Загадка и магия Лили Брик

ОПАСНЫЕ СВЯЗИ

Cлужба Осипа в ЧК приносила свои дары. Именно через него Пастернак выхлопотал для своей сестры Жозефины разрешение на выезд в Германию, которым та и воспользовалась, отправившись в Берлин транзитом через Ригу. Вслед за ней, осенью 1921 года, прямиком в Германию отправились и родители Пастернака с его младшей сестрой Лидией. Конечно, «юрисконсульт ГПУ» сам никаких разрешений давать не мог, но эта скромная должность (признаем, за неимением другой информации, что он реально занимал именно эту скромную должность, которая обозначена в выданном ему чекистском удостоверении от 8 июня 1920 года) обеспечивала главное: связи. Благодаря им он ее получил, благодаря им же оказывал услуги друзьям.

Могущество советской тайной полиции было тогда уже для всех очевидным, тесное знакомство с влиятельными чекистами, а тем более служебная причастность к их среде, обеспечивали блага, недоступные простым смертным. В этом, вполне понятном, желании приблизиться к хозяевам жизни не было никакого фарисейства: и Брики, и Маяковский, и все те, кто входил в постоянный их круг, получили от новой власти те возможности для самовыражения, которые они — вполне искренне, между прочим, — считали подлинной свободой. Почему бы в таком случае не сотрудничать с самой мощной организацией, эту власть охраняющей?

Хотелось, конечно, большего. Хотелось приобщиться не только к охранникам, но и к самим охраняемым. Зимой 1921 года в квартире в Водопьяном решили реанимировать увядший петроградский «комфут» — сделать его московским, и уже не на партийной основе. Признав себя «определенным культурно-идеологическим течением», коммунисты-футуристы создали свой комитет под председательством Осипа при секретаре — Лиле Брик. Кроме них и Маяковского туда вошли Мейерхольд, художники Натан Альтман и Давид Штеренберг и другие их единомышленники. Всевозможных комитетов расплодилось тогда великое множество, этот отличался от иных лишь тем, что его составили подлинные таланты и что равное место среди них заняла Лиля Брик — человек без какой-либо определенной творческой профессии; не литератор, не художник, не режиссер или артист, но, однако же, в этом союзе значивший больше, чем все остальные…

Она, а не кто-то другой, надумала и пробиться в верха. В самые-самые… В апреле «комфуты» отважились сделать Ленину щедрый подарок — новую книгу Маяковского «150 000 000», включавшую поэму с тем же названием. За дарственной надписью «Товарищу Владимиру Ильичу с комфутским приветом» следовала подпись не только автора, но еще и шести других «комфутов», причем Лиля шла сразу же за Маяковским.

До Ленина книга дошла, и — что совсем поразительно — он ее прочитал. Результатом были несколько ленинских записок наркому просвещения Луначарскому и заместителю наркома Михаилу Покровскому с выговором за поддержку футуризма и за издание поэмы, полученной им в подарок. «Это хулиганский коммунизм. <…> Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность» — так оценил вождь революции коллективный комфутский порыв.

Не похоже, чтобы его инвективы очень уж огорчили «комфутов». Впрочем, может быть, о безжалостных ленинских суждениях они тогда и не знали: ведь этот ленинский приговор был предан огласке лишь в 1958 году! Просто вождь им не ответил, но ничего чрезвычайного в этом не было: разве он и в самом деле не был перегружен работой, тем более в столь судьбоносный момент: еще не полностью завершилась гражданская война, а изголодавшаяся, измученная страна только-только вступила в нэп…

Ни симпатий Лили к коммунистической верхушке, ни восторга перед чекистской гвардией поколебать ничто не могло. Ее преданность власти осталась все той же. Есть мнение, что свою роль сыграл не только житейский расчет, но и эстетический выбор: революция была частью модерна. Эта общая позиция людей ее круга, причислявших себя к левому искусству, дополнялась тем, что имело касательство лично к ней: женщина до мозга костей, она инстинктивно тяготела к победителям. Не просто к властвующим, а к тем, кто настойчиво боролся за власть и сумел ее захватить.

Как истинная женщина, она ревниво следила за самой знаменитой тогда представительницей прекрасного пола, покорившей Москву, — за той, чье имя было у всех на устах. В июле 1921 года из Европы прибыла в советскую Россию прославленная Айседора Дункан, по-своему тоже бросившая вызов классическому искусству, и кремлевская верхушка, прежде всего тот же неугомонный нарком Луначарский, носилась с ней как с писаной торбой.

Айседору поселили в роскошных апартаментах на Пречистенке, где позже разместилось управление по обслуживанию дипломатического корпуса. О богемных похождениях завсегдатаев этих апартаментов — Сергея Есенина, Анатолия Мариенгофа, художника Георгия Якулова и других — говорила тогда «вся Москва». Водка на Пречистенке лилась рекой, порой вынуждая гуляк терять человеческий облик.

Зато в тесных комнатенках Бриков — Маяковского в Водопьяном, уже тогда с чьей-то легкой руки брезгливо прозванных литературным салоном, любое проявление богемности вызывало стойкое отвращение. Алкоголем там тоже не пренебрегали, но пьяных не было никогда: в этом «салоне» жили совсем иными интересами, не видя никакой необходимости растрачивать поэтический талант на загулы и драки.

Ревность Лили к Айседоре была «дважды» естественной: обе не только претендовали на особое место в постреволюционной культуре, но и связали свою судьбу с двумя самыми знаменитыми русскими поэтами, каждый из которых вращался в совершенно различной среде и имел аудиторию, совершенно несовместимую с аудиторией конкурента. Разница состояла еще и в том, что, безоговорочно поддерживая власть и ее носителей, Лиля не теряла голову и руководствовалась точным расчетом, тогда как Айседора находилась полностью во власти романтических иллюзий, внушенных ей богатым воображением.

Случайно встретив во время прогулки одного из самых серых, самых невзрачных и некомпетентных представителей советской верхушки Николая Подвойского (он руководил тогда военной подготовкой гражданского населения), Айседора так отозвалась о нем в одной из своих статей: «Как Прометей, этот человек должен дать людям огонь для их возрождения… Это богоподобный человек, это великая душа, это человек с сердцем Христа, с разумом Ницше, с кругозором человека будущего».

В такой фанатичный экстаз, в такой, едва ли не пародийный, восторг Лиля никогда не впадала, подобные славословия никому не адресовала, ни к чьим стопам не припадала. Чуждая политической экзальтации, она, при всем ее конформизме, обладала той мерой вкуса, который ни за что не позволил бы ей унизиться до столь смехотворной риторики.

Были между ними и другие отличия: Лиля не была тогда еще столь знаменита, как Айседора, и, похоже, отнюдь к этому не стремилась. Внутренняя свобода, которой она обладала и раньше, теперь как бы получила опору в том общественном климате, который утверждался новой действительностью. Айседора, при всей ее революционности, связала себя в Москве с Сергеем Есениным узами тривиального «буржуазного» брака, тогда как Лиля, даже будучи формальной женой Осипа Брика, никаких уз не признавала и каждый раз считала своим мужем того, кто был ей особо близок в данный момент. Айседора безумно ревновала Есенина к любой юбке, а юбкам в его окружении поистине не было числа. Лиля относилась к таким дежурным «изменам» совершенно спокойно, не испытывая при этом ни злости, ни мук.

Маяковский только что пережил легкий флирт с художницей Елизаветой Лавинской, которая, как и ее муж, художник Антон Лавинский, работала с ним в «Окнах РОСТА», создавая агитплакаты. Антон отбыл в длительную поездку на Кавказ, а вернувшись, обнаружил дома новорожденного мальчика, уже получившего имя Никита: впоследствии он стал довольно известным скульптором. Злые языки утверждали, что мальчик — сын Маяковского.

Весьма почтенные люди, отнюдь не падкие на сплетни и слухи, относились к «злым языкам» с полной серьезностью. Какой-то свет на этот сюжет могла бы пролить та часть мемуарных заметок Елизаветы Лавинской, которой лет тридцать с лишним назад не дали пробиться в печать и упрятали в архивный спецхран, где она пребывает и по нынешний день. Так что — все возможно…

Даже если это не так, какие-то, весьма серьезные, основания для подобной молвы, разумеется, были. Однако же на отношениях между Лилей и Маяковским заурядный тот адюльтер никак не сказался. Никак не сказался он — по крайней мере, при жизни Маяковского — и на отношениях между Лилей и четой Лавинских. Все они продолжали дружить «домами» — в полной гармонии с теми идеями любовно-семейной коммуны, которые вошли тогда в моду.

Лилю занимали совсем другие проблемы. Она готовилась к поездке в Ригу — это был ее первый выезд за границу за последние десять лет. Совсем недавно Латвия обрела независимость, стала «нормальной» европейской державой, приютившей у себя огромное число русских эмигрантов, прежде всего из культурной среды. Там обосновались русские издатели и журналисты. Свободная пресса и не зажатые цензурой книги доставляли соответствующим советским службам много хлопот. Именно Латвия — наиболее близкая, наиболее доступная и сильно русифицированная страна — для многих, оказавшихся в советской клетке, стала истинным окном в Европу. Лубянка же, в свою очередь, облюбовала ее как самый удобный трамплин для проникновения в «глубины» Европы, где вскоре советские агенты, которыми она была наводнена, чувствовали себя поистине как дома.

Поездка состоялась в начале октября 1921 года. Многие обстоятельства, связанные с ней, до сих пор окутаны тайной. Известно, что Лиля обещала Эльзе приехать в Берлин, где мать и сестра готовы были встретиться с ней после долгой разлуки. Однако никаких следов тех усилий, которые Лиля для этого предпринимала (если, конечно, она их предпринимала) до нас не дошло, как ничего не известно и о том, что ей помешало туда приехать. Зато вдруг, к полному удивлению Эльзы, она воспылала желанием отправиться прямо в Лондон, где жила и работала мать. При этом проблемы с выездом у нее, похоже, и не было, — проблема была не в визе советской, а в визе английской.

Как могло прийти ей в голову, что Эльза, не имевшая никаких связей, живущая «на птичьих правах» — к тому же не в Лондоне, а уже в Париже, — в состоянии в чем-то помочь? Еще больше туману напускает письмо, которое ей отправила Эльза 8 сентября 1921 года — не обычной к тому же почтой, а с оказией: «Я тебе уже писала, что по разным причинам (!) визы я достать не могу, знаю, что и мама не может. Боюсь, что твой приезд неосуществим. Но оно, может быть, и к лучшему. <…> Париж и Лондон тебя зря так особенно привлекают, я бы на твоем месте сюда не стремилась». И все: никаких объяснений, почему же это «и к лучшему»…

Рекомендации Эльзы на решение Лили не повлияли. За английской визой она отправилась в Ригу. Советская Россия еще не была тогда признана Англией, ближайшее английское консульство находилось в Риге. Лиля заведомо знала, что и в самом лучшем случае ждать визу придется не один день, поэтому попутно она взялась найти там издателя для Маяковского: в условиях нэпа, утверждает один из его биографов, и из-за травли, которой его подвергли, Маяковский искал издателей и признания за рубежом.