Загадка и магия Лили Брик

Мы вступаем здесь в самую темную, в самую таинственную полосу жизни всех сторон пресловутого треугольника. Каким образом и когда именно ближайшими их друзьями стали лубянские бонзы? Что именно сблизило их? Почему с таким упорством приватизаторы Лилиной биографии относят знакомство Лили с Аграновым к 1928 году, тогда как все материалы, которыми мы располагаем, побуждают сдвинуть эту, отнюдь не радостнейшую, дату по крайней мере лет на шесть назад? Что побудило ближайших соратников «железного Феликса» столь плотно войти в круг литераторов, озабоченных всего лишь созданием «революционной поэзии»? И вроде бы ничем больше…

Потребность оградить Лилю от всяческих подозрений побуждает тех, кто писал о ней, считать Маяковского, а не ее «первоисточником» этих странных связей. Что ж, возможно и это. Почему же о столь важном знакомстве нет в гигантской литературе о нем никакой информации? Где и как произошла эта первая встреча, так и оставшаяся секретной? В биографии Маяковского прослежен каждый день, если не каждый час, — и никакого упоминания о таком знакомстве в летописях его жизни найти невозможно. Агранов и другие его коллеги, о которых речь впереди, вдруг, как Бог из машины, возникают в бриковском доме и становятся друзьями всех его завсегдатаев. И это никого не удивляет, словно появление в доме столь чуждых Маяковскому людей совершенно естественно и ни в каких пояснениях не нуждается. Тогда, может быть, вовсе не он ввел их в бриков-ский дом, а кто-то другой, в чьей биографии каждый день и каждый час просто еще не прослежен? И не Агранов ли устроил Осипа Брика на работу в ЧК?

Нельзя, разумеется, путать эпохи, перенося сегодняшнее отношение к лубянским монстрам на то отношение, которое они вызывали тогда. Тем более в кругу людей, романтически боготворивших «карающий меч революции». Литературный критик Бенедикт Сарнов в своих мемуарах воспроизводит такой эпизод. Дело происходит в семидесятых годах. Мемуарист гостит у Лили в тот момент, когда другой гость приносит ходивший тогда по рукам «самиздатовский» рассказ Солженицына «Правая кисть» — о перетрудившемся на своей работе чекистском палаче. «Я <вслух>, — рассказывает Сарнов, — дочитал рассказ до конца. Слушатели подавленно молчали. Первой подала голос Лиля Юрьевна. Тяжело вздохнув, она сказала: «Боже мой! А ведь для нас тогда чекисты были — святые люди!»

И это, конечно, сущая правда. Именно так и относились к чекистам в ту пору люди того — бриковского, а не какого-то другого — круга. Общаясь с чекистами, дружа с ними, выполняя их «скромные» просьбы, они поступали по совести, а не вопреки ей. С полной и искренней убежденностью полагали, что делают правое дело: ведь это были защитники их власти, давшей им, в тогдашнем их понимании, подлинную творческую свободу. Извиняет их это или не извиняет — вопрос другой. Важно понять, какие чувства ими тогда руководили. Тогда — не потом…

О том, что Лиля была любовницей Агранова, знают сегодня все собиратели слухов. Была ли? Василий Васильевич Катанян, основываясь на рассказах самой Лили и сокровенно личных ее письменных свидетельствах, утверждает, что никаких иных отношений, кроме платонических и чисто дружеских, между ними никогда не было. Вполне возможно… И все же многие годы спустя, в глубокой старости, беседуя с литературоведом Дувакиным, Лиля не опровергла его, а промолчала, когда он сослался на эту молву. Полагают, что, если бы этого не было, она решительно назвала бы молву грязными сплетнями. Именно так и назвал расхожую версию главный блюститель Лилиной чести. Но разве имеет большое значение, спал с ней Агранов или не спал? Что может добавить к ее длиннющему «донжуанскому» списку еще одно имя? Важно другое: именно этот, вполне вероятно, что не любовный, роман она почему-то обходила молчанием, рассказывая о прошлом. Распространяться о нем не считала возможным. И тогда, когда Агранов был на верхах, и тогда, когда оттепель развязала всем языки, и уже не было смысла чего-то бояться. Наверно, имела для этого основания.

На чем же тогда держались эти плотные связи? Зачем он был ей нужен, — об этом гадать не приходится. А ему — зачем ему была она так уж нужна? Что могло их сблизить и что — сблизило? Вокруг нее, во всяком случае, на коротком от нее расстоянии, вились всегда только люди большого таланта — из мира искусств, культуры и прежде всего изящной словесности — в авангардной («революционной») обертке. Как затесался в их круг «милый Яня»? Как стал другом дома — ближайшим из самых близких? О чем могла она говорить с невеждой и палачом, за плечами которого едва набралось четыре класса городского училища? Если не было даже постели, то что же все-таки было? Слишком много накуролесил Яня Агранов (о главных его проделках речь впереди), чтобы все эти вопросы отнести лишь к простому любопытству.

В начале августа 1922 года Лиля наконец-то двинулась в путь. Задержавшись ненадолго в Берлине, 18 августа она отправилась в Лондон. Несколько дней провела с матерью наедине: устав ее ждать, Эльза вернулась в Париж, но, получив известие о приезде Лили, поспешила на встречу с ней. Только теперь Лиля узнала о переменах в семейной жизни сестры. О том, как встретились Лиля и Елена Юльевна, ничего не известно. И Лиля, и Эльза в своих мемуарных записках обходят этот вопрос стороной. Потому скорее всего, что трещина склеивалась с трудом, напряжение не проходило. Что могло изменить позицию матери? Образ жизни дочери, полностью ей чуждый, не только не стал иным, но лишь приобрел эпатирующую публичность. Имени Маяковского Елена Юльевна по-прежнему не могла слышать, но и прессой, и молвой Лиля была с ним связана неразрывно, — мать принимала эту реальность, однако смириться с ней не могла. Разведенная Эльза тоже не оправдала надежд — ни у одной из дочерей нормальной семьи не сложилось.

Маяковский и Осип оставались в Москве, проводя почти все время на даче. По соседству жила молодая красавица Тамара Каширина, студентка театральной школы и начинающая актриса, работавшая с Мейерхольдом. Вскоре в нее влюбится Исаак Бабель, и она родит ему сына. Еще позже она станет женой другого писателя — Всеволода Иванова — и останется навсегда верной счастливому их союзу.

Тамара Владимировна Иванова (тогда еще просто Каширина) познакомилась с Лилей перед тем, как та отбыла за границу. Отбыла, наказав Тамаре «следить» За Маяковским. Следила, правда, не столько она за ним, сколько он за ней. Ухаживал настойчиво, но не навязчиво. Катал на лодке по пруду, брал с собою в театр. Такого флирта Лиля никогда не боялась. Считала его нормальным и даже желанным. Тамара и Лиля станут друзьями, и дружбу эту долгие и долгие годы ничто омрачить не сможет.

Перед тем как отправиться в Лондон, Лиля сумела достать немецкую визу для Маяковского и для Осипа. Немецкую — ибо с получением выездной советской проблем, видимо, не было: для друзей дома оказать такую услугу не представляло никакого труда. Самым ходким мотивом для едущих за границу было в те годы лечение. Все знали, что с медициной в советской России дела обстоят неважно, и те, кто был у властей на хорошем счету, отправлялись лечиться за границу. Чаще за государственный счет, иногда и за свой. Просьба о визе для лечения почти всегда удовлетворялась — особенно немцами.

По легенде Маяковский и Брик выезжали на лечение в Баварию, в курортный городок Бад-Киссинген. Это не помешало Маяковскому перед отъездом публично заявить на своем вечере в Большом зале Московской консерватории: «Я уезжаю в Европу, как хозяин, посмотреть и проверить западное искусство». И еще: «Я еду удивлять». Не очень-то похоже на больного, нуждающегося в немецких водах… Тем более на человека, которому положено скрывать истинные цели своей поездки.

Ни в какой Киссинген они, разумеется, не поехали. С остановкой в Петрограде, потом в Таллине, они пароходом добрались до Германии и встретились с Лилей в берлинском «Курфюрстенотеле», который стал с тех пор постоянной их резиденцией при наездах в германскую столицу. Лиля была не одна — к ней приехала Эльза. После четырехлетней разлуки все четверо наконец-то «воссоединились» на нейтральной территории.

Радость встречи омрачали годы, их разделившие, с неизбежностью повлиявшие на характер каждого из них. «С Володей мы не поладили с самого начала, — вспоминала впоследствии Эльза, — чуждались друг друга, не разговаривали». Эльзу будто бы раздражала его страсть к карточной игре. Но причиной было что-то другое, чему вряд ли легко подобрать точное объяснение. Лиля хорошо понимала чувства сестры и реакцию Маяковского — оттого и мирила их скорее для вида: она совсем не боялась того, что Эльза вдруг «уведет» Маяковского за собой. Былое прошло — с обеих сторон, — и возврата к нему быть уже не могло.

Все дни проводили в гостинице и в одном из любимых тогда русской эмиграцией «Романишес кафе». Обедали и ужинали в самом дорогом ресторане «Хорхер» — в деньгах, стало быть, они не нуждались и жили на широкую ногу. Лилю раздражало, что Маяковский, найдя случайного партнера, целые часы проводил в гостиничном номере за игрой. И все равно у него оставалось время для встреч с «русским Берлином».

В Берлине собралась тогда очень большая часть русской культурной элиты, причем вовсе не только противники большевиков и «великого Октября». С Есениным и Айседорой «зверики» и «лисики» разминулись — те уже отбыли за океан, да и вряд ли этим компаниям, чуждым друг другу, захотелось бы встретиться. Но приехал Роман Якобсон. Виктор Шкловский, бежавший минувшей весной из России по льду Финского залива, тоже обосновался в Берлине и встречался с Бриками почти каждый день.

Осип тешил друзей кровавыми байками из жизни Чека, утверждая, что был лично свидетелем тому, о чем рассказывал. А рассказывал он о пытках, об иезуитстве мастеров сыска и следствия, о нечеловеческих муках бесчисленных жертв. «В этом учреждении, — говорил Осип, — человек теряет всякую сентиментальность»: признавался, что и сам ее потерял. «Работа в Чека, — констатировал Якобсон, — очень его испортила, он стал производить отталкивающее впечатление». Осип все еще продолжал служить в ГПУ, хотя только что был «вычищен» из компартии как сын купца. Время, когда изгнание из партии ставило полностью крест на судьбе, еще не настало. Даже помехой для поездки за границу оно, как видим, не оказалось. Если лишившегося партбилета сына купца продолжали держать на чекистской службе, значит, в этом качестве он все еще был кому-то нужен.

Времена вообще были пока что достаточно вольными. Вегетарианскими, как потом стали их называть. Маяковский осмелился, никого не спросясь, из Берлина поехать в Париж. Подбили его Сергей Дягилев и Сергей Прокофьев, с которыми он встретился несколько раз в Берлине. Пошел во французское консульство за визой и, как ни странно, ее получил: помог Дягилев, у которого были большие связи. Лиля почему-то с ним в Париж не поехала. Так рвалась, так стремилась — и вдруг… Не потому ли, что не имела инструкций?

Неделя, впервые проведенная в Париже, навсегда влюбила его в этот город. Но тоска по советской «буче», «боевой и кипучей», гнала его назад, в Москву. Почтительно обращаясь в стихах на вы к Эйфелевой башне, он приглашал ее: «Идемте! К нам! К нам, в СССР! Идемте к нам — я вам достану визу». Слово «виза» уже тогда преследовало всех «советских», как заноза в мозгу. Несмотря на его призывы, Эйфелева башня осталась все-таки в Париже, Маяковский же вернулся в Берлин и с удивлением узнал, что Лиля и Осип, не дождавшись его, хотя он отсутствовал только неделю, поспешили отбыть домой. В Берлине у него все еще оставались незавершенные издательские дела — он вернулся в Москву лишь 13 декабря.