Загадка и магия Лили Брик

Этот, уже загубленный, мемориал еще дотягивал последние дни в ожидании своего переезда (на расселение изгнанных жильцов и подготовку помещения в Лубянском проезде требовалось время), а разделаться с ненавистным окружением Маяковского надо было как можно скорее. Со стен Гендриковского мемориала срочно сняли все портреты друзей и соратников, оставили только Иосифа Уткина и двух Александров: Жарова и Фадеева. «Потом поняли, — писала Лиля в Париж, — что это не звучит, сняли и их. И остался Володя один как перст!.. О, Господи…»

Шлюзы открылись — хлынула вода. Для потока грязи и поношений больше не существовало никаких преград. «Огоньковцы, — писала Лиля Эльзе, — хотят нас растоптать. На друзьях лица нет, но сделать никто ничего не может. Была бы я помоложе — подала бы в суд (такой совет дала ей, плохо разбиравшаяся в советских реалиях Эльза. — А. В.), и поступила бы глупо, оттого что толку все равно никакого бы не было». Торжествуя победу, при поддержке Воронцова (то есть, иначе сказать, самого Суслова), Людмила и Колосков выпустили сборник воспоминаний о Маяковском его «родных и друзей», где друзьям-то как раз и не нашлось никакого места.

Кроме перепечатанных из различных газет и журналов официально-мемуарных статей составители опубликовали фрагмент из рукописи художницы Елизаветы Лавинской — той самой, которая «подозревается», будто она (скорее всего, и не будто…) является матерью сына Маяковского — Никиты. Ее чувства к Лиле нетрудно понять — их-то и обнажила она с предельной откровенностью, будучи тяжко больной (она завершила свои дни пациенткой сумасшедшего дома), в манускрипте, созданном в 1948 году и попавшем в руки воронцовско-колосковской компании.

Об остроте чувств мемуаристки свидетельствуют следующие пассажи из этого манускрипта: «В памяти запечатлелась фигура великого поэта, его беспомощно опущенные руки. Рядом визгливый крик Лили Юрьевны, ироническая улыбка Осипа Максимовича и мрачная тень фанатичного догматика с лицом иезуита — Сергея Третьякова»…

Или такой: «Лиля Юрьевна принимала на крыше солнечные ванны и одновременно гостей. <…> Не знаю почему, но я почувствовала тогда себя невыносимо скверно. Слезы Лили Юрьевны, ее злое лицо, дергающиеся губы <…>. От этого нового, бриковского быта несло патологией». Зато «от Людмилы Владимировны веяло каким-то внутренним, физическим здоровьем <…>. С ней так легко было дышать после этого балкона с возлежавшей голой Лилей, исходящей злостью и слезами из-за страха упустить Маяковского».

Под стать оценкам были и «факты».

О Маяковском мемуаристка почему-то слышала от Лили одни только гнусности. В силу непонятных причин Лиля будто бы избрала Лавинскую (нашла кого!) своей конфиденткой и так говорила ей о поэте: «Какая разница между Володей и извозчиком? Один управляет лошадью, другой — рифмой». Таков уровень этих «воспоминаний», которые призваны были изничтожить Лилю и изъять ее из биографии Маяковского руками людей, принадлежавших вроде бы к ее же кругу.

В конце апреля 1968 года, незадолго до отлета в Париж, я встретил Бориса Слуцкого возле писательской поликлиники и пошел его проводить. Был непривычно теплый для весенней Москвы солнечный день, и Слуцкий тяготился своим, хоть и распахнутым, но не по сезону, пальто. Он был молчалив, говорил главным образом я, а он изредка вставлял какие-то слова для поддержания разговора. Жена его, Таня, тяжко болела, надежды фактически не было никакой (Лиля не один раз устраивала ей для лечения поездки в Париж). Я знал это и даже что-то спросил про ее здоровье, но от ответа на этот невыносимый для него вопрос Борис уклонился.

В основном говорили о том, что творилось тогда в Чехословакии. Вдохновленный последней речью Дуб-чека, которую мне удалось, продравшись сквозь вой глушилок, услышать по радио «Свобода», я почему-то был полон наивного оптимизма, но умудренный житейским опытом Слуцкий коротко и решительно, не вдаваясь ни в какие объяснения, охладил мой восторг: «Кончится катастрофой».

Уже прощаясь, он вдруг вроде бы невпопад сказал: «Вчера был у Лили Юрьевны. Затравят ее. Надо что-то делать». Всей подоплеки — той, что рассказана выше, — я тогда, конечно, не знал, а Борис не стал вдаваться в подробности, только спросил: «Писать в ЦК? Или совсем бесполезно, ты как думаешь?» Я не мог дать никакого совета, хотя бы потому, что не владел информацией. Совета, по-моему, он и не ждал. Скорее всего, этот вопрос был обращен це ко мне, а к себе самому. И вероятно, он еще долго — себе же — его задавал, потому что, как мы знаем теперь, лишь в конце июня написал самому Брежневу, дабы, сказано в письме, «привлечь <…> внимание к некоторым обстоятельствам литературной жизни».

«С развязной грубостью, — писал Слуцкий, — в манере детективного бульварного романа, Воронцов и Колосков пытаются доказать, что ближайшие друзья Маяковского — Асеев, Третьяков, Осип Брик, Кирсанов активно участвовали в травле, подготовившей самоубийство поэта. В том же уничижительном духе трактуются многие выдающиеся деятели советской культуры, например Илья Эренбург». Но «главная задача этих выступлений, — подчеркивал Слуцкий, — опорочить Лилю Юрьевну Брик, самого близкого Маяковскому человека, которую он любил всю жизнь и о которой писал всю жизнь». Письмо завершалось короткой фразой: «Прошу Вашего вмешательства» и информацией о том, что автор письма — член КПСС с 1943 года (вступил в партию на фронте) и имеет партийный билет номер 4610778.

До адресата письмо, разумеется, не дошло, его отфильтровали в подотделе писем общего отдела ЦК, снабдив пометкой двух партаппаратчиков: «Трв. Слуцкому сообщено, что редакциям газет и журналов предоставлено право самим решать вопрос о целесообразности публикаций тех или иных статей, не имеющих официального характера». Инцидент был исчерпан. «Или совсем бесполезно?» — вопрос этот и был ответом. Слуцкий, конечно, сам хорошо знал заранее судьбу своего обращения на высочайшее имя, но позволить себе промолчать просто не мог.

Что же это за сочинения «в манере детективного бульварного романа», которые заставили Слуцкого переломить самого себя и все-таки обратиться за помощью к «уважаемому Леониду Ильичу»? Что побудило писать в ЦК по тому же поводу — и с тем же, разумеется, результатом — поэта Семена Кирсанова и критика Зиновия Паперного? Даже Константин Симонов, с его положением, именем и связями, даже он не смог пробить своим «открытым письмам» дорогу ни на страницы газет, ни к какому-либо высокому партийному чину, несмотря на неоднократные просьбы.

Волна протестов явилась следствием даже не столько известинской статьи, сколько публикации в трех номерах журнала «Огонек» (его возглавлял один из самых бездарных и самых злобных советских литературных бонз, Анатолий Софронов) новых статей Воронцова и Колоскова «Любовь поэта» и «Трагедия поэта», где почти в тех же выражениях, что и в секретной переписке, обливалась помоями Лиля и придавался зловещий, едва ли не криминальный характер ее отношениям с Маяковским.

Из этих статей явственно вытекало, что не кто иной, как она, вместе с Аграновым и всем их «сионистским логовом», явилась виновницей гибели Маяковского, который любил по-настоящему вовсе не лицо сомнительного происхождения, сомнительных корней, сомнительного поведения — Лилю Брик, а только чистую и благородную русскую девушку Татьяну Яковлеву, имея намерение создать с ней прочную и здоровую советскую семью. За то и был «устранен»… Глубинные и зловещие причины, приведшие поэта к трагическому концу, — те, о которых подробно сказано выше, — естественно, не обнажались и не обсуждались, все опять было сведено к пресловутой версии о «любовной лодке», тривиально изложенной и трактуемой теперь исключительно с погромных позиций: они давно уже стали затверженным штампом в лубянско-кремлевских кругах.

Времена, казалось бы, изменились, ни лубянская камера, ни ГУЛАГ Лиле уже не грозили, но почему-то этот удар судьбы она переживала мучительней, чем все предыдущие. И даже не искала спасения в алкоголе, тем более что по состоянию здоровья он был ей противопоказан категорически.

Тот факт, что мысль о самоубийстве у нее действительно возникала, подтверждается хотя бы тем, что именно в это время она составила завещание — не юридическое, со всеми формальностями, заверенное у нотариуса, — а скорее моральное, эмоциональное, человеческое, такое же — по стилю и духу, — какое оставил в своем блокноте Маяковский, загодя готовясь к смертельному выстрелу. Ни о том, что такое завещание есть, ни тем более о его содержании тогда никто не знал, даже самые близкие люди: его нашли лишь после того, как Лили не стало.

Вообще вторично пережить то, что однажды было уже пережито, с чем уже удалось справиться, преодолеть, возвратиться к жизни, гораздо труднее, чем в первый раз. Особенно после того, как жестокая несправедливость по отношению к убиенным была вроде бы устранена и правда восторжествовала.

Теперь взялись за нее — не косвенно, а впрямую, — возведя обвинение, чудовищнее которого она не могла и придумать. Кто же она, Лиля Брик, по новой версии, утвержденной на самом верху? Оказывается, не любовь поэта, не его муза, не та, которая сделала все возможное и невозможное, чтобы он занял место, ему подобающее, в обществе, в умах, в истории, а — его убийца! Не только в метафорическом, но едва ли и не в буквальном смысле. Дьяволица, вложившая в руки ему револьвер и понудившая нажать курок. А то и того хуже: участница заговора, итогом которого явилось его убийство, то есть событие, подлежащее рассмотрению не литераторами, а юристами. Наследники тех, кто воистину довел поэта до самоубийства, заметали следы, отводя подозрения от себя и направляя их в ложную сторону.

Такой теперь представала она и против этого обвинения ничего не могла возразить, ибо не только она сама — ни один защитник ее так и не получил трибуну, чтобы вымолвить публично хотя бы одно слово. Жизнь между тем шла к закату, сил становилось все меньше, и не было больше надежды на то, что она дождется того времени, когда фальсификаторы и клеветники будут посрамлены, а их тайные цели — раскрыты.

Но сознание своей правоты оказалось сильнее физической немощи. Чего онаг собственно, могла бы бояться? Непрекращавшейся лжи? Но те, кого она уважала и чтила, как были, так и остались с нею, до остальных же ей вовсе не было дела. Презираемые и низкие люди уязвить не способны, и в полемику с ними люди порядочные вообще не вступают. Офицер не вызывает денщика на дуэль — есть такое давнее и непреложное правило, оставшееся неизменным и после тсцго, как времена рыцарства прошли, а правила чести будто бы перестали существовать. Да и возраст, и возраст… В семьдесят семь лет начинаешь по-другому смотреть на многое, и жизненные ценности предстают в ином свете.

Печальным дополнением к тем «радостям», которые принесла ей огоньковско-известинская атака, явился выход полумемуарной книги Валентина Катаева «Трава забвения». С этим писателем (скорее, с Катаевым-человеком, а не Катаевым-писателем) у нее еще в конце двадцатых возник какой-то тщательно зашифрованный в переписке с Маяковским и никогда не прокомментированный ею конфликт — оттого все написанное им в этой книге и имевшее к ней самой и близким к ней людям прямое отношение воспринималось с особенной остротой. «Сплошная беспардонная брехня» — так отозвалась она о «Траве забвения» в письме к Эльзе. И дальше: «Все наврано!! Все было абсолютно не так. (Речь идет о том последнем, поистине трагическом, вечере, который Маяковский провел у Катаева накануне самоубийства. — А. В.). Черт знает что!..»