Загадка и магия Лили Брик

ЗАРУБКИ НА СЕРДЦЕ

Только в стихах Маяковский давал чувствам полную волю — без всяких ограничений. Запрет на встречи все время нарушался. Маяковский дежурил под окнами Лили, которая осталась в Водопьяном, посылал ей записки и длинные письма через домработницу Аннушку, через поэта Николая Асеева, искал встреч на улицах. Лиля была непреклонна: мораторий на общение закончится в три часа дня 28 февраля, и ни одной минутой раньше! «Я люблю, люблю, несмотря ни на что и благодаря всему, — письменно обращался к ней Маяковский, покорно соглашаясь на те мучения, которым она его подвергла, — люблю, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь. Смешно об этом писать, ты сама знаешь».

Ничего смешного-то как раз и не было. Безграничная, неподвластная разуму, любовь, многократно увеличенная его воображением и органично присущей ему склонностью к гиперболам — и в поэзии, и в жизни, — такая любовь неизбежно обрекала на страдания, и Лиля — с безупречно точным расчетом, совершенно сознательно, чего и сама впоследствии никогда не отрицала, — шла на это, побуждая его столь мучительным образом приковать себя цепью к письменному столу. Муки художника (об этом говорит весь мировой опыт) сублимируются в его творчестве, в максимальной степени позволяя ему выразить себя и свои чувства. Лишь благодаря этим мукам человечество получило в дар величайшие образцы любовной лирики. Правда, мало кого «объект любви» подвергал страданиям с единственной целью: выжать из влюбленного автора поэтический шедевр.

«Любишь ли ты меня? — спрашивал Лилю Маяковский в другом письме из своего заточения. — Для тебя, должно быть, это странный вопрос — конечно, любишь. Но любишь ли ты меня? (Ударение на слове «меня»! — А. В.) Любишь ли ты так, чтоб это мной постоянно чувствовалось?

Нет. Я уже говорил Осе. У тебя не любовь ко мне (ударение на словах «ко мне». — А. В.), у тебя — вообще ко всему любовь. Занимаю в ней место и я (может быть, даже большое), но если я кончаюсь, то я вынимаюсь, как камень из речки, а твоя любовь сплывается над всем остальным. Плохо это? Нет, тебе это хорошо, я бы хотел так любить».

Так виделось то, что случилось, самому Маяковскому. К таким мыслям его привело. На такие страдания обрекло.

Теперь — та же ситуация глазами Лили. Ее реакция. Ее чувства. С предельной откровенностью они отражены в ее письме Эльзе от 8 февраля 1923 года, когда творческое его заточение достигло самого пика.

«Милая моя Элинька, я, конечно, сволочь, но — что ж поделаешь! Все твои письма получила. Ужасно рада, что твой «природный юмор» при тебе. (Публикаторы переписки не сочли возможным — скорее, просто этой возможности не имели — ознакомить нас с «природным юмором» Эльзы, поэтому мы не знаем в точности, над чем она потешалась. Впрочем, из того, что следует сразу же за этим пассажем, догадаться не трудно. Письма Эльзы, на которое, видимо, отвечает Лиля, нет и в полном, французском, издании переписки. — А. В.) Мне в такой степени опостылели Володины: халтура, карты и пр. пр… что я попросила его два месяца не бывать у нас и обдумать, как дошел он до жизни такой. Если он увидит, что овчинка стоит выделки, то через два месяца я опять приму его. Если же — нет, то Бог с ним!

<…>

Я в замечательном настроении, отдыхаю. <…> Наслаждаюсь свободой! Занялась опять балетом — каждый день делаю экзерсис. По вечерам танцуем. Оська танцует идеально <…> Мы завели себе даже тапера. Заразили пол-Москвы.

<…>

Романов у меня — никаких. (Если не считать, разумеется, роман с Краснощековым. Знала ли Эльза о нем? Или этот роман Лиля почему-то предпочла скрыть? — А. В.) С тех пор, как не бывает Володя — все пристают пуще прежнего. Но я непоколебима! Довольно нас помещики душили!»

Замечательным настроение у Лили было и потому еще, что в очень недалеком будущем маячил очередной европейский вояж. «Сейчас февраль. В начале мая думаем ехать. Значит — скоро увидимся!» Никаких опасений насчет того, что поездка не состоится. Раз «думаем», значит, «скоро увидимся». Без проблем…

Сколь бы ни была велика его любовь, она не мутила разум и не застила глаза. Маяковский ясно видел всю беспощадную реальность и точно оценивал ситуацию. Свои мысли он доверил бумаге. Но длинное письмо, где содержатся приведенные выше строки — «Любишь ли ты меня?» — и еще много других безошибочных наблюдений, повергавших его в отчаяние, послать Лиле все равно не посмел, хотя и не уничтожил. Понимал ли, каким бесценным документом, точно отражающим его внутренний мир, его безуспешную борьбу с самим собой, оно является? Лиля нашла это письмо среди других бумаг поэта лишь после того, как тот погиб.

«Я не любила никого другого, только Володю, всегда, всегда, и когда мы были вместе, и когда наши отношения изменились, и когда он ушел из жизни. Всегда. Только его одного». Так говорила при мне Лиля Брик македонскому журналисту Георгию Василевскому в июле 1967 года.

Когда поздним вечером 24 декабря 1976 года, прощаясь с Лилей, болгарский поэт Любомир Левчев благоговейно целовал висевшее на ее груди золотое кольцо с инициалами ЛЮБ, Лиля в присутствии Андрея Вознесенского и меня повторила те же слова: «Я любила только его одного. Я говорила ему, что буду так же любить его и в старости, которой он очень боялся. Мне не нужен был никто другой, никто другой…»

Думаю, есть немало людей, которые слышали от Лили те же слова. Особенно часто она повторяла их в последние годы.

«Вся драма в том, — сказал мне Василий Васильевич Катанян, чья безграничная преданность Лиле и памяти о ней ни у кого не вызывает сомнений, — что Маяковский любил только Лилю, а Лиля любила только Брика, но вовсе не Маяковского. Возможно, старалась себя убедить в том, что любит его, но не любила». То же самое Василий Васильевич высказал (и не раз) в своих книгах, и вряд ли отважился бы на это, не будучи уверен в точности своего утверждения.

Как разгадать эту загадку? Как разобраться в том, в чем запутались сами участники той драмы? Как проследить хронологию событий, относящихся к пресловутой «области чувств», не подверженных логике, не допускающих документального подтверждения или опровержения, не поддающихся холодному анализу мемуаристов, биографов и историков?

Остались письма, остались противоречивые воспоминания «действующих лиц» той, многоактной, теперь уже давней, драмы, неуклонно перераставшей в трагедию. Остались пристрастные и субъективные свидетельства современников. Остались запальчивые, категоричные суждения комментаторов, которым нужен только такой, а не какой-то другой образ «нашего Маяковского», только такой, а не какой-то другой образ «нашей Лили Брик».

Но главное, что гораздо важнее, — остались стихи.

Добровольно заточив себя в «тюрьму» — так называл Маяковский свое сидение за столом на Лубянском в течение двух месяцев (в них вошла и одинокая встреча Нового года, приход которого Лиля отметила в привычно веселом обществе в Водопьяном), — Маяковский писал поэму о «смертельной любви поединке». Поэму, про которую он сам сказал, что она написана «по личным мотивам». В ней прямо говорится, что, пока он ее писал, «в столе» (именно так! не — «на столе») лежала фотография смеющейся Лили, а он писал про свою боль. Называется поэма «Про это». Маяковский обязал себя завершить работу до конца «моратория», и обязательство это он выполнил. Иначе, впрочем, и быть не могло — ведь не мог же он предстать перед Лилей с пустыми руками!

На окончательном варианте поэмы рукой Маяковского проставлена дата: 11 февраля 1923 года. Но еще пятью днями раньше Лиля писала Эльзе в Париж — это то самое письмо, большой фрагмент которого процитирован выше: «Прошло уже два месяца: он днем и ночью ходит под <моими> окнами, нигде не бывает и написал лирическую поэму в 1300 строк!! Значит — на пользу!» Насчет «нигде не бывает» — это все-таки не совсем так: Маяковский за эти два месяца участвовал во многих общественных мероприятиях, посещал издательства, заключал договоры на издание своих книг. А все остальное — сущая правда. Поэма, так получается, была завершена уже в начале февраля, и Лиля об этом знала. С точностью до числа строк…

Обменявшись записками, они договорились о совместной поездке в Петроград. Билеты покупал Маяковский. Мораторий закапчивался в три часа, поезд отходил в восемь. Встретились на ступеньках вагона. Встреча эта описана множество раз — достаточно вспомнить самое главное: как только поезд тронулся, Маяковский тут же, в коридоре, не обращая внимания на сновавших взад и вперед пассажиров, прочитал Лиле только что написанную поэму и — расплакался. «Теперь я была счастлива, — написала Лиля годы спустя в своих воспоминаниях. — Поэма, которую я только что услышала, не была бы написана, если б я не хотела видеть в Маяковском свой идеал и идеал человечества. Звучит, может быть, громко, но тогда это было именно так».

Конечно, Лиля была счастлива. Счастлива оттого, что новая поэма Маяковским написана и что она гениальна. Какой ценой она появилась, — теперь этот вопрос становился уже второстепенным. Вернувшись через несколько дней в Москву, она позвонила Рите Райт: «Скорей приезжай. Володя написал гениальную вещь». Рита тотчас примчалась — и получила в дар чистую тетрадь. «Записывай все, что он скажет, — объяснила ей Лиля свой подарок. — Володечка — гений. Каждое его слово останется».

Тончайшее ее чутье не подвело и на этот раз. Она хорошо понимала цену его поэзии. Маяковский считал излишним хранить свои рукописи, чтобы не «заакадемичиться». Лиля умолила его подарить ей все, им написанное, прежде всего то, что связано с созданием поэмы «Про это». Так сохранились наброски к поэме и ее черновик.

Возвратившись в Москву, Лиля созвала в Водопьяный друзей — слушать поэму «Про это». Пришел нарком Луначарский с женой, известной в ту пору актрисой Малого театра Наталией Розенель, пришли Борис Пастернак, Николай Асеев, художник Давид Штерен-берг и еще много других людей их круга, чье мнение очень тогда ценилось. «Впечатление было ошеломляющее, огромное», — вспоминала впоследствии Розенель. Лиля сияла. Ее портрет работы фотохудожника Александра Родченко украсил обложку первого издания поэмы, состоявшегося уже в начале июня. Поэма вышла с авторским посвящением: «Ей и мне». Лишь очень немногие знали, что скрывалось за этими двумя словами.

Нет никаких свидетельств, что на этом чтении присутствовал Корней Чуковский. Однако, оказавшись тогда же в Москве, он тоже слышал чтение Маяковским поэмы, и, судя по описанию, тожеу Бриков и тоже в присутствии Лили. «Пирожное и коньяк, — записал Чуковский в своем дневнике. <…> Начинает читать. Хорошо читает. <…> Есть куски настоящей поэзии, и тема широкая, но в общем утомительно». Ну, что ж, у каждого свое впечатление, это нормально. «Я сказал Маяковскому, — продолжает Корней Иванович, что Анненков (Юрий Павлович Анненков — художник и литератор, друг и Чуковского, и Маяковского. Эмигрировал годом позже. — А. В.) хочет написать его портрет. Маяковский согласился позировать. Но тут вмешалась Лиля Брик. «Как тебе не стыдно, Володя! Конструктивист — и вдруг позирует художнику. Если ты хочешь иметь свой портрет, поди к фотографу Вассерману — он тебе хоть двадцать дюжин бесплатно сделает». Между прочим, сама позировала с большой охотой, и не одному художнику, а многим и многим…