Загадка и магия Лили Брик

ПОДРЕЗАННЫЕ КРЫЛЫШКИ

Лето, осень и зима двадцать девятого — не столько самый трудный, сколько самый загадочный период в жизни Лили Брик. Любовные отношения с Маяковским давным-давно были порваны, но отношения дружеские, творческие, духовные становились, похоже, еще прочней. Им было трудно друг без друга, но и вместе не сладко. Она стала чаще раздражаться — порою без повода. Без видимого повода, если точнее… Собственно личная жизнь, в традиционном смысле этого слова, радости не приносила — Лиля была слишком умна, чтобы относиться всерьез к прельстившему ее своей экзотичностью, заведомо «проходному» Юсупу. А Маяковский снова рвался в Париж, и никто не знал, чем могла завершиться эта чрезмерно затянувшаяся, подогреваемая разлукой, преградами и его необузданным темпераментом, связь.

Еще несколько месяцев назад, уверенная в своей силе, Лиля дразнила Маяковского: «Если ты настолько грустишь, чего же не бросаешься к ней сейчас же?» Теперь она, наконец, поняла, что шутки плохи, а игривый совет может быть истолкован буквально. Еще лучше это поняли на Лубянке. Они то читали письма Маяковского Татьяне, — новые, не под первым впечатлением написанные, где были такие строки: «Тоскую по тебе совсем небывало. <…> Люблю тебя всегда и всю очень и совершенно. <…> Я тебя так же люблю и рвусь тебя видеть. Целую тебя всю. <…> Дальше сентября (назначенного нами) мне совсем без тебя не представляется. С сентября начну приделывать крылышки для налета на тебя. <…> Таник родной и любимый, не забывай, пожалуйста, что мы совсем родные и совсем друг другу нужные».

От своих многочисленных осведомителей за рубежом они, скорее всего, знали еще и то, что не доверялось бумаге, но говорилось Маяковским Татьяне с глазу на глаз, а она вряд ли была особо усердным и опытным конспиратором, общалась со множеством людей, которых конечно же интересовал Маяковский и которым она рассказывала о нем. Регулярно встречалась с Эльзой и вряд ли от нее что-то утаивала, — разве что самое интимное. Но самое интимное московских товарищей интересовало меньше всего: у них были другие заботы. Полвека спустя Татьяна вспоминала о пребывании Маяковского весной 1929 года в Париже: «Он хотя и не критиковал Россию, но был явно в ней разочарован». Вряд ли такая информация, если она дошла до Москвы (а она, несомненно, дошла), могла удивить лубянско-кремлевских товарищей: пьеса «Клоп» говорила о его отношении к новой советской действительности еще отчетливей, чем признания, сделанные Татьяне.

Есть версия, что Лиля и Осип были официально допрошены на Лубянке обо всем, что им известно про связь Маяковского с Татьяной Яковлевой и про его планы на дальнейшую с ней жизнь. Никаких подтверждений этой версии пока что не найдено, да и вряд ли была нужда в официальных допросах. Доверительные отношения между Бриками и лубянскими бонзами позволяли последним получать любую от них информацию, не прибегая к какой-либо казенной процедуре, унижающей Бриков и потому бесполезной. Так что если их и допрашивали, то, скорее всего, не на Лубянке, а в Гендриковом, за чайным столом с пирожками, где Агранов и прочие сиживали чуть ли не ежедневно.

Самой стойкой из версий оказалась версия о прямом вмешательстве Лили, не позволившем Маяковскому ни в сентябре, ни позже «приделатькрылышки», чтобы снова лететь к Татьяне. По этой версии Лиля использовала свою связь с Аграновым, чтобы Маяковскому было отказано в визе, и тем самым поставила между ним и Татьяной непреодолимый барьер. Этой, если не искать более сильных и более точных слов, весьма упрощенной версии-схемы придерживалась и Ахматова. Как свидетельствует Л. К. Чуковская, категорическое суждение Анны Андреевны выглядит так: «Всемогущий Агранов был Лилиным очередным любовником. <…> Он по Лилиной просьбе не пустил Маяковского в Париж, к Яковлевой, и Маяковский застрелился». Писать великие стихи, как видим, еще не значит быть всегда и во всем великим психологом. Впрочем, Ахматова не знала и не могла знать даже малой доли того, что нам известно сегодня, и это, скорее всего, многое объясняет.

Усилиями журналиста Валентина Скорятина, проведшего в девяностые годы раскопки в лубянских архивах и в архивах наркомата иностранных дел, было неопровержимо доказано, что за выездной визой Маяковский вообще больше не обращался. Этот факт сам по себе куда более загадочен и непонятен, нежели гипотетический отказ в его просьбе о заграничном паспорте. Отказу было бы легче найти объяснение. Но что побудило самого Маяковского — добровольно! — поставить крест на своих замыслах, похоронить отнюдь не иллюзорные надежды? Почему — на самый худой конец — он даже не попытался хоть как-нибудь объяснить Татьяне столь крутой поворот?

В единственном, дошедшем до нас, письме, отправленном им Татьяне послеиюля 1929 года, когда уже наступило вроде бы время для «коылышек», нет ни малейшего намека на то, что его чувство остыло и что Татьяна уже не занимает в его жизни поежнего места. Совсем, совсем наоборот… Но в то же время нет и ни единого слова о том, почему в таком случае он запаздывает, как и о том, что вообще собирается ехать в Париж — в сентябре, в октябре или позже: эта тема вдруг просто исчезла из их переписки.

Зато в письме от 5 октября есть такая загадочная и даже, пожалуй, зловещая фраза, над которой стоит поломать голову: «Нельзя пересказать и переписать всех грустностей, делающих меня еще молчаливее». При любой ее трактовке совершенно очевидно, по крайней мере, одно: произошло или происходит нечто такое, что крайне печалит Маяковского и в то же время заставляет его держать язык за зубами. Наиболее вероятная версия: ему никто не отказывал в визе, потому что он и в самом деле за ней не обращался, а вот не обращался он потому, что кто-то устно, не оставляя документальных следов, посоветовал ему воздержаться от обреченного на провал, неразумного и опасного шага. Даже если это и было сказано мягко, дружески, доверительно, все равно такую рекомендацию правильней всего считать угрозой и шантажом.

Предыдущий абзац текстуально воспроизводит ему соответствующий из первого издания этой книги. Но чем больше я думаю о той загадке, тем неотвязнее мысль, которая стала меня преследовать уже после того, как первое издание увидело свет, и моя версия об устном отказе нашла как сторонников, так и оппонентов. Кстати, косвенным, но очень убедительным аргументом в пользу именно этой версии являются строки из письма сестры Татьяны, Людмилы, матери в Пензу: «…страшная драма была для него (Маяковского. — А. В.), когда ему отказали в заграничном паспорте и он не смог примчаться и увезти Таню как свою жену». Уж Людмила-то могла узнать об «отказе» никак не от Лили, а лишь от самого Маяковского! Но письменного отказа — теперь мы это знаем точно — вообще не существовало, значит, был, если он был, только устный…

Для безусловного подтверждения или отвержения этой версии не хватает пока тех находок в архивах, которые Скорятин, из-за своей преждевременной смерти, не успел сделать, а скорее всего вообще делать не стал бы, ибо все его поиски были продиктованы одной-единственной целью — подтвердить то, в чем он почему-то был абсолютно убежден: Маяковский не покончил с собой, его убили. Скорятин занимался розыском официального ходатайства Маяковского о поездке за границу осенью 1929 года и, как сказано выше, такового не обнаружил.

Почему, однако, его не озадачил другой, ничуть не менее важный вопрос: кому и какие ходатайства подавал Маяковский для предыдущих поездок, как, кем и по каким основаниям они удовлетворялись? Заграничные поездки разрешались Маяковскому, утверждал видный языковед и литературовед Г. О. Винокур (когда Лиля в 1921 году была в Риге, Винокур заведовал там отделом печати советского посольства), «по могучей протекции» Агранова. Но в те годы пребывали в советских верхах люди и помощнее Агранова, и они тоже вполне были в силах посодействовать своим, к ним приближенным, поэтам. Разве не странно, что Маяковский (не Демьян Бедный, не Жаров, не Безыменский, не… — словом, отнюдь не придворный кремлевский поэт, а всего-навсего беспартийный «попутчик») ездит в Париж, словно в Малаховку, и, покидая его, заранее, с убежденностью, сообщает о дате своего возвращения, не подвергая никакому сомнению возможность это намерение осуществить?

Многие годы спустя, в беседе с литературоведом Ду-вакиным, Лиля сделала ценное признание: «О том, чтобы Владимир Владимирович не получил визы (выездной. — А. В.), не могло быть и речи. Он в любой момент мог поехать, куда он хочет, в любую часть земного шара». Но — почему, почему?! И на какие деньги?

Произнося его имя, мы сегодня представляем себе неоспоримого классика, обласканного советской влас тью, перед которым распахиваются все двери. То есть не жившего в ту эпоху реального поэта, весьма далекого от признания верхами и покровительства с их стороны, а «бронзы многопудье» — памятник на площади его имени. Но тогда еще до «бронзы» было так далеко!..

Чтобы не разойтись с исторической истиной, отметим, что в то время выезд за границу советских граждан не был еще обставлен такими жесткими ограничениями, какие знакомы каждому по более к нам близким годам. Разумеется, без разрешения спецслужб никто покинуть рубежи коммунистического рая не мог и тогда, бюрократические правила требовали соблюдения сложнейшей процедуры, включая представление доказательств о наличии на законных основаниях иностранной валюты, но все же никто не требовал представления пресловутых приглашений и никого не обязывали для поездки за границу включаться в какую-нибудь туристскую группу. Условия для поездок писателей были еще более льготными: многие, как известно, ездили к Горькому и задерживались за границей на месяц-другой. Бабель регулярно посещал жившую за границей жену. С иностранной женой Айседорой Дункан прокатился по миру Сергей Есенин. Лев Никулин, тот вообще не вылезал из «загранки», но про него — что говорить?..

И все равно каждая поездка требовала хлопот и специальной лубянской санкции. Никто заранее не мог быть уверен в ее получении, никто не мог, опять же заранее и с убежденностью в том, что не встретит препятствий, планировать свою поездку в Париж, Берлин или Лондон, как если бы он собирался отправиться в Ленинград или в Ялту. Маяковский в этом смысле был, пожалуй, единственным, известным нам, исключением. Кстати, случайность ли это: резкое ограничение заграничных поездок, значительное усложнение самой процедуры получения заграничных паспортов и выездных виз произошли именно в 1929 году?..

Теснейшая близость к лубянской верхушке объясняет, конечно, тот режим наибольшего благоприятствования, который давал Маяковскому уверенность в реальности всех его зарубежных проектов. Нуждался ли он вообще в таком случае в каких-то формальностях, обязательных для простых смертных? Должен ли был хлопотать о заграничном паспорте (выездной визе), идя обычным, рутинным путем? И не давались ли ему с такой фантастической легкостью эти поездки еще потому, что, наряду с личными делами, у него там были и дела служебные — такие, о которых ни Анненкову, ни Элли, ни даже Татьяне он сообщить не мог? Если так, то нет вообще никакой загадки: очередное служебное задание не дается — нет и поездки! Вот они — «грустности», которые делают его «еще молчаливее»…