Загадка и магия Лили Брик

СМЕРТЬ РАНЬШЕ СМЕРТИ

Много позже — и совсем другой женщине, безмерно одаренной, но из другого ряда, — Пастернак писал: «Смягчается времен суровость, теряют новизну слова. Талант единственная новость, которая всегда нова». Суровость времени тогда еще не смягчилась, слова, звучавшие ежедневно со страниц газет и из радиорепродукторов, давно утратили новизну, но от этого становились еще страшнее. А талант действительно оставался талантом, как бы его ни топтали и в каких бы условиях он ни оказался. Собственно литературный дар Лили был достаточно скромным, но зато у нее был необыкновенный талант взращивать другие таланты. Оттесненная от активной работы, предоставленная самой себе, что органически противоречило ее характеру, ее сути, Лиля продолжала создавать вокруг себя ауру, к которой тянулись и те, кто остался ей верен (Асеев и Кирсанов, Кулешов, Жемчужный), и те, кто хотел получить от нее заряд для своей работы.

Именно тогда, в сороковом, сложился возле нее круг совсем молодых поэтов, которые скорее интуитивно, чем по зрелом размышлении, ощутили потребность в ее поддержке и доверились ее безупречному вкусу. Она давала им то, что не могла дать никакая советская казенщина, никакие, утвержденные в отделах кадров, наставники и учителя: истинно литературную среду, творческую атмосферу, умение радоваться чужому успеху и относиться к нему как к своему. Она тоже сразу же почувствовала в этом «младом и незнакомом племени» зародыш новой русской поэзии, той, за которой будущее. Не ее вина, что советская действительность искорежила и эти судьбы.

Чаще всего приходили к Лиле читать свои стихи, говорить о литературе, внимать ее советам совсем молодые Борис Слуцкий, Михаил Львовский, Павел Коган, Михаил Кульчицкий. Рядом с ними она сама молодела и забывала о крахе надежд, порожденных «романтикой революции». Об утраченных грезах… Еще один молодой поэт, пришедший в сороковом к Брикам и Катаняну, напомнил Лиле поэтического бунтаря и новатора Велимира Хлебникова и вызвал у нее особый энтузиазм. Это был Николай Глазков, чей талант Лиля разгадала моментально. Ей особенно нравилось, что, с величайшим пиететом внимая ее советам и замечаниям, Глазков не только не следовал им безоговорочно, но отстаивал то, что считал правильным, и писал так, как хотел, а не как ему рекомендовали. В этой независимости ей виделась та сила таланта, которая, вопреки всем влияниям, стремится к полной свободе самовыражения. Чем больше тяготел тот или иной поэт к политической риторике, к газетному примитиву, к сервильности и конформизму, тем меньше его тянуло к Лиле или, точнее, тем больше отталкивало от нее. И напротив, чем самобытнее, искреннее, тоньше он был, тем сильнее его влекло туда, в Спасопесковский, где все дышало поэзией, где поэзию понимали и чтили.

14 апреля 1940 года отмечалось десятилетие со дня гибели Маяковского: тогда еще Кремль не отменил странную практику праздновать даты ухода из этого мира вместо дат прихода в него. Заправлял этими, весьма двусмысленно выглядевшими, торжествами генеральный секретарь Союза писателей СССР Александр Фадеев (кроме Сталина и Фадеева, никаких других генеральных секретарей в стране не было), превратившийся теперь из оппонента Маяковского в его страстного почитателя. Он не только составлял юбилейную программу, но распределял места для приглашенных гостей.

Пять лет назад Лиля сидела в президиуме на сцене Колонного зала. Теперь для торжеств был выделен Большой театр, и по поручению Фадеева Лиле доставили пригласительный билет в ложу второго яруса. На том же ярусе, то есть фактически на галерке, но в разных ложах, достались места и Осипу с Катаняном. В этом примитивном и грубом унижении был заложен какой-то смысл: членов одной семьи и ближайших к Маяковскому людей не только не удостоили подобающих им почетных мест, но даже не позволили сидеть рядом друг с другом, как будто они могли, сговорившись, устроить в театре какую-нибудь провокацию. Это словечко по-прежнему было в ходу, никто точно не знал, что оно означает, но некоей пакости — непременно «контрреволюционной» — ждали от всех. Зато Людмила, Ольга и мать пребывали на самых почетных местах и чувствовали себя героями вечера, словно только в их честь и собрался в Большой политический и литературный бомонд.

Имя Маяковского гремело теперь так, словно он сам был никак не меньше, чем членом политбюро. К тому же — избежавшим жерновов Большого Террора. Его портреты, статьи о нем заполняли газетные страницы. Но это не был Маяковский «Клопа» и «Бани», ни даже «Флейты-позвоночника», «Облака в штанах» или «Про это» (все они издавались, но не были «на слуху»), а исключительно автор замусоленных строк: «Читайте! Завидуйте! Я — гражданин Советского Союза» и «…чтобы делал доклады Сталин», стихов про солдат Дзержинского и про мерзких, окарикатуренных эмигрантов. Какая личность и какая судьба стоят за этими стихами, как гасла в поэте «романтика революции», какой путь проделал он от агиток РОСТА до оставшейся незавершенной поэмы «Во весь голос» — ничего этого как бы не существовало. В том же 1940 году Александру Таирову было запрещено показывать в Москве поставленного им на сцене Камерного театра «Клопа» — разрешили только на Дальнем Востоке, во время гастролей. При этом каждый спектакль сопровождался разъяснением, что автор обличает — нет, нет, конечно, не советскую власть, а — отступников, перерожденцев, предавших революционные идеалы. Словом, врагов народа…

Ставился беспримерный эксперимент: никакие произведения Маяковского вроде бы не запрещались, но литературные мародеры умудрялись так их истолковать и представить, так извлечь из его творческого наследия «нужное», заслонив им все, что «не нужно», — и вот уже всего через несколько лет после своей гибели в литературу вошел какой-то другой поэт, обструганный, отлакированный, с иной — совсем не трагической и запутанной, а очень счастливой и вполне прозрачной судьбой. Агитатор, горлан и главарь…

Исключительно много сделавшая для того, чтобы имя и стихи Маяковского не оказались в забвении, чтобы он получил кремлевское признание и тем самым всенародную славу, — неужто же Лиля не понимала, что палка-то оказалась о двух концах?!

Приватизированный Кремлем Маяковский был нужен хозяину лишь таким, каким он только и мог заслужить высокое покровительство. Хрестоматийный глянец дал поэту посмертно миллионные тиражи, но он же и убивал его: Маяковского назойливо превращали в воспевателя той реальности, которая его сломала и которую он все же успел осмеять. Этого ли хотел Маяковский, вверяя Лиле свою посмертную судьбу: «Лиля, люби меня»? «Бороды», не пришедшие к нему живому, на его юбилейную выставку, слетелись теперь на запоздалые, но зато торжественные поминки. Деться было некуда: чтобы остаться «при Маяковском», надо было участвовать в большевизации поэта, приняв навязанные сверху правила игры. До какого-то времени это, видимо, не расходилось и с тем, к чему влекла ее душа…

Сталин демонстрировал свои причуды. Отказав в покровительстве Лиле, забыв про свое «Брик права», не считая больше нужным вмешиваться в шедшую полным ходом канонизацию Маяковского, превращенного из живого поэта в бронзовый монумент, Сталин решил вдруг проявить благоволение к Анне Ахматовой, матери политзаключенного (Лев Гумилев), жене одного расстрелянного (Николай Гумилев) и одного арестованного (Николай Пунин) «врагов народа». Он повелел принять ее в Союз писателей и издать — после огромного перерыва — сборник избранных стихов, вероятно, с расчетом на то, что в благодарность за высочайшее покровительство (и еще от безысходности, стремясь вымолить милость к сыну) она сочинит оду в его честь. Встречи двух женщин — одной, впавшей в опалу, и другой, временно из нее извлеченной, — проходили в Москве, когда Ахматова приезжала туда из Ленинграда. Как рассказывает Василий Катанян-младший, есть запись в Лилином блокноте: Ахматова навестила ее к обеду 6 июня 1941 года.

Годом раньше, в «юбилейные» (годовщина смерти!) дни, на страницах журнала «Знамя» были опубликованы воспоминания Лили, где она рассказывала и о том, как Маяковский любил ахматовские стихи, часто их цитировал («проборматывал»), но для смеха (он ведь вообще был пересмешником) порой и перевирал. Ахматову это очень задело — не столько, наверно, шуточки Маяковского, сколько то, что Лиля не без удовольствия предала их огласке, — так что вряд ли обеденный диалог в опустевшем и захиревшем бриковском «салоне» был уж очень сердечным.

О чем могли говорить эти женщины, на долю которых выпала такая судьба? Ахматова была к ней готова — после гибели Гумилева в 1921 году (в его аресте и расстреле решающую роль сыграл не кто иной, как Агранов) — ничего другого от советской власти она не ждала. «Все расхищено, предано, продано…» — ее стихи с точной датировкой: 1921 год. А Лиля, напротив, и ждала, и получала совершенно иное. Теперь они оказались на равных.

Елена Юльевна покинула Москву, где чувствовала себя вполне неуютно, и отправилась туда, где ей были рады. На Северном Кавказе, в заштатном городке Армавире, жила ее сестра Ида (стало быть, тетя Лили и Эльзы) вместе со своим мужем Кибой Данцигом. Никакого, сколько-нибудь престижного по советским понятиям, социального статуса у этой четы не было, зато они создали Елене Юльевне домашнюю среду и необходимый уход. Рядом был санаторий, где она, страдавшая массой недугов, лечила больное сердце. Отъезд матери освободил Лилю от забот о пожилой женщине, требовавшей постоянного медицинского наблюдения. Ограниченные возможности Лили делали эту задачу трудноразрешимой.

Не только мать — все они теперь, после пережитого, нуждались в лечении. Осип с Женей 16 июня 1941 года отправились в Сочи и радостно сообщили Лиле о том, как славно доехали и как хорошо устроились. Через несколько дней радость померкла: началась война. 26 июня они уже добрались до Москвы.

Мобилизации — по возрасту — Осип, разумеется, не подлежал, но сразу же предложил свои услуги пропагандистским и сатирическим «Окнам ТАСС», заменившим собою те самые «Окна РОСТА», где некогда «служил революции» Владимир Маяковский. Работа эта длилась меньше месяца. 25 июля, сразу же после первой бомбежки Москвы (22 июля), Лиля с Катаняном (он тоже не подлежал мобилизации по зрению) и Осип с Женей эвакуировались на Урал, в город Молотов, которому ныне возвращено его старое имя Пермь.

Они поселились в ближнем пригороде Перми (поселок Курья): одна пара в одной избе, другая в соседней. Совсем неподалеку, в своем доме на берегу Камы, в селе Троица, жил их давний приятель, очень близкий молодому Маяковскому человек, — один из первых футуристов (и к тому же один из первых русских пилотов), поэт Василий Каменский. Тринадцатью годами раньше он участвовал в шутливом и триумфальном для Маяковского юбилейном вечере в канун Нового года (том самом, на котором произошел печальный инцидент с изгнанием Пастернака), играл на гармони специально, к случаю, сочиненный гимн в честь виновника торжества, — под его гармошку танцевали разгоряченные гости, Маяковский с Норой в том числе. Веселье было — у Маяковского, не у гостей — напускное (Нора заметила это), но, так или иначе, помогал его создавать друг дома Каменский.