Загадка и магия Лили Брик

Не торопитесь отвергать с ходу эту гипотезу — мы еще к ней вернемся.

Письмо Татьяне от 5 октября, возможно, и не было последним. Но в любом случае к этому времени все уже было кончено. Поняв, что он не приедет, Татьяна перестала ему писать. «Детка, ПИШИ, ПИШИ И ПИШИ, — умолял ее Маяковский в этом, будто бы последнем, письме. — Я ведь все равно не поверю, что ты на меня наплюнула».

И все же буквально через несколько дней ему пришлось в это поверить. 11 октября, как явствует из воспоминаний Лили, основанных на дневнике, который она вела, с вечерней почтой пришло письмо от Эльзы — как раз перед тем, как Маяковский собирался на вокзал, чтобы выехать в Ленинград. Письма из Парижа шли тогда меньше недели, — значит, оно было написано как раз в тот день (или следующий), когда Маяковский убеждал Татьяну, что не верит в перемену ее отношения к себе.

Лиля стала читать письмо Эльзы вслух — в присутствии нескольких человек, которые собрались за столом. Вот отрывок из воспоминаний Лили об этом роковом эпизоде: «11 октября, вечером, мы мирно сидели в столовой Гендрикова переулка. Володя ждал машину, он ехал в Ленинград на множество выступлений. На полу стоял упакованный запертый чемодан. В это время принесли письмо от Эльзы. Я, как всегда, стала читать письмо вслух. (Выделено мною. Важнейшее уточнение, особенно в сравнении с тем, что Лиля сообщала Эльзе 17 декабря 1928 года. Помните: «Никто не читает писем, которые я получаю». — Л. В.) Эльза писала, что Т. Яковлева, с которой Володя познакомился в Париже и в которую был еще по инерции влюблен (это «по инерции» красноречиво говорит о том, как не хотелось Лиле — ни тогда, ни потом — смириться со столь нежеланной для нее реальностью. — А. В.), выходит замуж за какого-то, кажется, виконта, что венчается с ним в церкви, в белом платье, с флердоранжем, что она вне себя от беспокойства, как бы Володя не узнал об этом и не учинил скандала, который может ей повредить и даже расстроить брак. В конце письма Эльза просит по всему по этому ничего не говорить Володе. Но письмо уже прочитано. Володя помрачнел. Встал и сказал: что ж, я пойду».

Сцена эта, так старательно воспроизведенная Лилей, отличается поистине нарочитой театральностью. Она поражает отнюдь не спонтанностью, а толково продуманным замыслом, который грубовато и беспощадно реализует талантливый режиссер. И то, что Лиля все читает и читает вслух это письмо в присутствии Маяковского, отлично сознавая, что режет ножом по его сердцу; и то, что просьба «ничего Володе не говорить» заботливо перенесена в самый конец письма, и она все равно ее оглашает в его присутствии (по инерции, что ли?); и то, что оно содержит такие подробности (флердоранж, белое платье и прочее), которые совершенно безынтересны для Лили, но зато должны особенно уязвить Маяковского; и то, что оглашению текста, сильно смахивающего на сплетню, внимают пусть и завсегдатаи дома, но все-таки посторонние люди (публичная декламация какого-либо другого письма Эльзы ни в мемуарах, ни в дневнике Лили не зафиксирована) — все говорит за то, что мизансцена тщательно отработана и преследует вполне определенную цель.

К тому же до свадьбы было еще очень далеко (она состоялась 23 декабря 1929 года, когда только и могли появиться флердоранж с белым платьем), в октябре же, по свидетельству самой Татьяны, дю Плесси («кажется, виконт») лишь начал ухаживать за нею, добиваясь согласия на брак, а Эльза, как утверждала впоследствии Татьяна, уже поспешила заверить ее, что Маяковскому не дали визы навыезд… Насамомделе, как сказано выше, формально никто в поездке ему не отказывал за отсутствием самой, опять же формальной, просьбы о ней, — так кто же тогда и зачем снабдил Эльзу нарочито ложной информацией и попросил довести ее до Татьяны? По логике вещей ответ кажется очевидным, но за отсутствием бесспорных доказательств предпочтительней, чтобы каждый дал его самому себе.

Долгожданное издание переписки между Лилей и Эльзой должно было положить конец всем сомнениям, связанным с этим злополучным письмом. Его публикация дала бы возможность ознакомиться с аутентичным текстом, не обрекая на домыслы и произвольное толкование всех, кто знаком с ним только в Лилином изложении. Увы, увы… Именно этого письма в изданном сборнике нет. Ни в адаптированном и отфильтрованном русском издании, ни в полном, без каких бы то ни было купюр, французском! Как нет, кстати, и других писем за 1928 год (в русском издании — ни одного, во французском есть шесть) и за 1929-й (в русском издании ни одного, во французском — одно). В двадцатые годы Эльза подолгу жила в Москве, и переписки между сестрами, естественно, не было, но как раз во второй половине 1928-го и весь 1929 год она безвыездно пребывала в Париже. Куда же делась их переписка за полтора года? За судьбоносные полтора…

Но главное, главное — нет именно этого, самого загадочного, самого драматичного, бросившего (назовем вещи своими словами) недобрую тень на роль Лили в той, поистине кровоточившей, истории! Ведь сколь бы ни была неоднозначна сложившаяся тогда ситуация, сколь бы ни были многосложны ответы на вопросы, которые эта ситуация породила, несомненно одно: от театральной той мизансцены с читкой вслух тянется прямая цепочка к роковому апрельскому выстрелу. Так где же оно, это письмо?

Есть только три варианта, которыми можно объяснить эту, право же, шокирующую ситуацию: такого письма вообще никогда не было, оно не более чем зловещий розыгрыш Лили; оно было, но Лиля его уничтожила; оно было, и Лиля его не уничтожала, но составители решили воздержаться от его публикации — пусть даже с купюрами, которыми пестрит русское издание переписки. Этот третий вариант имел бы право на жизнь, если бы речь шла только о селективном отборе для русского издания. Но французское является полным, в нем, как сказано, нет вообще ни единой купюры. Стало быть, третий вариант можно вообще считать несуществующим.

Не скрою, я раньше склонялся к первому варианту. Логически и психологически он казался мне наиболее вероятным. Но от него, скорее всего, придется отказаться. Скорее всего — поскольку полной уверенности в том, что письмо было (притом не инсценированное, а реальное), у меня нет до сих пор. Его наличие, однако, подтверждают сама Татьяна (но со слов Эльзы — можно ли назвать такое свидетельство объективным и независимым?) и одна из присутствовавших при чтении дам — Надежда Штеренберг, жена художника (знать, что зачитывается подлинное письмо именно Эльзы, она, естественно, не могла).

И все же готов согласиться с неподтвержденной версией: какое-то письмо с текстом, близким к тому, который огласила Лиля, существовало. Пусть так. Тогда остается только второй вариант, и это ставит Лилю в весьма деликатное положение. Зачем было нужно его уничтожать? Что именно было нужно скрывать? Ведь правда, как известно, опасна только для виноватых… Судя по тому, как содержание письма излагает Лиля, в нем нет решительно ничего, что могло бы хоть как-то дискредитировать Эльзу или ее саму, а тем более навлечь подозрения в политической нелояльности. И уж совсем немыслимо представить себе, что русские составители сочли это, исторической важности, письмо менее значительным, чем содержащиеся в публикуемых письмах бесчисленные просьбы о покупке чулок и помады или информацию об отправке черной икры, а французский, нарушив поставленную им перед собой задачу представить читателю всю сохранившуюся переписку, ни с того ни с сего сделал исключение для одного-единственного письма.

Зато все же есть в опубликованной переписке другое письмо, которое касается, притом впрямую, этой запутанной истории. В июле 1968 года, в связи с оголтелой антибриковской кампанией, о которой рассказ впереди, Лиля вдруг информирует Эльзу (письмо от 8–9 июля) о том, как отражен эпизод с чтением письма в ее воспоминаниях и как — в ее дневнике. Судя по письму, она явно отвечает на вопросы, которые поставила Эльза, готовя свой ответ хулителям на страницах арагоновской газеты «Летр франсез». Вопросы, видимо, были поставлены в телефонном разговоре, — в письмах их нет. Но они, естественно, были, иначе с чего бы вдруг Лиля стала с такой подробностью воспроизводить Эльзе текст ее же, куда-то запропастившегося, письма сорокалетней давности? Зачем Эльзе была нужна версия Лили? Разве она никогда не читала ее воспоминаний? Разве она сама не знала, что написала в своем же письме? Разве между сестрами все это множество раз не было говорено-переговорено? Все эти вопросы заведомо риторичны: как для всех очевидно, Эльза просто старалась избежать даже малейших расхождений с «показаниями» старшей сестры.

Есть еще ряд нюансов, на которые не обратит внимание лишь очень ненаблюдательный читатель.

В опубликованных воспоминаниях Лили говорится о том, что, встревоженная реакцией Маяковского на чтение Эльзиного письма, она отправилась вслед за ним в Ленинград. В письме Эльзе от 8–9 июля 1968 года об этом же, для сведения адресата, сказано так: «Я выехалак нему в тот же вечер». Курсив принадлежит самой Лиле. Курсив вполне нарочитый при всей своей нелепости (ведь ясно же, что не побежала и не полетела…), появился он только в этом письме. Для чего было нужно подчеркнуть очевидную эту подсказку? Что значит — выехала к нему в тот же вечер? В то время вечером из Москвы в Ленинград отправлялся только один поезд — «Красная стрела», другие поезда уходили не позже, а раньше, чем этот (много дополнительных «стрел» появилось лишь в послевоенные годы). На нем и уехал Маяковский. Получается, он и Лиля выехали одним и тем же? Но ничего подобного в публиковавшихся воспоминаниях Лили не было. Почему вдруг появилась эта, вроде бы несущественная, деталь, которую Эльза непременно должна была принять во внимание?

Есть в июльском письме шестьдесят восьмого года и такая важная ремарка: «Постараюсь завтра дозвониться тебе и тогда (выделено мною. — А. В.) допишу это письмо». Дозвониться не удалось, но дописка имеется. Вот она: «Выписка из дневника (Лили. — А. В.): 11.10.29. Письмо от Эли про Татьяну. Она, конечно (почему же «конечно»?! — А. В.), выходит замуж за франц<узского> виконта. Надя (Штеренберг была тогда у нас) говорит, что я побледнела, а со мной это никогда не бывает. Представляю себе Володину ярость и как ему стыдно. Сегодня он уехал в Питер выступать».

Не похоже, чтобы Лиля бросилась на вокзал за Маяковским вдогонку, если она сначала села делать запись в своем дневнике. Но это, в общем-то, не суть важно. Важнее другое: с чего бы Лиля вдруг побледнела, вопреки своим обычаям? Если бледнеть, то скорее уж Маяковскому: легко представить себе, как он мог воспринять нанесенный ему удар. Лиле, напротив, информация Эльзы была только в радость. Могла, наверное, побледнеть от внезапного озарения: ведь она наносила ему смертельный удар, смакуя подробности про подвенечное платье невесты, которое той предстоит надеть лишь два с лишним месяца спустя. Но почему тогда стыдно должно было быть Маяковскому? За что? Перед кем? Любое новое слово в этой горькой истории ничего, как видим, не проясняет, а лишь увеличивает число загадок. Как все упростилось бы, если на месте двусмысленностей, купюр и умолчаний мы имели бы всю — не подчищенную, не подкрашенную, не опущенную — правду, и только правду! Во всей ее полноте…