Загадка и магия Лили Брик

В ПАУТИНЕ ИНТРИГ

Годы брали свое: старые недуги «обогащались» все новыми и новыми. Врачи и лекарства неизбежно оказались в центре ежедневных забот, оттесняя все остальные. «Чувствую себя соответственно возрасту и событиям, — писала Лиля. — Очень быстро устаю. Давление почти всегда повышенное. Но лекарства пока помогают, и с тех пор (год уже!), как ношу японский магнитный браслет, не было ни одного криза. <…> Ко всем моим бесчисленным лекарствам прибавились глазные капли: у меня в глазах появился возрастной ободок, предвестник (далекий) катаракты».

Не было бы счастья, да несчастье помогало!.. Возня, затеянная огоньковской ратью, несла, как это ни парадоксально, не только одни огорчения: она пробуждала энергию сопротивления лжи, не позволяя сдаться клеветникам, открывала внутри слабеющего организма новые силы. Кто знает, как ей жилось бы, не будь этой встряски? Снова открылось второе дыхание, как это бывало уже и раньше, в пору былых потрясений… Бездарные и озлобленные, подстрекаемые Людмилой, ко-лосковцы просчитались по крайней мере в одном: хотели Лилю добить, а вместо этого пробудили в ней будто бы уже угасшие бойцовские чувства.

Все попытки дать клеветникам публичный отпор натыкались на глухую и непреодолимую стену. Семен Кирсанов вроде бы добился согласия Катаева опубликовать свой ответ колосковцам в журнале «Юность» — статью под названием «Покорнейше прошу, не верьте!», но бдительный комиссар при главном редакторе (его заместитель) Сергей Преображенский, к литературе ни малейшего отношения не имевший, но хорошо знавший свое дело, «вовремя добежал куда-то, откуда раздался звонок, и… И все!» (цитата из посмертно опубликованной работы В. А. Катаняна «Операция «Огонек»). Пошлый сборник «воспоминаний» с очернительскими сочинениями Лавийской и супругов Шухаевых (художники; Василия Шухаева, выдававшего себя за друга Маяковского, сам поэт презрительно называл «академической бабой») подвергся все-таки критике литературоведа Александра Дымшица на страницах «Литературной газеты» — худо-бедно, с извинительной интонацией («простите, что потревожил»), им были защищены все оболганные, кроме Лили и Осипа Брик. «По этому поводу, — писала Лиля сестре, — у меня давление подскочило до небес».

В естественном стремлении поддержать сестру, ставшую жертвой интриг высокопоставленных партаппаратчиков, Эльза, похоже, перестаралась. Впрочем, для этого ей очень кстати подвернулся удобный случай. В швейцарском отеле, где Арагоны лечились и отдыхали, им повстречался один давний знакомый (Пьер Симон), полагавший, что был одним из главных претендентов на руку и сердце Татьяны Яковлевой. Весь его, циничный и грубый, рассказ о «невесте» (то ли он ее отверг, то ли она его отвергла) Эльза, смакуя, подробнейшим образом воспроизвела в письме Лиле. К сожалению, ее ответа на эту грязную информацию в опубликованной переписке нет.

Как утверждает вышеназванный Пьер, судя по всему — пошляк и сплетник первостатейный, Татьяна была просто-напросто обыкновенной путаной. С будущим мужем, виконтом дю Плесси, якобы «жила уже давно и до Володи, и в бытность Володи. <…> Спуталась с примерно 60-летним, а ей было двадцать с хвостиком, Андреем Вормсером <…>, который ее содержал при живом муже, снял им большую квартиру и т. д. <…> Вообще же, по словам того же болтливого Пьера, она путалась с кем угодно за ужин и ночные кабаки, начиная с семнадцатилетнего возраста». Так воспроизводила Эльза сестре рассказ господина Симона.

Сразу же вслед за этой случайной встречей там же, в Швейцарии, произошла и вторая: Арагоны «столкнулись» в своем отеле с Марком Шагалом и его женой Вавой Бродской-Шагал. Ее аттестацию Эльза тоже довела до сведения Лили: «Да это вульгарная, крикливая баба (Татьяна Яковлева. — А. В.), раскрашенная туча, которая обделывает всякие дела, коммерческие, и помыкает мужем-тряпкой».

Вряд ли все это могло утешить Лилю, ведь таким образом унижалась не столько Татьяна (какое нам дело, в сущности, до Татьяны, если бы она не имела касательства к Маяковскому?!), сколько сам поэт, которого — так получалось из рассказов Пьера Симона и Вавы Шагал — вдохновила на великие стихи (и конечно же на большое чувство) девица (дама) весьма легкого поведения и легких же, чтоб не высказаться резче, интересов и мыслей. Тем более что известные нам ее письма к матери 1930 года, не рассчитанные на чтение посторонними, рисуют совсем другой образ. Другой — человеческий и чисто женский. Опровержение злобной легенды, сочиненной Людмилой вкупе с Воронцовыми — колосковыми, не нуждалось в очернении той, которая оставила столь горький след, но и яркий свет, в жизни и творчестве Маяковского.

Можно не сомневаться, что Эльза, с такой дотошностью воспроизведшая рассказы своих собеседников, не жалевших красок, чтобы представить Татьяну в непригляднейшем виде, была преисполнена лишь заботой о Лиле. Тем более что вряд ли она могла хоть на минуту забыть одну немаловажную деталь: ведь именно она, Эльза Триоле, а не кто-то другой, познакомил Маяковского с этой «путаной». Но Лиля не нуждалась в таком утешении. В ней вообще пробудились не только силы, но еще и мужество, которого раньше вроде и не было.

Она знала, что Арагон уже находится в почти нескрываемой конфронтации с московским Кремлем — прежде всего из-за вторжения в Чехословакию советских танков, раздавивших надежду на то, что можно все-таки построить коммунизм «с человеческим лицом». И что сдерживает его потребность сказать все это в полный голос, не выбирая обтекаемых слов, только боязнь обречь Лилю на новые гонения. «Арагошенька! — написала ему Лиля в письме, заведомо обреченном на перлюстрацию. — Прошу тебя совсем не думать о нас (мы уже старые), о том, что твои высказывания могут отразиться на нас. Делай все так, как ты считаешь нужным. Мы будем этому только рады. Все мы достаточно долго были идиотами. Хватит!»

Политические (даже шире: общественные) проблемы все меньше занимали ее, она сторонилась их, сосредоточившись на том, что называется «просто жизнью». Наконец-то, после долгих хлопот, часть дачи Ивановых в Переделкине была и формально передана во владение Катаняна (членом Союза писателей был он, а не Лиля), и Литфонд даже пошел на небольшие затраты (раскошелился, скрипя зубами, при его-то несчитаных миллионах!) — произвел на даче ремонт, результатом которого явились новое крыльцо и вожделенная небольшая терраска, где можно было с гостями пить чай.

16 июня 1970 года умерла Эльза. Я видел ее ровно за два года до этого — можно сказать, день в день: 15 июня 1968-го. Ничто тогда еще не предвещало конца. Она жаловалась на слабость, на разные недуги, но была полна и энергии, и планов. Впрочем, два года — огромный срок, а волнения, которые Эльза испытала из-за Лили, события в Москве, которые отнюдь не косвенно касались и ее самой, — все это, конечно, не могло пройти даром.

Никаких препятствий для поездки Лили на похороны сестры не возникло. Все формальности были исполнены за какие-то два часа, и вместе с Катаняном она тотчас вылетела в Париж. Печальный повод собрал много известных людей — и политиков, и деятелей культуры, — они пришли проститься с Эльзой, чьи похороны взяла на себя ФКП, хотя членом партии Эльза не была. Лиля познакомилась с теми, кого не знала раньше, а с некоторыми завязала и более прочные связи. В траурной церемонии на бульваре Пуасоньер участвовали не только руководители компартии Марше и Дюкло, но и советский посол Валерьян Зорин, получивший указание из Москвы выразить Лиле и Арагону глубочайшие соболезнования. Пришел еще Пабло Неруда (его присутствие было очень дорого Лиле), пришли Эдгар Фор, Жан-Луи Барро, Пьер Эмманюэль и другие. Их участие и неподдельная скорбь хоть в какой-то степени смягчили горечь потери.

Декабрь 1976. Москва. Запись беседы с Лилей при прощании после рождественского вечера.

«Вы видели Эльзочку? Вы говорили с ней? Спасибо, что не забыли об этом сказать: вы теперь мне стали еще дороже. (Понимаю, конечно, что это не более, чем стремление сделать приятное гостю. Но в голосе была такая искренность, что не поверить в нее было попросту невозможно. — А. В.) С ее уходом образовалась невосполнимая пустота. Мне все время хочется ей написать, а среди писем, которые приходят, я невольно ищу письмо от нее. Каждый день вспоминаю то один эпизод, связанный с нею, то другой — и получается, что мы всегда были вместе, даже когда разлучались на годы. Она научила меня любить Францию, до этого моей заграницей была Германия. Раньше я обожала Германию, а теперь прикипела к Франции — это все Эльзочка, ну и Арагоша, конечно. Поверите ли — страшно сказать, но мне на похоронах Эльзочки было как-то тепло, совсем по-домашнему, такие были кругом милые люди, совсем свои. И от этого печаль была совершенно другой. Ее во Франции так любили, у нее были такие верные друзья, все они стали теперь и моими, даже те, кого я раньше не знала. Вы не рассердитесь, если я вам скажу: мне в Париже легче, чем в Москве. Больше внимания, больше искренности — так, во всяком случае, я чувствую. Вы не согласны со мной, Вася? (К Катаняну она обращалась на вы. Подождала мгновенье его реакции. Катанян молчал. Явно огорченная его молчанием, Лиля сразу потускнела, и голос стал почему-то другим. — А. В.) Возможно, я не права, не знаю, не знаю…»

Вряд ли она ошибалась. Как не понять, почему в Париже ей было легче? Ничего, кроме комфорта, приятных впечатлений, уважения, поклонения и, главное, общества, близкого ее душе, — ничего другого ей Париж не давал, куда бы она ни пошла, с кем бы ни встретилась, в каком бы мероприятии ни приняла участия. А в Москве она могла ощущать себя в психологической безопасности, лишь замкнувшись дома.

Сверху явно была спущена директива предать полному забвению само ее имя. В самом начале семидесятых годов в Политиздате готовилась к выходу книга эссе и стихов Пабло Неруды. Руководство издательства потребовало от составителя и переводчика устранить из текста всякое упоминание имени Лили. Неруда относился к ней с большим пиететом и даже, как помним, посвятил ей стихи. Если бы его уведомили об издательских претензиях, он просто отказался бы издавать свою книгу. Но советские издатели были верны себе: ни о чем уведомлять автора не собирались, а позднейшие протесты их не интересовали: дескать, поезд уже ушел…

Вмешался Симонов. Лишь с его помощью удалось сохранить совершенно невинный, но благожелательный пассаж с упоминанием Лили (попутно удалось отстоять и попавший под цензурные ножницы — и тоже благожелательный — пассаж об Илье Эренбурге). Об этом многие годы спустя рассказала невольная участница конфликта (если вообще очередное хамство партидеологов можно назвать конфликтом), бывшая сотрудница Иностранной комиссии Союза писателей СССР и переводчица с испанского Людмила Синянская.

Близкие пытались, не всегда успешно, оградить Лилю от слухов, которые ползли по чьему-то наущению, один омерзительнее другого. Уже никого не стесняясь и не боясь никакой ответственности, анонимы — из той же компании! — стали ее называть убийцей Маяковского. Все те же люди плели вокруг нее сети интриг, добиваясь прежде всего полной ликвидации каких бы то ни было следов мемориала в Гендриковом переулке. Для Людмилы это стало просто навязчивой идеей, граничившей с сумасшествием, она заваливала Кремль письмами, требуя искоренить в любой форме даже намек на то, что Маяковский имел хоть какое-то отношение к общей с Бриками квартире. Ее ненависть к Лиле приобретала просто клинический характер, но все ее ультиматумы были упакованы в такой идеологический футляр, который заведомо обеспечивал им серьезное к себе отношение на самом верху.