Загадка и магия Лили Брик

ПРОЦЕСС ОТЛУЧЕНИЯ

Вокруг имени Маяковского, но главным образом вокруг имени Лили Брик в связи с Маяковским, стала разворачиваться уже не шуточная война. В зону боевых действий попадали все новые и новые люди. Панферов-скому журналу «Октябрь», продолжавшему в самой развязной манере хулить всех, кто не следовал канонической партийной трактовке биографии и творчества Маяковского, попыталось возразить даже такое идеологически выдержанное издание, как журнал «Проблемы мира и социализма». Выходил он в Праге и считался коллективной трибуной всех «братских» партий, на самом же деле его курировала и содержала Москва, и она же формировала редакционные кадры.

Статья двух авторов «новомирского» направления — Леонида Пажитнова и Бориса Шрагина — в защиту правды о Маяковском вызвала гнев у кремлевских товарищей. Не помогло даже заступничество главного редактора «Проблем…» Алексея Румянцева — члена ЦК, академика. Леонида Пажитнова сняли с работы и отозвали в Москву. Эта победа возбудила у Воронцовской команды еще больший азарт. Хищники почувствовали запах крови.

О том, что придавало нападкам на Лилю особую эмоциональную силу, догадаться было несложно. Однако внешне, даже в закрытой переписке, до поры до времени эти тайные пружины не просматривались. Но вскоре они стали явными. В письмах и докладных записках на самый верх появились важные уточняющие детали: фамилия Брик (достаточно очевидная, надо сказать, по своим корням) то и дело стала писаться через дефис: Брик-Каган. Выражения типа «разные брики, бурлюки, паперные и им подобные» все чаще стали появляться в деловой переписке, притом даже в той, что велась внутри или в адрес ЦК. При издании произведений Маяковского стали исчезать посвящения Лиле. На многократно публиковавшихся ранее фотоснимках, где Маяковский и Лиля были вместе, решили теперь оставлять его одного: целенаправленная ретушь достигла высокого мастерства. Прием этот многократно уже был отработан: так до смерти Усатого и еще какое-то время спустя на публикуемых архивных снимках вымарывали с помощью ретуши лики «врагов народа».

Роман Якобсон, один из самых близких Маяковскому людей, свидетельствовал: «Маяковский мне говорил несколько раз, по разным поводам, что ничто его не приводит в такое состояние возмущения, как юдофобство». Впрочем, стихи Маяковского и круг его ближайших друзей говорят об этом с еще большей наглядностью.

Но кто считался с мнением «пристрастного» Якобсона, да и с мнением самого Маяковского? Великий пролетарский поэт даже посмертно имел право возмущаться лишь тем, чем возмущались Суслов и его подчиненные, цензоры и аппаратчики, и, напротив, выражать полное, безоговорочное согласие с тем, что и как считали они.

В 1964 году Союз писателей снова пригласил Арагонов в Москву, но поездка все никак не могла состояться. Для почетных гостей, как обычно, был заготовлен номер в гостинице «Метрополь», но Арагон настаивал на «Украине», которая расположена в двух шагах от квартиры Лили.

Эльза вот уже три года страдала жестоким артритом, после неудачно завершившейся операции она еле ходила. «Чувствую себя премерзко, — писала она Лиле, когда шла возня вокруг места их московского пребывания. — У меня сильно болели ноги, ступня, очень сильно, особенно ночью <…> Я сплю часа три-четыре в ночь со снотворными… Все это меня будоражит, и я хожу шалая, у меня все валится из рук — буквально! — и я не стою на ногах. Совсем, как кукла, пальцем тронь, и валюсь. Очень надеюсь к отъезду прийти в себя, куда же я такая поеду!»

Так что вопрос о том, где жить, зависел на этот раз не от комфорта гостиницы, а от ее расположения. И речь, само собой, шла вовсе не об удобстве гостей (в конце концов, хотят жить в худших условиях — это, казалось бы, только их дело), а об удобстве тех, кто должен был за ними присматривать.

Вероятней всего, причина кремлевско-лубянского переполоха ни к идеологии, ни к гостиничным удобствам никакого отношения не имела: просто техника в «Метрополе» была более высокого качества, и всю многократно отработанную, надежную процедуру слежки никому менять не хотелось. Союз писателей (читай: Лубянка и Старая площадь) уперся: только «Метрополь», и ничего больше! Уперлись и Арагоны: или «Украина», или приезд отменяется.

Вопрос государственной важности — в какой гостинице остановятся два французских писателя — пришлось обсуждать на самом-самом верху. В обсуждении приняли участие как минимум два члена президиума ЦК (оно заменяло тогда политбюро) — Суслов и Фурцева, три секретаря ЦК — Андропов, Ильичев и Шелепин, а более мелким товарищам просто не было числа. Наконец, в «Украине» что-то, видимо, сделали, справились с техникой, всю агентуру расставили по местам, отрепетировали. Только тогда на «заселение» Арагонов в этом второклассном отеле было дано добро. 21 декабря они приехали поездом в Москву, 24-го встречали с Лилей Рождество.

И опять было много гостей, и много вкусной еды, и много шампанского, а настроение от этого лучше не становилось. Только что низвергли Хрущева — было вполне очевидно, что наступает пора закручивания гаек. Новогодняя ночь тоже прошла без особого вдохновения, хотя Лиля сделала все, чтобы гости чувствовали себя весело и свободно.

7 января, в православное Рождество, Арагону вручили диплом почетного доктора филологии в Московском университете. Лиля хлопала вместе со всеми, поднесла ему цветы — по московским меркам роскошный букет, — но в душе никакого праздника не было: ни Арагоны, ни Лиля не скрывали этого друг от друга.

В те самые декабрьские дни 1964 года неутомимая Людмила, почувствовав, что наступило ее время и надо использовать свой шанс, перешла в наступление, руководствуясь знаменитой строкой партийного гимна: «Это есть наш последний и решительный бой». По согласованию с Воронцовым она потребовала от Суслова (потребовала — не попросила!) закрыть музей-квартиру Маяковского в Гендриковом переулке: «К дому, где сейчас находится музей Маяковского, поэт имел малое отношение, — утверждала она в своем очередном письме, отличавшемся исключительной резкостью тона. — <Это> квартира, которая числилась за Маяковским и которую он содержал за свой счет, как и ее жильцов: О. М. Брика и Л. Ю. Брик. Брат там имел лишь одну маленькую комнату, где иногда ночевал последние четыре года. Обстановка этой квартиры, как известно мне самой и многим друзьям, была очень нездоровой…»

Почувствовав, что держит Бога за бороду, Людмила в приказном тоне поручала Суслову (именно так!) открыть музей в доме в Лубянском проезде (для этого надо было всего-то переселить в новые квартиры 87 жильцов — цена, непосильная для городского бюджета) и создать «общественный совет» музея, точный состав которого Людмила перечисляла в своем письме. Ясное дело, туда входили она сама и неизменные Воронцов с Колосковым.

Директивно наглый тон письма почему-то Суслова не возмутил. Напротив, он наложил на нем привычную резолюцию: «Прошу рассмотреть» и переправил письмо в министерство культуры. Для министра сусловское «прошу рассмотреть» означало «приказываю исполнить». Но предоставление квартир не входило в компетенцию министерства, такой вопрос был правомочен решить только хозяин Москвы Виктор Гришин, тоже член политбюро.

По давним традициям партийной бюрократии, для рассмотрения требовалось время, а инициативной группе не терпелось решить вопрос как можно скорее. Чтобы подтолкнуть к более активным действиям не столько Суслова, сколько множество других начальников, от которых это тоже зависело, к переписке подключился и «работник партаппарата» Александр Колосков. Он вообще не выбирал выражений. Называя Осипа вульгаризатором и невеждой, скептиком и бездельником, а Лилю — проповедницей разврата, он все внимание сосредоточил на ней, высмеивая ее как «фиктивную любовь» Маяковского.

«В последние годы жизни, — сообщал Колосков своему адресату, все тому же товарищу Суслову, — Маяковский любил Т. Яковлеву, а Л. Ю. Брик в течение своей жизни имела трех официальных мужей — О. М. Брика, В. М. Примакова и В. А. Катаняна». Он пытался ему втолковать, «какая гнусная обстановка окружала Маяковского и что эту обстановку создавали именно они (Осип и Лиля. — А. В.), живуїцие за счет средств и славы Маяковского и цепко державшие его в своих руках». «Закабаленный Бриками», «презираемый и третируемый ими», пленник «в логове Бриков» — таким представал Маяковский в этом письме.

Не в силах остановиться, весь во власти совершенно апокалиптических видений, Колосков рассказывал о страданиях Маяковского в этом «логове» и «вертепе»: «Передо мной встает страшная картина преследований и травли, которым неотступно и неустанно подвергали великого поэта революции его враги, многие из которых, как ни странно на первый взгляд, принадлежали к друзьям Л. Ю. и О. М. Брик. Передо мной раскрывается отвратительная картина быта, которым окружили Маяковского Л. Ю. и О. М. Брик, которые имели каждый множество любовников и любовниц и вместе с тем крепко держали возле себя Маяковского, жили в свое удовольствие за его счет, тогда как, по циничному признанию Л. Ю. Брик <…>, Маяковский сам себе штопал носки, пришивал пуговицы, а по утрам заготовлял себе бутерброды».

Вывод из нарисованного Колосковым кошмара был таким: «…упразднить нынешний музей (то есть музей-квартиру в Гендриковом переулке, открытый только благодаря стараниям Лили после сталинской резолюции. — А. В.), существование которого есть кощунство над памятью великого поэта». Явно поощряемые влиятельными кремлевскими чиновниками, Воронцов и Колосков поспешили выйти со своими обвинениями и в открытую печать, опубликовав в «Известиях» крикливую статью такого же содержания. Снова в центре статьи была Лиля, и снова ей бросались обвинения в пагубном воздействии на судьбу и творчество Маяковского.

Письма Людмилы и Колоскова, как и газетная статья, были объединены в общем «досье» и представлены Суслову на рассмотрение с анонимной запиской: «Музей Маяковского в Москве <…> расположен в помещении, где жили Брики, Осип и Лиля, сыгравшие крайне вредную роль в судьбе Маяковского и в его преждевременном уходе из жизни». В анониме легко угадывается почерк и стиль Воронцова — помощника Суслова. Да и кто бы еще мог сопроводить обращения к нему отдельной запиской, даже не подписавшись?

После долгих проволочек, вызванных отнюдь не борьбой в верхах, а обычной бюрократической канителью, секретариат ЦК принял наконец 24 октября 1967 года постановление, на котором стоит привычный гриф: «Совершенно секретно». «Признать целесообразным», было сказано в постановлении, перевод музея Маяковского из Гендрикова переулка в дом в Лубянском проезде (проезд уже носил тогда имя летчика Серова), «где поэт жил с 1919 по 1930 г. И где им созданы все основные произведения». Ложь этой «констатации» никого, разумеется, не тревожила: перед кем должен был оправдываться вечно лгавший ЦК, кому доказывать свою правоту? Главное было сделано: созданный усилиями Лили мемориал Маяковского, воспроизводивший подлинную картину его жизни — такой, какая она была, хорошей, плохой ли, — перестал существовать. Перестал ради одной-единственной цели: вытравить из биографии поэта Лилю и Осипа Брик.