалось улучшение и совершенствование построенных сооружений. Оно уже не требовало больших сил, а велось, так сказать, в текущем порядке. В медроте опять установили дежурства по операционно-перевязочному блоку, а так как раненых и больных поступало немного, то решили дежурить посуточно по два врача. Вне дежурства можно было бродить по лесу и собирать лесные дары: грибы и различные ягоды, имевшиеся вокруг лагеря в изобилии.

Иногда над санбатом пролетали немецкие разведчики, но, видно, ничего не обнаруживали. С самолётов разбрасывались листовки, и бродившие по лесу подбирали их. Листовки эти были составлены крайне глупо: помещённые в них карикатуры на Красную армию и Сталина были настолько наивны и неправдоподобны, а русские фразы печатались крайне безграмотно и с таким большим количеством орфографических ошибок, что, кажется, у всех медсанбатовцев, кроме смеха над издателями, ничего не вызывали. Однако полагалось найденные листовки немедленно сдавать политруку Клименко, который, отправив по одному экземпляру в политотдел дивизии, все остальные сжигал в печурке, установленной, наконец, в землянке комбата.

Кстати сказать, в последнюю поездку (кажется, это было числа 15 сентября) комбат Васильев явился из Ленинграда, где, как мы говорили, жила его семья — жена и двое маленьких ребят, совсем удручённый. Был чем-то встревожен и ездивший с ним Прохоров, но о причинах своего расстройства они никому не рассказали. В эту последнюю поездку они привезли железные печи и трубы к ним. Как говорил Прохоров, пришлось выдержать в мастерской целый бой из-за них. На его заказ хотело наложить лапу интендантство фронта, и изготовленные печки пришлось чуть ли не украсть, но теперь, к счастью, вопрос с отоплением землянок и палаток был решён.

В землянках сделали некоторую внутреннюю перестановку и проделали в крышах отверстия для вывода труб. Правда, пока топили редко, главным образом, днём, и, скорее, не из-за холода, а для ликвидации сырости, которая под землёй давала себя знать.

О новом размещении медсанбата его командир Васильев уже давно, числа 7–8 сентября, доложил начсандиву, тот обещал приехать посмотреть, но, видимо, всё не находил времени. Ожидали его 10–12 сентября. Как раз перед этим подошло время помывки личного состава медсанбата, и все его подразделения по очереди пешком отправились к душевым установкам. Как мы уже говорили, они находились километрах в двух от батальона. Первыми ушли женщины из всех подразделений, за ними должны были идти мужчины из медицинской и госпитальной рот, а заканчивали помывку шофёры и хозяйственники. Для каждой группы отводилось строгое время, на мытьё давался один час. Но разве женщины, да к тому же не мывшиеся как следует больше месяца, смогут уложиться в час? И потому, когда медрота подошла к душевым установкам, то, конечно, обнаружила, что «наши дамы, — словами Льва Давыдовича, — продолжали плескаться, как утки». Пришлось расположиться на небольшом пригорке, ожидая своей очереди, но тут получилось следующее. Все армейские приспособления в армии не рассчитывались на оба пола, и потому были устроены так, что, если сама душевая и помещалась внутри закрытой палатки, то переход из неё в раздевалку (4–5 метров) был открыт со всех сторон. И потому пришлось «нашим дамам», а, скорее, юным девчонкам, с визгом и хохотом, под весёлые выкрики и смех наблюдателей, лететь в раздевалку галопом, закрываясь от любопытно-насмешливых взоров мочалками и просто руками.

Начсандив нагрянул в батальон неожиданно, да ещё и не один, а с начальником политотдела дивизии и армейским хирургом Фёдоровым. Это произошло 16 сентября, часов в 10 утра. В операционно-перевязочном блоке в этот день дежурило отделение Алёшкина. Ранним утром поступило два легкораненых, а затем привезли больного. После консультации с Прокофьевой и Картавцевым поставили диагноз: аппендицит. Борис заявил, что встретить аппендицит на войне — большая редкость, и потому он будет оперировать сам и не даст этого делать никому другому. Все согласились, но понаблюдать операцию пришло много врачей. Если бы они знали, как волновался Борис, как ему хотелось, чтобы все эти непрошенные зрители провалились ко всем чертям! Ведь это была первая самостоятельная аппендэктомия в его жизни. Он, конечно, много раз ассистировал и даже оперировал аппендициты и в институте, и во время усовершенствования, но тогда рядом с ним стоял, помогал ему или руководил им кто-нибудь опытный: или профессор Керапьян, или кто-нибудь из его ассистентов, или один из солидных врачей клиники Вишневского. А здесь он был один, и ассистировала ему Тая, которую пока ещё за хирурга считать было рано. Но назвавшись груздем, полезай в кузов! Алёшкин, собрав всю свою волю, храбро приступил к делу. Во время мытья рук он старался до мельчайших подробностей вспомнить весь ход операции именно так, как её делали у Вишневского.

Всё началось удачно. Он хорошо провёл анестезию, смело сделал разрез кожи, обезболил пространство под апоневрозом, расслоил мышцы, вскрыл брюшину, предварительно обезболив её, и уже подбирался к отростку, передвигаясь пальцами по видневшейся в ране слепой кишке. Всё его внимание было направлено на то, чтобы провести операцию как можно аккуратнее и чище, ведь за ним наблюдало столько глаз!

Его помощники — Катя Шуйская за столом операционной сестры и Тая, стоявшая напротив, оказались вполне на высоте. Они словно каким-то особым чутьём поняли, как ему трудно, и старались помочь так, чтобы он всем был доволен. И действительно, хирургические инструменты, шприц, марлевые шарики оказывались в его руках или в ране именно тогда, когда они были нужны, без каких-либо напоминаний с его стороны. С их помощью в ране было всегда относительно сухо, она удерживалась достаточно хорошо раскрытой. Благодарно поглядывая на своих помощниц, Борис продолжал работу. «А вот и он, проклятый!» — в ране показался конец слепой кишки, к которому был припаян толстый багрово-красный аппендикс. «Гангренозный! — подумал Алёшкин, — только бы не разорвать…», — и он бросил:

— Обложиться.

В тот же момент Тая ловким движением развернула поданную ей Шуйской большую марлевую салфетку и закрыла ею рану со всеми торчавшими из неё инструментами таким образом, что вытащенный Борисом кусок кишки с припаянным отростком очутился на чистом белом покрывале. И вдруг он услышал:

— Молодцы! Они, оказывается, не только раны умеют обрабатывать, руки и ноги отрезать!

От неожиданности Борис вздрогнул и чуть не упустил из пальцев скользкую кишку. Подняв голову, он увидел того, кто произнёс эти слова, — армейского хирурга Фёдорова. Прибыв в медсанбат, тот узнал о «мирной» операции, не преминул зайти в операционную и уже несколько минут наблюдал за работой Бориса и его помощников. Заметив смущение Алёшкина, Фёдоров кивнул ему:

— Ну, ладно-ладно, продолжайте, мешать не буду, — и вышел из операционной.

Дальнейший ход операции протекал более спокойно. Похвала Фёдорова, хотя и смутила Бориса, но и подбодрила его. Кроме того, количество зрителей уменьшилось, многие потянулись вслед за вышедшим начальством.

Через 10–12 минут всё было закончено, рану зашили, больного унесли в госпитальную палату. За время операции он не издал ни звука, и для многих это казалось удивительным. Почти все многократно видели операции аппендицита, и то, что её довольно часто делали под общим наркозом. Делали и под местной анестезией, но в последнем случае почти всегда больной стонал, жаловался на боли, а иногда и просто кричал. Здесь же стояла абсолютная тишина. Видно, всё-таки четыре месяца в институте Вишневского, где Борису пришлось не один десяток раз проводить инфильтрационную анестезию при самых различных операциях, своё дело сделали: он-таки научился анестезировать, да, как ему казалось, и оперировать научился.