Загадка и магия Лили Брик

Между тем именно в условиях нэпа, когда, как грибы после дождя, вдруг расплодились десятки новых издательств, напечататься стало гораздо легче, чем в пору жесткой государственной монополии. Никакой травле Маяковского еще не подвергли — секретный отзыв Ленина, высказанный двум членам правительства, ничуть не повлиял на популярность Маяковского и на его творческую активность: известны по крайней мере тридцать шесть его авторских вечеров в течение года; известно его участие в грандиозных поэтических манифестациях, которые проходили в крупнейших аудиториях Москвы и Харькова (тогда — столицы Украины); известно, что «Мистерию-буфф» заново поставили в Москве и других городах, причем всюду она шла при полном аншлаге десятки раз. По случаю Третьего конгресса Коминтерна приятельница Маяковского и Лили Рита Райт перевела «Мистерию-буфф» на немецкий язык, и она трижды была исполнена для делегатов и гостей при огромном стечении публики. Несколько странно называть все это травлей…

Стремление Лили вырваться к матери в Лондон вполне объяснимо. Туда могла бы из Парижа приехать и Эльза. Но ведь и в Берлин, куда советских пускали с достаточной легкостью, они, как уже сказано, обе были готовы приехать. Эльза успела к тому времени провести с Андре год на Таити, написать об этом книгу путевых очерков, вернуться во Францию. Вскоре она разведется с мужем, сначала фактически, потом юридически, почему-то скроет этот развод от сестры и осядет на короткое время в Лондоне, чтобы скрасить там одиночество своей матери, которым, судя по всему, Елена Юльевна не очень-то и тяготилась.

Конечно, встретиться с матерью и сестрой в Лондоне было бы для Лили большой удачей. Но, оставшись в Риге на целых четыре месяца, английской визы она так и не дождалась. Зато нашла издателя для Маяковского — тот даже выслал ему в Москву небольшой аванс.

В чем же тогда состоит тайна ее поездки? Приходится задать вопросы, которые обычно не задают, поскольку считаются они как бы неделикатными. Каким образом, под каким предлогом выехала она за границу? Ведь любому понятно, что без участия «соответствующих» компетентных властей поездка состояться не могла. На какие деньги Лиля собиралась жить за границей? Советский рубль все еще представлял собой не более, чем клочок бумаги (так называемый «золотой», то есть конвертируемый, червонец ввели годом позже), обме-пять его на валюту можно было только по специальному распоряжению или кремлевских, или лубянских властей. Даже в самом лучшем случае обмену подлежала лишь крайне ничтожная, едва ли не символическая, сумма. Но никаких денежных затруднений в Риге Лиля, видимо, не имела. И не только потому, что провернула выгодное дельце, продав за хорошие деньги рижскому филателисту все еще считавшиеся экзотикой советские почтовые марки. И не только потому, что, как писала она Маяковскому, рижане давали ей деньги в долг.

Провожая Лилю на вокзале в начале октября, Маяковский встретился с одним пассажиром, следовавшим в Ригу тем же поездом. И даже в том же вагоне. Это был Лев Эльберт, Маяковскому вроде бы уже известный. Впоследствии этот «меланхолический человек, медлительный и невозмутимый» (так опишет его Василий Катанян-старший) войдет в биографию Маяковского под прозвищем «Сноб» — «за манеру цедить слова». По общепринятой версии он работал в главном политическом управлении наркомата путей сообщения («Главполитпуть») и заказывал Маяковскому агитплакаты для своего ведомства (такие плакаты действительно существуют). На перроне Маяковский узнал, что его бывший работодатель неожиданно стал дипломатом, работает в наркоминделе и направляется в Ригу по служебным делам.

Мне казалось, что эту версию придется пересмотреть — после того, как появились новые, ранее неизвестные, данные. «Виновником» пересмотра должен был стать безвременно скончавшийся журналист Валентин Скорятин, который ввел в оборот очень большое количество важнейших архивных документов, побудивших иными глазами увидеть многие страницы биографий главных героев этой книги. К сожалению, его упорный и плодотворный поиск был продиктован стремлением во что бы то ни стало найти доказательства в подтверждение априорной версии о том, что Маяковского убили советские спецслужбы — к этому скандальному и дерзкому вымыслу нам еще предстоит вернуться. Но ошибочность (или пусть лишь сомнительность) поставленной журналистом цели не лишает ценности те находки, которые сделаны им в ходе своих архивных раскопок. Они существуют сами по себе как объективная реальность, отвечая на одни загадочные вопросы и порождая много других, не менее загадочных.

Однако в том, что касается послужного списка Эль-берта в начале двадцатых годов, Скорятин, как оказалось, ошибся. Эльберт действительно работал какое-то время в «Главполитпути», а Маяковский действительно рисовал для этого ведомства агитплакаты. Так что нет ничего невероятного в том факте, что они могли быть знакомы. Но в 1921 году — непосредственно перед поездкой в Ригу — Эльберт сделал внезапный карьерный скачок, став особоуполномоченным Иностранного отдела ВЧК… Отдел этот создан в последних числах 1920 года с одной исключительной целью: развернуть шпионскую службу и «профессионально» заниматься международным террором, уничтожая за границей неугодных режиму лиц. Естественно, человек, избравший для себя это поприще, не мог назвать свое истинное место работы и свою должность — дипломатия в таких случаях служила (и служит) лучшим прикрытием.

«У меня складывается <…> впечатление, — подводил итог этой части своих раскопок Валентин Скорятин, — что Л. Эльберт и Л. Брик тогда отправились в Ригу для выполнения обычного задания ГПУ». Обычными он называет «чекистские операции, направленные на Западную Европу». Для такого вывода сам Скорятин не привел никаких оснований.

Какое шпионское задание могла получить Лиля? На что она в этой, весьма специфической, сфере была способна? Скорее всего, Лубянка просто использовала ее желание добиваться в Риге английской визы, чтобы попутно извлечь из этого выгоду и для себя: мать Лили была родом из Риги, там оставались жить ближайшие родственники (в том числе родная тетя) и знакомые Лили, и они, разумеется, могли способствовать чекисту Эльберту для установления нужных связей, а возможно, и для явок в каких-либо будущих операциях. Действовал примитивный закон истинно советского «рынка»: мы — вам (загранпаспорт и визу в Латвию), вы — нам (небольшую услугу). Как это часто бывало, верные люди, к каковым, несомненно, относилась и Лиля, сами ничего конкретного не делая и ни во что не вникая, просто помогали славным чекистам во всевозможных их операциях. И тем самым работали на ГПУ, даже и не работая в нем…

У «дипломата» Эльберта была еще одна особенность: он беспрерывно «челночил» из Риги в Москву и обратно, служа мостиком связи между Лилей и Маяковским и, естественно, таким образом все больше сближаясь с поэтом, что могло ему пригодиться в дальнейшем. Вероятно, именно он привозил Лиле в Ригу деньги («Спасибо тебе за денежки на духи» — из ее письма Маяковскому) — обменять в Москве рубли на валюту мог только человек со «специальными» связями, а по почте такие переводы за границу из советской России вообще тогда были невозможны. Тот же Эльберт (кто же еще?) обеспечил курьерскую связь с помощью дипломатической почты. Лиля настаивала («Только что приехал из Москвы курьер. Я потрясена тем, что не было письма для меня!!») и сама охотно пользовалась этим способом связи, а Маяковский не захотел («Курьерам письма приходится сдавать распечатанными, поэтому ужасно неприятно, чтоб посторонние читали что-нибудь нежное»).

Из Москвы письма шли по почте или со случайной оказией — в рижский отель «Бель вю», где Лиля остановилась. У тети, у друзей жить не пожелала, — значит, средства это ей позволяли: «Без денег оказаться не могу, так как все предлагают в долг сколько угодно», — сообщала она Маяковскому и Брику. Да и Елена Юльевна в Лондоне явно не бедствовала — ее, пусть небольшие, денежные переводы в Ригу тоже был и для дочери очень кстати.

Вопреки необоснованным подозрениям того же Скорятина, Лиля на самом деле стремилась добиться английской визы. Это видно и из уже цитированного письма Эльзы, пришедшего в Москву (напомню: с оказией!) накануне отъезда в Ригу. Здесь, в Латвии, с английской визой тоже ничего не получалось — скорее всего, потому, что в Лондоне власти ставили перед собой те же вопросы, которые сейчас ставим и мы: чем объяснить то особое положение, в котором оказалась просительница и которое столь разительно отличалось от положения других совграждан? На какие средства она собиралась в Англии жить, а если средства такие есть, то как ею добыты?

Оказалось, что существует единственный способ визу заполучить — придать поездке служебный характер. Если бы Лубянка действительно отправляла Лилю с каким-то своим заданием или даже просто имела в ней хоть какой-нибудь интерес, создать такую легенду и найти подходящую «крышу» не представляло никакого труда: такой механизм был отработан и использовался советскими спецслужбами сотни, если не тысячи, раз.

Спохватилась, притом с опозданием, сама Лиля: «Волосик, милый, — писала она Маяковскому уже 18 октября, — попробуй взять для меня командировку в Лондон у Анатол<ия> Вас<ильевича>. Здесь они (то есть советское полпредство, которое, стало быть, ее опекало — конечно, с чьей-то подачи! — А. В.) не имеют права давать: она должна идти из Москвы».

Маяковский кинулся исполнять поручение — без результата! Анатолий Васильевич, то есть нарком Луначарский, сослался на занятость («И вообще, я думаю, — сообщал Маяковский, — он ничего бы не сделал для меня. Кроме этого с его командировкой была бы снова канитель на недели и едва ли бы она дала результат»). Через профсоюз работников искусств Маяковский поднял на ноги наркомат внешней торговли, чтобы отправить «художницу Брик осмотреть в Лондоне кустарную выставку» — затея была настолько шита белыми нитками, что из нее ничего не вышло. Маяковский был прав, сообщая своему «Лилятику», что он сделал все, «что может сделать человек». Спецслужбы могли бы сделать куда как больше. Но они не сделали ничего.

«Любимый мой Щеник! — писала Лиля Маяковскому в конце октября. Не прошло и месяца, как они расстались. — Не плачь из-за меня! Я тебя ужасно крепко и навсегда люблю! Приеду непременно! Приехала бы сейчас, если бы не было стыдно. Жди меня!

Не изменяй!!!

Я ужасно боюсь этого. Я верна тебе АБСОЛЮТНО. Знакомых у меня теперь много. Есть даже поклонники, но мне никто, нисколько не нравится. Все они по сравнению с тобой — дураки и уроды! Вообще ты мой любимый Щен, чего уж там! Каждый вечер целую твой пере-носик! <…> Тоскую по тебе постоянно. <…> Целую тебя с головы до лап. <…> Твоя, твоя, твоя Лиля».

Стыдно ей могло быть разве что за самоуверенность: она не сомневалась, отправляясь в Ригу, что английская виза достанется ей без особого труда. Не исключаю и то, что ее могли в этом убедить товарищи-покровители. Письмо ее, похожее по лексике и по способу выражения чувств на все другие, отправлявшиеся в Москву чуть ли не каждый день, отражают отнюдь не вымышленную ею тревогу. За характерной для обоих корреспондентов любовной риторикой скрывается все еще подлинный страх Лили потерять Маяковского. «Не забывай меня, Щеник, — взывала она в другом письме, — и помни о том, что я тебя просила. Подожди меня, пожалуйста!» Просила она его, конечно, лишь об одном: остаться ей верным. «Не изменяй!» — этот возглас повторяется почти во всех ее письмах, в том числе и в тех, что — незапечатанными — возил дипкурьер. «…Помни ежесекундно, — отвечал ей Маяковский, — что я расставил лапы, стою на вокзале и жду тебя, как только ты приедешь, возьму тебя на лапы и буду носить две недели не опуская на пол».