Загадка и магия Лили Брик

Литературная возня, за кулисами которой шла жестокая борьба стремившихся к власти различных сил, была у всех на виду, но для Лили куда важнее была другая борьба, о которой могли знать только очень близкие люди. Оторвать Маяковского от эмигранток, тянущих его в свое болото и грозящих благополучию того уникального семейно-дружеского союза, который она создала, — в достижении этой цели она могла рассчитывать на полную поддержку высокопоставленных и могущественных друзей дома.

Но можно ли было в реальности воздействовать на поэта с его гипертрофированной влюбленностью и стремлением сломать все преграды, стоявшие на его пути?

Телеграммы Маяковского в Париж говорят сами за себя: «Очень затосковал», «Тоскую невероятно», «Абсолютно скучаю» (все-таки «а», а не «о»), «Тоскую по тебе совсем небывало», «По тебе регулярно тоскую, а в последние дни даже не регулярно, а еще чаще»… Могли ли эти любовные заклинания остаться вне контроля спецслужб? Как и письма: «…Мне так надо каждую минуту знать, что ты делаешь и о чем думаешь. Поэтому теле-граммлю. Телеграфь, шли письма — вороха того и другого».

Но, кроме любовных переживаний, существовало еще главное дело его жизни — работа. Татьяна была далеко и вряд ли могла соучаствовать в ней, даже если бы оказалась и близко: слишком чужими были они друг другу во всем, что происходило за пределами сердца. 26 декабря 1928 года Маяковский впервые читал в Гендриковом своим друзьям только что завершенную пьесу «Клоп». Пришли Мейерхольд и его жена, прима театра Зинаида Райх, пришел влюбленный в поэта его последователь, молодой поэт Семен Кирсанов, тоже с женой, пришли Жемчужные и Катаняны — все ближайшие к Маяковскому люди. Но главное — были Лиля и Осип.

Лиля слушала чтение, не сводя с Маяковского восхищенных глаз. Кто другой мог так отнестись к его творчеству, вне которого не существовало и его самого? Как только Маяковский закончил чтение, Мейерхольд рухнул на колени с возгласом: «Гений!» Он гладил его плечи и руки, крича: «Мольер! Какая драматургия!» В глазах у Лили стояли слезы. За них Маяковский отдал бы все свои увлечения, все порывы и страсти.

Два дня спустя Лиля сопровождала его в театр имени Мейерхольда, где чтение повторилось. В театре уже были расписаны роли и назначены репетиции. На чтение пришел совсем еще юный, двадцатитрехлетний, Дмитрий Шостакович, которому была заказана музыка. Пришли художники и артисты из того же круга. Восторгу слушателей не было предела, и опять Лиля разделила с Маяковским его истинный триумф.

Могла ли Татьяна понять боль и сарказм того человека, который был «обсолютно влюблен», его беспощадную сатиру на партмещанство, его, щедринской силы, язвительный смех над тупостью, глупостью, пошлостью тех, кто был у руля, его презрение к властвующим ничтожествам, его глубокое разочарование в былых идеалах, те аллюзии, которыми были насыщены реплики персонажей и узнаваемость которых приводила в восторг собравшихся на читку единомышленников автора? А главное — могла ли понять, сколь велика будет ненависть властвующих, узнавших себя в его персонажах, — ненависть, на которую автор себя обрекал?

Даже вроде бы пропагандистско-мажорный финал этой великой сатиры, «в которой, — по позднейшему суждению Лидии Корнеевны Чуковской, — поэт весьма оптимистически изобразил наше светлое будущее», проницательными современниками виделся совершенно иным — не случайно же он вызвал злобную реакцию у партийных критиков-ортодоксов. Автор книги о Мейерхольде («Темный гений») Юрий Елагин вспоминал годы спустя: «Представление обличительно сатирического памфлета Маяковского, в трактовке Мейерхольда, переходило в восхищение современным космополитическим стилем нашего столетия на фоне отвращения к отталкивающим формам убогой советской дествитель-ности. Не духом «светлого социалистического будущего» веяло от стальных конструкций Родченко и от острых ритмов, неожиданных гармоний и ультрамодернис-тской инструментовки Шостаковича (находившегося тогда в «джазовом» периоде своего творчества), а духом современного Запада с его высокой индустриальной культурой, комфортом и конструктивистскими формами нового искусства». Но могла ли во всем этом разобраться, жившая в счастливом далеке совсем другими интересами, молодая и прелестная парижанка?

В своих мемуарах «Люди, годы, жизнь» Илья Эренбург мимоходом дает свидетельство, приводящее в отчаяние драматизмом вроде бы «мелкого» факта. Один только штрих, но как много за ним скрывается! «У меня сохранилась, — пишет Эренбург, — рукопись «Клопа», подаренная Маяковским Тате (Т. А. Яковлевой), выкинутая Татой за ненадобностью». Если эта рукопись оказалась у Эренбурга на самом деле «в качестве» выкинутой, то на какое же понимание всего, чем жил Маяковский, без чего вообще его Не было и быть не могло, — на какое же понимание будущей спутницы жизни он мог бы рассчитывать?

Повседневную опору и повседневное понимание он находил лишь в той — единственной за отсутствием какой-то иной — семье, где полноправной и безраздельной хозяйкой была Лиля. Как каждый человек, он стремился к «обыкновенной» любви, к своему дому — даже в самом прямом смысле (несколько его попыток вступить в жилищный кооператив и получить свою квартиру пока оказались безуспешными), но без Лили ему было бы, наверно, еще тяжелей. А то и попросту невозможно…

Заколдованный круг заключал в себе и неизбежную драму, но Лиля, похоже, в полной мере приближение катастрофы все же не ощущала. Чем же объяснить эту ее глухоту — глухоту человека, наделенного тончайшей интуицией и чутко следящего за любым изменением чувств близких людей? Не иначе как инстинктивной потребностью выдавать желаемое за действительное, стремлением оградить себя от излишних волнений и убежденностью в своем всемогуществе.

В январе 1929 года в журнале «Молодая гвардия» было опубликовано «Письмо товарищу Кострову (редактору газеты «Комсомольская правда». — А. В.) из Парижа о сущности любви» — стихотворение Маяковского, посвященное Татьяне. Впрочем, впрямую адресат стихотворения нигде не упомянут, но Лиля и знала, и понимала, какие подлинные события вызвали его к жизни и какими реалиями оно насыщено.

Одновременно было написано и другое стихотворение — «Письмо Татьяне Яковлевой», — так и не отданное им ни в одну редакцию для опубликования. Впоследствии делались попытки его публикации — и натыкались на жесткий запрет. Обнародованное впервые в 1954 году в малотиражной русской прессе Соединенных Штатов Романом Якобсоном и, естественно, никем не замеченное тогда на родине автора, оно стало достоянием гласности лишь в апреле 1956-го, когда, в эйфории, рожденной Двадцатым съездом, его отважился напечатать «Новый мир». Помехой — на протяжении более четверти века — служило то, что адресат в этом стихотворении уже был назван по имени, а «пролетарский поэт», «трибун революции» права на любовь к эмигрантке, разумеется, не имел.

В тридцатые — сороковые годы помехой гипотетически могла стать и сама Лиля: обладая авторскими правами на произведения поэта, она была вольна разрешать или не разрешать их публикацию. У нас нет данных, воспользовалась ли она этим правом в случае с «Письмом Татьяне Яковлевой», но такая правовая возможность у нее все же была. И не только правовая, но еще и моральная: ведь сам Маяковский при жизни никому «Письмо…» для публикации не предложил. Да кто же разрешил бы тогда эту публикацию? И кто вообще стал бы считаться с Лилей — с ее авторскими правами, с ее запретом или согласием?

Хотя стихотворение и отличается пламенным советским патриотизмом (его лейтмотив — страстный призыв к любимой вернуться на родину, связать свою жизнь с автором не где-нибудь, а только в советской России), хотя вдобавок ко всему оно полно веры в победу своей любви, неотрывную от победы мировой революции («я все равно тебя когда-нибудь возьму — одну или вдвоем с Парижем»), на какие-либо чувства к невозвращенке Маяковский прав не имел. Так что Лилины интересы — по крайней мере, в данном вопросе — полностью совпадали с интересами надлежащих советских властей. Ей от этого было не легче: Маяковский явно отбивался от рук.

Сохранились воспоминания Лидии Гинзбург (впоследствии видного литературоведа), близкой в ту пору к кругу Маяковского — Бриков. Лиля, по ее рассказам, часто жаловалась тогда на скуку. Скукой, видимо, именовалось вдруг наступившее чувство неуверенности в себе, душевный дискомфорт. «Как тебе может быть, Лиличка, скучно, — утешал ее, по воспоминаниям Лидии Гинзбург, Виктор Шкловский. — Ведь ты такая красивая!» «Так ведь от этого не мне весело, — возражала Лиля. — От этого другим весело».

Другим тоже не было весело: тучи над некогда веселым и гостеприимным домом явно сгущались. Свою роль играли не только личные драмы, раскалывавшие уже сложившиеся и казавшиеся прочными отношения. Неизбежно влияла и общая атмосфера, воцарившаяся в стране, воздействие которой обитатели дома старались не замечать. Или хотя бы ей не поддаваться. Маяковский старательно делал вид, что ничего не произошло, что все осталось по-прежнему, что Лиля не только главенствует, как всегда, но чуть ли не водит его рукой, пишущей стихи. Так они обманывали других, но могли ли обмануть самих себя?

Маяковский рвался в Париж. С превеликим трудом он выдержал на родине чуть больше двух месяцев. И снова никаких помех для заграничного путешествия не возникло. Захотел — и поехал… Он ли только захотел? Не совпадали ли, хотя, разумеется, абсолютно по-разному, его интересы с интересами тех, от кого зависели все вообще зарубежные поездки советских граждан? Вопрос, которым до сих пор ни один его биограф, ни один исследователь его творчества не занимался.

13 февраля в театре Мейерхольда состоялась премьера «Клопа». И уже на следующий день, не дождавшись рецензий и даже устных откликов, Маяковский снова отправился в Европу.

Формальным поводом для поездки послужило желание протолкнуть эту пьесу на зарубежную сцену, хотя прорыв за границу разоблачительной, сатирической пьесы никаких дивидендов советской власти — не денежных, а моральных! — сулить не мог. Но с границы Маяковский послал телеграмму в Париж, уведомляя Татьяну о скорой встрече. После коротких остановок в Праге и Берлине, 23 февраля он приехал в Париж и снова поселился в своем любимом отеле «Истрия». Эльза уже переехала к Арагону, в крошечную мансарду на улице Шато, и все равно жизнь Маяковского и Татьяны проходила у нее на глазах, — «боевые сводки» об этом регулярно отправлялись в Москву.

В отличие от всех прежних поездок Маяковского, эта практически не отражена в его переписке с Лилей. Переписки попросту не было, если не считать ее телеграмм с информацией, что деньги, обещанные ему московским Госиздатом, переведены не будут. И еще одной телеграммы Лили — весьма «любовного» содержания: «Телеграфируй разрешение переделать твое серое пальто». За все время их совместной жизни и любви подобного отчуждения не наблюдалось ни разу.

Впрочем, нет, одно содержательное письмо «твоя кошечка» все же отправила «милому Володику» в Париж: список запасных частей к автомобилю, которые повелел привезти нанятый Лилей ее личный шофер Афанасьев (сидеть за рулем самой ей уже надоело, да и боязно было — после того несчастного случая). «Двумя крестиками, — писала Маяковскому Лиля 5 апреля 1929 года), — отмечены вещи абсолютно НЕОБХОДИМЫЕ, одним крестиком — НЕОБХОДИМЫЕ и без креста очень нужные. Лампочки в особенности — большие, присылай с каждым едущим, а то мы ездим уже с одним фонарем. Когда последняя лампочка перегорит — перестанем ездить. Их здесь совершенно невозможно получить — для нашего типа Рено».