Загадка и магия Лили Брик

Вскоре (в 1923 году) Пунин станет мужем Анны Ахматовой, которая всю жизнь ненавидела и презирала Лилю, — одной из причин, породивших эти сильные чувства, несомненно, была «позорная» страница биографии Пунина. Он был околдован Лилей и имел мужество никогда этого не скрывать: «…У нее торжественные глаза, — записал он в своем дневнике, — есть наглое и сладкое в ее лице с накрашенными губами и темными веками. <…> Эта самая обаятельная женщина много знает о человеческой любви и любви чувственной».

Ахматова впервые увидит ее через два года, уже став женой Пунина. Увидит случайно, в театре, и оставит свои впечатления о ней, совпадающие — даже лексически — с впечатлением Пунина, но окрашенные совсем иным, не скрываемым ею, чувством: «Лицо несвежее, волосы крашеные и на истасканном лице наглые глаза». Без ее глаз не обходится вообще ни один Лилин портрет, кем бы, с каким бы чувством ни был он нарисован.

Еще не расставшись с первой молодостью, Лиля переживала тогда вторую. В нее влюблялись безоглядно, мало кто мог, встретившись с нею, остаться равнодушным к магии ее шарма, который притягивал, как магнит, людей самых разных вкусов и интересов. Многие годы спустя писатель Вениамин Каверин рассказывал интервьюеру, вспоминая двадцатый год: «Как-то (в Петрограде. — А. В.) я был у Шкловского. Туда пришел Маяковский с Лилей Брик — прелестной, необыкновенно красивой, милой женщиной, которая мне очень нравилась тогда. Она была очень молода и хороша».

Примерно такими же словами вспоминали о ней того времени и другие люди из мира культуры, имевшие счастье, хотя бы и мимолетно, встретить ее и свести знакомство. Корней Чуковский попытался загладить свою вину и всячески демонстрировал свое расположение. После долгих уговоров ему удалось зазвать Лилю и Маяковского в Петроград, соблазнив поэта возможностью жить в комфортабельном Доме искусств, который славился своей бильярдной. Перед таким соблазном Маяковский не устоял.

Лиля «держится с ним, — записал в дневнике Чуковский, — чудесно, дружески, весело и непутанно. Видно, что связаны они крепко — и сколько уже лет: с 1915. Никогда не мог я подумать, чтобы такой ч<елове>к, как Маяковский, мог столько лет остаться в браке с одною. Но теперь бросается в глаза именно то, чего прежде никто не замечал: основательность, прочность, солидность всего, что он делает. Он — верный и надежный ч<елове>к: все его связи со старыми друзьями, с Пуниным, Шкловским и пр. остались добрыми и задушевными».

Эти восторги имели, увы, мало общего с реальностью. Прочности и солидности в его отношениях с Лилей, к сожалению, не было, как и не было никакой задушевности в связях с поименованными «и пр.» друзьями. Но, скорее всего, Чуковский не просто выдавал желаемое за действительное — он, видимо, искренне так полагал, поскольку Маяковский старался создать такую именно видимость, и Лиля усердно в этом ему помогала. Во всяком случае, ни малейшего сомнения в том, что Лиля жена Маяковского, у Чуковского не было, и оба московских гостя делали все, чтобы создать о себе именно такое впечатление.

«Прибыли они в «Дом Искусств» часа в 2, — записывал в дневник Чуковский. — Им отвели библиотеку — близ столовой — нетопленную. Я постучался к ним в четвертом часу. Он спокоен и уверенно прост. Не позирует нисколько. Рассказывает, что в Москве «Дворец Искусства» называют «Дворец Паскудства», а «Дом Печати» зовется там «Дом Скучати» <…>».

Чуковский суетился, окружив гостей, перед которыми чувствовал вину, особой заботой. В голодном Петрограде для них был устроен и обед, и ужин. При огромном стечении публики состоялся поэтический вечер — Лилю усадили на «королевское» место в первом ряду. Ее окружали литературные знаменитости бывшей столицы: Николай Гумилёв, Осип Мандельштам, Евгений Замятин, Георгий Иванов, влюбленный Николай Пунин, художники и артисты. Молодежь потребовала читать «Облако в штанах». «Посвящается Лиле Юрьевне Брик», — громко возвестил Маяковский, отвесив Лиле поклон.

Тем временем в положении семейного триумвирата произошли серьезные изменения. На первый взгляд они не казались значительными: просто Осип получил новую работу. К таким переменам в ту пору было не привыкать: мало кто задерживался на том или другом посту сколько-нибудь долгий срок. Но, как бы к этому ни относиться и сколь бы малое значение ни придавать, должность, нежданно полученная Осей, никак не относилась к числу рядовых. 8 июня 1920 года политотдел Московского ГПУ выписал ему сохранившееся в архиве служебное удостоверение, подтверждающее, что Осип Брик назначен юрисконсультом зловещей ЧК, одно имя которой наводило ужас на миллионы людей.

С понятием «юрисконсульт» связано вполне конкретное представление о функциях человека, который занимает эту должность. Он должен способствовать соблюдению законов учреждением, в котором работает, и защищать его интересы — опять-таки с помощью законов — в различных инстанциях и организациях. Насчет соблюдения законов Лубянкой можно говорить, разумеется, лишь с печальной улыбкой, а интересы свои она защищала где бы то ни было любыми средствами, но отнюдь не законами. И при чем тут политотдел? Юрисконсульт работает при руководителе ведомства, он связан с его финансовой частью, но отнюдь не с политвоспитателями и пропагандистами-агитаторами.

Какие же функции выполнял на Лубянке юрисконсульт, давным-давно забывший о своем юридическом дипломе и отдавший всего себя изучению языка, то есть ставший профессиональным, причем высокого уровня, филологом и лингвистом? С работы своей возвращался он чуть ли не за полночь, и Лиля, вспоминают многие мемуаристы, нередко говорила гостям: «Подождите, будем ужинать, как только Ося придет из Чека». При этих словах Пастернака бросало в дрожь.

Видимо, не без оснований. В годы своей чекистской службы, а тем более впоследствии, уже покинув свой пост, Осип часто рассказывал о кровавых пыточных ужасах, коим был свидетель. Иные слушали, другие предпочитали не вникать в столь живописные подробности. Каким же образом юрисконсульт (если он действительно был юрисконсульт, если действительно в недрах Лубянки вообще существовала такая, абсолютно ей чуждая, штатная должность) не только знал об этих пытках, не только был их свидетелем, но вообще находился в том помещении, где экзекуторы занимались своим ремеслом? Ведь его контора — вряд ли это надо доказывать — должна была быть отделена от тех мрачных подвалов, где свирепствовали солдаты «железного Феликса».

И все же главный вопрос состоит в другом. Он тоже почему-то обходится всеми, кто прикасается к этой загадке. Каким образом сторонний человек оказался на таком посту? Ведь на работу в это ведомство не брали по объявлению. Нельзя было постучаться в дверь отдела найма и предложить свои услуги. На Лубянку могли лишь пригласить, причем правом на подобное приглашение обладал разве что человек, занимавший в этом ведомстве достаточно высокое положение. Напрашивается один-единственный вывод: или Осип, или Лиля, или Маяковский, или, наконец, кто-либо из их самых близких друзей имел тесные связи в лубянских верхах и мог «навести» эти верха на вполне надежного и достойного кандидата.

О такого рода деликатных контактах Бриков и Маяковского нам предстоит еще говорить достаточно подробно. Все высокоответственные лубянские товарищи появятся (по версии, единодушно, кажется, принятой всеми маяковведами) в ближайшем окружении этой семьи гораздо позже — во всяком случае, о более раннем знакомстве ничего достоверного не известно. И однако же вполне очевидно: никак не позже весны 1920 года кто-то из гвардейцев Феликса Дзержинского — по крайней мере один, а возможно, и больше — уже был на короткой ноге с домом Бриков и рекомендовал Осипа на престижный в те годы пост. Занять его мог человек, облеченный высоким доверием большевистских властей.

Не случайно Сергею Есенину приписывали тогда такую эпиграмму: «Вы думаете, что Ося Брик — исследователь русского языка. На самом же деле он шпик и следователь ВЧК». Весьма возможно, что эпиграмму эту сочинил не Есенин. Весьма возможно, что следователем ВЧК Осип не был. Важно то, что такая эпиграмма тогда появилась, отражая отношение литературных кругов к неожиданно возникшему новому статусу коллеги с вполне порядочной репутацией.

Прямым следствием этой метаморфозы — по крайней мере, хронологическим — является переезд Бриков из тесного жилья в Полуэктовой переулке в большую квартиру в Водопьяном: в самый центр Москвы, на угол Мясницкой улицы, напротив главного почтамта. Квартира была коммунальной — других в Москве тогда попросту не было (разве что для самой-самой кремлевской знати).

Брикам и Маяковскому достались две большие смежные комнаты с пятью окнами и красивой изразцовой печью. В первой стоял черный рояль — на нем иногда играли, но чаще он служил столом для рисования. Впрочем, Маяковский предпочитал рисовать плакаты со своими стихотворными подписями прямо на полу. Стены покрасили голубой краской — одну из стен украшала клетка с канарейкой, ее принес Маяковский, бросая таким образом вызов набившим оскомину штампам: в ходу было твердое убеждение (оно отражено и в литературе), что канарейка, фикус и семейство из семи мрамор-пых слоников являются безусловной атрибутикой махрового мещанства.

Завсегдатаями нового бриковского жилья стали поэт Николай Асеев, другие поэты, но главным образом художники-Малевич, Попова, Родченко, все люди одного круга, одних интересов. Здесь не только работали, но и упоенно резались в карты: в винт, в покер — ни Лиля, ни Маяковский этому своему увлечению не изменили и никогда не изменят впредь.

На всю квартиру был один телефон, и соседи, имея отводную трубку, не стесняясь, сопели в нее, подслушивая «интересные» разговоры новых жильцов. Подвергшийся уплотнению хозяин квартиры, теперь уже бывший, — «Боб» Гринберг — остался в добрых отношениях и с Бриками, и с Маяковским, стараясь не раздражать влиятельных квартирантов, олицетворявших собою новую власть. Через несколько лет ему удастся эмигрировать в Америку, где еще позже он станет издателем альманаха «Воздушные пути», который оставит заметное место в истории русской эмигрантской литературы.

Квартира в Водопьяном, где созданный Лилей «творческий» беспорядок тоже по-своему отражал эстетику революции, перевидала великое множество знаменитостей, которые пользовались здесь полной свободой слова и поведения. Борис Пастернак, Сергей Эйзенштейн, Дзига Вертов, Казимир Малевич и другие столпы нового искусства покидали квартиру в Водопьяном лишь для того, чтобы уступить место очередным гостям, для которых всегда был здесь и стол, и дом, и постель.

Лиля и Маяковский вместе создавали плакаты РОСТА (Российское телеграфное агентство, будущий ТАСС). Маяковский обычно делал контуром рисунок плаката, а Лиля его раскрашивала. «Наклоняясь над столом, — вспоминал один из очевидцев, — она, то мелко-мелко водя тонкой кистью, то плавным мазком накладывая одну краску, тщательно и ловко заполняла контуры плакатов, сделанные Маяковским. В просветы его рукой было вписано: «красная», «синяя», «зеленая». Иногда Лиля предлагала менять краску, он всегда соглашался, но не сразу, а подумав». Лиля «была для меня, — продолжает тот же мемуарист, — не «простой смертной», — она казалась человеком с другой планеты, ни на кого не похожей: ни лукавства, ни притворства, всегда сама собой». Эти слова принадлежат одной из лучших переводчиц западной литературы на русский язык Рите Райт, утверждавшей, что Маяковский горячо симпатизировал ей именно за то, что она поняла и полюбила Лилю. Скорее всего, так оно и было.