Загадка и магия Лили Брик

БЫТЬ ЖЕНЩИНОЙ — ВЕЛИКИЙ ШАГ

Если быть точным, летала Лиля в Париж тем годом не только для того, чтобы обсуждать план спасения Параджанова. 11 ноября по новому стилю ей исполнялось восемьдесят пять лет, — отметить этот день хотелось среди своих. В веселой и шумной компании близких по духу, чтобы это вернуло ее, пусть только мысленно, в былые годы и напомнило о том, какая необыкновенная жизнь осталась позади. Ее замысел был тем более обоснован, что годом раньше произошло еще одно знакомство, и оно сулило продолжение «сюжета» в Париже и соответственное юбилейное торжество. О том, как это знакомство произошло, со слов Лили рассказал в своих мемуарах В. В. Катанян.

Однажды, отправляясь в Париж, Лиля и В. А. Катанян ожидали посадки в Шереметьевском аэропорту. Самолет прилетал из Токио и после часовой остановки в Москве продолжал свой путь до Парижа. В группе прибывших из Токио транзитных пассажиров оказался один человек, который мельком был знаком с Лилей по ее предыдущим визитам во французскую столицу. Это позволило ему подойти к Лиле, напомнить о прежней встрече и сказать, что один господин, его коллега, хотел бы с ней познакомиться. Пассажира звали Пьер Берже, он работал директором в фирме Ива Сен-Лорана. А «коллегой», пожелавшим познакомиться с Лилей, оказался сам Ив: пожилая дама с огромными глазами немыслимой красоты, так отличавшаяся от аэродромной толпы, не могла не привлечь его внимания. Скорее всего, и он тоже, как Пьер Берже, видел Лилю в Париже: ведь в первые послевоенные годы, да и позже, бывая в гостях у Арагонов, она с удовольствием вела там светскую жизнь. Весь полет они проболтали о модах (любимая Лилина тема!) — разговор был в общем-то ни к чему никого не обязывающим и по логике не должен был иметь никакой перспективы на продолжение.

И однако — имел! Разыскать Лилю в Париже было, естественно, проще простого. Цветы прибыли уже назавтра, за ними — приглашение на обед, и так — едва ли не каждый день. Лиля сразу же вошла в общество Сен-Лорана. Художник Жак Гранж, актер Паскаль Грегори, так называемая «золотая молодежь», или «мальчики Сен-Лорана», — в этой среде и проходили все ее парижские дни. Арагон как-то отошел на второй план, да и у него теперь была другая жизнь, не зажатая присутствием Эльзы.

Газета «Монд», которой Лиля дала интервью, сообщила с ее слов, что после смерти Эльзы Арагон предложил ей и Василию Абгаровичу переехать во Францию и жить с ним. Лиля заплакала: «У меня в Москве все, там мой язык, там мои несчастья. Таму меня Брик и Маяковский. И я не могу это оставить. Для чего? Чтобы здесь есть ананасы и рябчиков жевать? Там моя родина, мой дом — там». Хотя Лиля вряд ли в живом разговоре, даже и с журналистом, изъяснялась газетными клише, она конечно Ясе ни при каких условиях не собиралась «под занавес» уезжать навсегда во Францию, сколько бы ее ни любила, и оказаться там фактически приживалкой. Но было ли вообще искренним предложение Арагона? Хотелось ли ему самому перейти из-под контроля жены под контроль свояченицы?

Пора бы уже назвать вещи своими именами, без ханжества и стыдливых ужимок, как это и принято сейчас (порой, увы, с перехлестами, но мы попытаемся их избежать). При жизни Эльзы Арагон не мог проявить специфические особенности своей сексуальной ориентации, безуспешно, как видно, им подавлявшейся долгие годы, и лишь теперь получил волю, которой спешил воспользоваться, хорошо сознавая, что время уходит. Ближайшим другом Арагона стал литератор Жан Риста, которому в близком будущем предстоит оказаться его душеприказчиком и единственным наследником (стало быть, и наследником Эльзы Триоле, прежде всего ее авторских прав), обойдя в этом и Лилю, и В. А. Катаняна — после ее смерти. (Как пишет В. В. Катанян, его отец в 1979 году пытался «выцарапать» у Арагона письма Лили Эльзе, но тот даже «отказался разговаривать на эту тему».)

О разительных переменах, которые произошли с Арагоном, вполне красноречиво говорит такой, например, факт. Прочитав самые первые вещи никому еще не известного Эдуарда Лимонова и безошибочно, как всегда, поняв, что имеет дело с даровитым писателем, Лиля дала ему, перед его отбытием в эмиграцию, рекомендательное письмо к Арагону. «Допуск к телу» находился уже безраздельно в руках Жана Риста, и он не состоялся. Даже просто письмо, и то Арагону не передал… Представить себе нечто подобное в минувшие десятилетия было попросту невозможно.

Единичные встречи Лили с Арагоном в Париже после смерти Эльзы — это встречи фактически с совсем другим человеком. Не с «Арагошенькой», а со знатным писателем Луи Арагоном, преисполненным совсем иных чувств. Все свое время он проводил теперь в обществе Жана Риста и его друзей. Лиля осталась лишь памятью об уже перевернутой странице жизни. Оттого и теперешнее ее пребывание в Париже ничуть не походило на те, которые были раньше: образ жизни другой, и люди совершенно другие. Хотя бы уже потому, что — не из «левого спектра»…

Дорогие подарки, которые Лиля получала изо дня в день, роскошные приемы, увеселительные поездки — возвращение в молодость казалось уже не мифом, а вполне осязаемой реальностью. Но был еще один человек из того же самого общества, который не просто весело проводил с ней время, а совсем не на шутку влюбился.

Ей было тогда восемьдесят четыре, романисту и драматургу, а потом еще и фотохудожнику с громким именем (сейчас, когда я пишу эти строки, весь Париж оклеен гигантскими рекламными щитами, приглашающими на выставку его портретов и затейливых композиций: смесь живописи и фото) Франсуа-Мари Банье двадцать девять. Возрастная разница поражала всех, только не Лилю. Она всегда считала, что для увлечений, тем паче — любви, нет вообще никаких условностей, никаких запретов или границ. Жизнь лишь подтверждала справедливость ее суждений. Интервью, которое взял у нее Банье и опубликовал в газете «Монд» 4 декабря 1975 года, сочетало в себе оригинальность и остроту мысли с эмоциональным подъемом и романтической сентиментальностью. Оно точно отражало ее состояние, ее душевный мир в этот момент. Катанян был рядом, но ни малейшей помехой ее увлечениям он не был и быть не мог.

Прощаясь, Банье клялся в «любви до гроба». Казалось, все это не более, чем дивное завершение очередного парижского сезона, который доставил ей столько радости и поднял дух. Но не успела она приземлиться в Шереметьевском аэропорту и добраться до дома — телефонный звонок из Парижа! Банье: «Лечу, ждите в Москве». Письма, телеграммы, телефонные звонки следовали один за другим. Какие-то гонцы приносили подарки. Вслед за ними примчался и сам Банье. С утра до вечера он пропадал в Переделкине, которое Лиля теперь в любое время года предпочитала Москве. Эти прилеты повторились еще несколько раз — Лиля чувствовала себя снова влюбленной молодой женщиной, подтверждая живым примером хорошо известную истину: женщине не столько лет, сколько указано в ее паспорте, а столько, сколько ей дают влюбленные в нее мужчины.

Теперь, в семьдесят шестом, направляясь снова в Париж, чтобы отпраздновать свой юбилей, Лиля хорошо знала, какое блестящее общество ее там ожидает. На этот раз приглашение пришло не от Арагона, а от Банье. И предстояло ей жить не в уютной комнатке на улице Варенн и не на «Мельнице», где все напоминало о безвозвратно ушедшем прошлом. Лиле и Катаняну был заказан апартамент в одном из лучших отелей Парижа «Plaza-Athenfie» на проспекте Монтеня, который известен во всем мире тем, что на нем расположены самые дорогие магазины самой высокой моды. Номер по соседству занимал одноглазый израильский генерал, герой Шестидневной войны Моше Даян, соседкой с другой стороны оказалась Софи Лорен. На обед Лилю сразу же пригласил председатель Национального собрания Эдгар Фор, затем посыпались новые приглашения, иногда по два на день: Мадлен Рено и Жан Луи Барро, Эмиль Айо, Жюльет Греко, Франсуаза Саган, Жанна Моро… «Мальчики» от Сен-Лорана ежедневно приносили новые наряды вместе с сопутствующей им бижутерией и духами. Дежурившие у отеля автомашины были к услугам Лили в любое время суток.

11 ноября, в день ее юбилея, Ив Сен-Лоран устроил роскошный пир у «Максима». Появился, наконец, Луи Арагон, с которым и в этот приезд — по вполне понятным причинам — она виделась мало. Пришли все, кто теперь ежедневно ее окружал в Париже, и Банье, ясное дело, прежде всего. Пришли владельцы прославленных фирм — законодатели мод, производители лучших запахов в мире. Пришли Ротшильды и другие знаменитости из высшего света — об этой среде она не могла мечтать даже в самые звездные свои дни и часы.

К юбилею Сен-Лоран «сочинил» для нее специальное платье, оно было доставлено ей с величайшими церемониями еще утром того же дня, и вечером она блистала в нем на своем юбилее, поражая всех неувядающей красотой, легкостью движений и острыми шутками на прекрасном французском. Потом ее видели в этом платье на концертах, в театре и в ресторанах: в таком наряде, вопреки ритуалу, было не грешно появиться и несколько раз, хотя планировалось, что платье будет надето лишь единожды.

Своими глазами я его никогда не видел, поэтому могу привести лишь свидетельство очевидца: «Торжественность и печаль. Все было в разных фактурах и оттенках черного». Меня почемуто преследует дикая и даже, быть может, абсурдная мысль: не напоминает ли этот роскошный подарок заказ Моцарту его великого «Реквиема»? Она пришла ко мне, эта мысль, после того, как я узнал, каким было продолжение судьбы уникального платья: Алла Демидова — и в России, и за границей — читала в нем «Реквием» Анны Ахматовой.

В тот московский рождественский вечер, который мне суждено было провести вместе с Лилей, — после ее возвращения из Парижа — она надела другое, не юбилейное, платье, которое, несомненно, было из той же сен-лорановской коллекции, сделано для нее и ей посвящено. Стильный вечерний наряд, яркий, без пестроты, но и он с заметной примесью черного цвета, сидел на ней великолепно, а на лице Лили сохранился отблеск парижских встреч. Потускнеть ему не дали ни жестокий мороз, ни московский быт, в который она сразу же окунулась.

Декабрь 1976. Москва. Запись рассказа Лили Брик за рождественским столом.

«Почему французы так не любят парижских новостроек? Ведь не может же город перестать строиться. И не может все время имитировать прежнюю архитектуру. Каждая эпоха должна оставить в великом городе свои следы. Одна не похожа на другую, — значит, и постройки не будут похожи друг на друга. Мне все уши прожужжали: посмотрите, как изуродовали Париж, как он теряет свой прежний облик. В этой ностальгии есть какая-то эгоистичная ограниченность: пусть все останется таким, каким было при моей молодости. Но у другого поколения есть своя молодость, и ему понравится тот город, в котором провел ее именно он, а не тот, в котором ее проводили мы.

Арагон позвал меня обедать на Монпарнасскую башню, на пятьдесят шестой этаж. И что там плохого? Мне говорят: торчит, как гвоздь, подавляя все окрест. Да ничего подобного! Сверху, из ресторана, прекрасный вид, не говоря о кухне, и башня нисколько меня не раздражает. Рядом один Париж, и тут же другой. Непрерывность жизни. По-моему, замечательно.