Загадка и магия Лили Брик

ВМЯТИНЫ И ПРОБОИНЫ

Арагоны, кажется, начали чуточку прозревать. «Литературная газета» заказала Эльзе статью — заказ был принят: статья Триоле под названием «Лунный романтизм» поступила в редакцию. Эльзе было обещано не подвергать статью никакой редактуре без согласования с нею. Обещание это, естественно, не имело ни малейшей цены. Не знаю, что точно ей заказали, но написала она о свободе творчества — острее темы (в советских условиях) быть не могло! И вот итог: «Небольшие поправочки, — возмущенно писала Эльза Лиле, — вырвали зубы у моей скромной статьи и осрамили меня так, что когда я увидела, — у меня буквально подкосились ноги… Стыд и позор! А мы-то здесь уверяем, что этим чудовищным нравам пришел конец. Пришел конец нашему сотрудничеству в советской печати <…>».

Лиля не могла позволить себе подобной смелости в подвергавшихся перлюстрации письмах, но все-таки выражала свое отчаяние достаточно откровенно. У нее были свои проблемы. Она беспрерывно переводила на русский французские пьесы, которыми ее снабжала Эльза, главным образом одноактные, — ни одна из них не была принята! Не сразу, но все же она поняла, что сами пьесы тут ни при чем — обычные любовно-сентиментальные сочиненьица с хорошими ролями и острым диалогом. Помехой было всего лишь имя переводчицы. Взять псевдоним или протолкнуть переводы от имени других, реально существующих переводчиков, — эта практика, которой не раз, в поисках заработка, пользо-валисьу нас в смутные времена изгои и неудачники, была Лиле не по нраву. Превозмогая усталость («зверски болит поясница», — жалуется она), Лиля, вопреки всякой логике, продолжала работать, сознавая, что, оказавшись в роли бездействующей пенсионерки, быстро начнет увядать.

Возраст все-таки брал свое — недуги, один за другим, напоминали о себе, в корне меняя устоявшийся вроде бы ритм жизни. Предынфарктное состояние вынуждало ее подолгу лежать, что было ей в тягость. Упав и сломав руку, она почувствовала себя совершенно беспомощной. Кость плохо срасталась, ни лекарства, ни массажи не помогали — деформированная рука приводила ее в отчаяние. В еще большее отчаяние приводил ее болезненный и неудержимый тик — при ее-то заботе о своей внешности! И однако же ничто не могло помешать ей оставаться в центре культурной жизни.

Стали традционными выступления поэтов в книжных магазинах и на площади Маяковского в так называемые Дни поэзии — каким бы ни был недуг, Лиля не пропустила ни разу ни одного такого Дня. Сразу приняла и горячо полюбила Булата Окуджаву. «Самый большой успех, — отмечала она в письме к Эльзе, — был у Евтушенко, но мы к нему довольно равнодушны». Не слишком жаловала она и флагманов молодой прозы Василия Аксенова и Анатолия Гладилина, повестями которых, печатавшихся в «Юности», поистине зачитывалась тогда вся страна. Немалую роль при этом сыграло и то, что «Юность» возглавлял Валентин Катаев, стойкую неприязнь к которому Лиля пронесла через все годы.

Зато полный восторг вызывала бурная театральная и музыкальная жизнь Москвы. Диапазон ее интересов был широк, как всегда: с равным восхищением отзывалась Лиля о концертах приехавшего в Москву Игоря Стравинского и о выступлениях другого знаменитого гастролера — итальянского эстрадного певца Доменико Модуньо. В то время как Эльза все рассказы о культурной жизни Парижа сводила в своих письмах к тому, что впрямую было связано лишь с нею самой, словно ничего другого во французской столице (нет, шире — во французской культуре) и вовсе не происходило, Лиля увлеченно информировала Эльзу (глубоко, похоже, к этой информации равнодушную) о том, как интересно зажила оттепельная Москва, приподняв железный занавес и дав людям хотя бы крошечную возможность заглянуть в иной мир.

Уже стало совсем привычным: Лилина жизнь шла как бы в двух измерениях. Дома собирались близкие люди, все до одного яркие личности, с духовными запросами и интересами: для других семафор был закрыт. «Люди нас одолевают, — писала она Эльзе. — А без людей тоскливо. Пускаем понемногу и сквозь фильтр». Регулярно приходили Плисецкая и Щедрин, очень ей полюбившийся Борис Слуцкий с женой («Мой самый любимый из сегодняшних поэтов — Слуцкий. Он, несмотря на простоту, ясность, — абсолютно особенный. Пишет только тогда, когда ему нужно что-то сказать, а сказать ему есть что. Человек он удивительный, лучший из всех, кого знаю, а знаю я его уже 23 года»), Константин Симонов, Плучеки, Зархи, Зиновий Паперный… Вспоминали о былом, живо обсуждали злобу дня, делились мыслями и творческими планами, сочиняли экспромты, блистали умом. Этот блеск, да и каждый шорох вообще, исправно фиксировали «жучки», умело расставленные во всех уголках квартиры. А вне дома, но вокруг Лили и в связи с нею, шла мышиная возня партийных идеологов, госчиновников, лакействующих и (поразительная закономерность!) совершенно бездарных историков литературы, занявших все влиятельные посты.

Эта разношерстная публика объединилась со злобствовавшей, считавшей себя почему-то ущемленной в правах, старшей сестрой Маяковского, которая от своего имени и от имени престарелой матери (вторая сестра Ольга умерла еще в 1949 году) претендовала теперь на монопольное право толковать поэта, издавать его, выдумывать насквозь фальшивую агитпроповскую биографию «великого певца революции» и считаться, вопреки его воле, единственной и безраздельной наследницей. Наследницей монумента, а не человека. Среди тех, кто формально считался писателями, поскольку они издавали свои малограмотные сочинения и состояли в Союзе писателей, находились, естественно, и такие, в лице которых Людмила находила всяческую поддержку. Одним из них, притом весьма активным, был, например, графоман и дважды сталинский лауреат Аркадий Первенцев: его мать была двоюродной сестрой матери Маяковского, и он, стало быть, приходился Маяковскому троюродным братом.

Так получилось, что за всегда хлебосольным столом на Кутузовском собиралось теперь меньше советских гостей, чем раньше, но зато было великое изобилие иностранных. Главным образом, конечно, французских. Кинорежиссер Рене Клер вспоминал о встречах с Маяковским в Париже. Фотохудожник Анри Картье-Брессон делал портреты хозяйки. Зачастившей в Москву Наде Леже Лиля рассказывала о том, как весной 1925 года за ней приударил в Париже Фернан Леже, как водил ее в дешевые дансинги и неболыйие квартальные бистро, — тогда еще он не был ни богачом, ни Надиным мужем. Ставшая вдруг ревностной совпатриоткой — еще того хлеще: пламенной сталинисткой, — Надя Леже строчила доносы в разные совинстанции, разъясняя несведущим, что Эльза и Арагон никакие не друзья Советского Союза, а замаскированные антисоветчики. О доносах Арагоны узнали и сделали для себя выводы, как, естественно, и Лиля: наступил момент, когда «враждующие стороны» просто-напросто перестали здороваться друг с другом.

Но — отметим для справедливости: синдром политической бдительности оказался живучим и въедливым. И поразил, увы, не только интриганов и сплетников. Александр Твардовский попросил Арагона написать предисловие к переводу романа-притчи «Чума» Альбера Камю: имя и слово члена ЦК братской компартии могли бы помочь «опасной» повести пробиться на страницы «Нового мира». Вместо предисловия Арагон отправил в советский ЦК письмо, извещая товарищей, что Твардовский собирается «проповедовать фашиствующих писателей». Отмежевался!.. Об этом есть свидетельство из первых рук: воспоминания члена редколлегии «Нового мира» Владимира Лакшина. Нелишне напомнить, что «фашиствующий» Камю в годы оккупации Франции был активным участником движения Сопротивления. С нацистами страстно боролся, коммунистов страстно же не любил.

Ежегодные встречи в Париже имели продолжение в Москве, куда стремились приехать при первой возможности едва ли не все западные «левые», из среды интеллигенции прежде всего. Впрочем, европейская интеллигенция, французская прежде всего, чуть ли не поголовно была заражена тогда «левизной». Одни были снабжены рекомендательными письмами или хотя бы устными приветами от Эльзы, другие для вхождения в дом не нуждались и в этом. Пабло Неруда, побывавший у Лили, когда ему в Москве вручали Международную Ленинскую премию, и потом не раз встречавшийся с ней в Париже (он был там чилийским послом), написал в ее честь стихи: «Мой старый друг, нежная и неистовая Лили!»

Неистовость ее проявлялась и в большом, и в малом. Она хорошо понимала, что бытие неотторжимо от быта и что без борьбы ничего не дается. И ничуть не гнушалась использовать личные связи, по опыту зная, насколько они помогают и как трудно приходится, если их нет. Когда Плисецкую и Щедрина перестали пускать за границу, Лиля с помощью личных связей сделала невозможное: раздобыла прямой (городской — не кремлевский) номер телефона тогдашнего шефа КГБ Александра Шелепина, дозвонилась до него и настояла, чтобы кого-либо из молодых супругов он принял сам. Кем была тогда Лиля? Тогда — и всегда? Никем. Лилей Брик — и только. Но это звучало!

Сначала Щедрина пригласил к себе один из заместителей Шелепина, генерал Евгений Питовранов, крупный лубянский чин с давних времен, а затем и сам Шелепин. Вопрос оказался не слишком простым — к наложенным на супругов санкциям был причастен лично Хрущев. Преодолели и это: загадочное влияние Лили на лубянских шишек было столь велико, что Питовранов при очередном посещении Хрущева сам передал ему письмо Плисецкой и Щедрина и добился положительного ответа. Таким образом Лиля помогла «невыездной» Плисецкой выехать с труппой Большого на гастроли в Америку: не используй она свои рычаги, ничего бы, наверно, не получилось. Тогда — не потом…

У самой Лили и Катаняна препятствий для выезда больше вроде бы не было. В 1960 году Арагоны поселились в трехэтажном особняке на улице Варенн, напротив отеля «Матиньон» — резиденции премьер-министра, — и там, рядом с двумя соединенными между собой и очень просторными двухэтажными квартирами (одна для Арагона, другая для Эльзы), удалось оборудовать еще одну однокомнатную для Лили и Катаняна. Теперь в Париже у них практически было вполне самостоятельное жилье, где они могли жить сколько и когда хотели.

В Москве тем временем без всякого перерыва шла работа по очернению Лили, работа, у которой была одна-единственная цель: вырвать ее из биографии Маяковского, объявить злым гением, свернувшим поэта с истинного пути, вменить ей в вину его гибель. Особенно неистовствовала Людмила Маяковская, для которой «изничтожение» Лили стало главной задачей на весь остаток жизни: ей к тому времени уже исполнилось семьдесят шесть лет. С этой целью она решила заменить Лилю в биографии Маяковского другими женщинами: какими — неважно, лишь бы другими.

Совершенно загадочным образом, явно не без чьей-то помощи, она вошла в контакт с жившей в Париже художницей Евгенией Ланг и стала ревностным ходатаем в попытке добиться ее возвращения на родину. Ланг эмигрировала еще в 1919 году, с тех пор жила и работала в Гёрмании и Италии и, наконец, обосновалась во Франции. Как-то в Берлине, проезжая на такси по Курфюр-стендамму, увидела из окна Маяковского, но остановиться не пожелала. Еще несколько лет спустя, в его последний приезд, они столкнулись лицом к лицу в парижской «Ротонде». Маяковский был в обществе Ильи Эренбурга и других знаменитостей, французских и русских. Увидев Женю, он встал, подошел к ней, пытался заговорить — та уклонилась. Теперь Людмила стремилась выдать Евгению Ланг за «первую любовь» ее брата и, что еще важнее, за истинную советскую патриотку — не чета антисоветчице Лиле Брик и всему ее темному окружению.