Загадка и магия Лили Брик

Не упомянула и других очень крупных лубянских бонз, тоже зачастивших в дом в Гендриковом. Наиболее видным из них был Михаил Сергеевич Горб (его подлинное имя: Моисей Савельевич Розман), в то время заместитель начальника Иностранного отдела ОГПУ, руководивший работой советской резидентуры во Франции. С 1921 по самый конец 1926 года он, пребывая в Глубоком подполье, возглавлял сеть лубянских агентов, обосновавшихся в Германии, жил по подложным документам в Берлине и почти наверняка встречался там и с Лилей, и с Осипом, и с Маяковским.

Появление Горба в Гендриковом и легкое вхождение в привычный круг друзей дома, несомненно, как раз тем и объяснялось, что отношения с хозяевами «салона» уже имели свою историю, а поездки Лили и Маяковского (всегда порознь!) в Париж представляли теперь для Горба, с учетом его новой служебной ориентации, особо большой интерес. По крайне скудным, но все же дошедшим до нас свидетельствам тех, кто его знал, Михаил Горб был поразительно бесцветной личностью («тщедушный физически и морально», как характеризует его один мемуарист) и ни в каком отношении не мог представлять интереса для обитателей квартиры в Гендриковом и для их гостей. Присутствие его там объяснялось явно другими причинами и было для Маяковского — Бриков не столько желанным, сколько принудительно-вынужденным.

Еще более тесные, приятельские отношения Лиля установила со второй женой Агранова Валей — дружба с жёнами своих друзей вообще составляла одну из самых характерных черт ее личности и надежнейшим способом избежать нежелательных конфликтов. Валентина Александровна Агранова (в девичестве Кухарева), которой исполнилось тогда двадцать семь лет, очень юной вышла замуж за одного из организаторов восстания против гетмана Петлюры на Украине — Федора Конара, который позже стал заместителем наркома земледелия СССР. Сама она работала в аппарате треста «Цвет-метзолото» и однажды была вызвана в качестве свидетеля «по делу одного из своих сослуживцев» (так глухо говорится об этом знаменательном факте в материалах, хранящихся в архиве Главной военной прокуратуры). На самом деле — к такому выводу можно прийти на основании анализа различных косвенных доказательств — она вызывалась в качестве свидетельницы по делу своего мужа, которому «шили» связь с польской разведкой! Допрос вел Агранов — он не только получил от свидетельницы нужные ему показания, но и, как принято говорить, положил на нее глаз. Итогом явились два развода и счастливое супружество Валентины с Аграновым, который уже тогда был одним из самых влиятельных людей на Лубянке. Да и в стране…

Существующее в мемуарной и иной литературе стремление представить всех Лубянских бонз из окружения Маяковского именно как первично егознакомых и лишь поэтому ставших знакомыми Лили — вполне очевидно. И вполне объяснимо. Доказательств для таких утверждений нет никаких, но есть тенденция, последовательно проявляющаяся у всех, кто о Лиле писал до сих пор. Так ли уж это важно — кто и с кем познакомился первым и кто ввел эту публику в литературную среду на правах друзей, исполнявших под благопристойной личиной свои служебные функции?

С уходом Маяковского они не исчезли, оставшись, пока это было возможно, друзьями Лили. Уже тогда, в середине и в конце двадцатых годов, они привлекали к себе внимание всех, кому было странно видеть их за общим столом и за дружеским разговором. Много позже Борис Пастернак доверительно сообщил драматургу Александру Гладкову, что «квартира Бриков была, в сущности, отделением московской милиции». Уж он-то хорошо знал квартиру Бриков и всех ее посетителей! И кто чем занимался в этой квартире — знал тоже.

По правде сказать, мне не совсем ясно, почему всю эту публику — столь высокого чекистского уровня и столь большим числом — так тянуло в Гендриков переулок. Неужели — всех до одного — лишь по служебным делам? Для «надзора за политическими настроениями» вполне хватило бы и одного. Даже (это куда полезней и проще!) могли бы обойтись вербовкой какого-либо завсегдатая и с его помощью черпать нужные сведения: ведь в присутствии лубянских шишек даже у слишком говорливых наверно отнимался язык. Но — главное, главное!.. Ведь круг Маяковского — Бриков был заведомо просоветский. Абсолютно лояльный — как минимум. Для чего тогда денно и нощно не покидали свою вахту в злосчастном «салоне» именитые лубянские генералы? Может быть, вовсе не для того, чтобы за кем-то следить? Может быть, этот круг просто был им интересен, льстил самолюбию, возвышал в своих же глазах? Разве не знаем мы, как уже в недавнюю нашу эпоху к поэтическим «наследникам» Маяковского тянулись чекистские генералы — «наследники» «милого Яни» — и как звонкие «бунтари» из литературного цеха, выдававшие себя за оппонентов режиму и принятые за таковых доверчивой публикой, сами тянулись к ним?

Достаточно самого факта: не тайное, а демонстративное лубянское присутствие в обители нашего треугольника было постоянным и непрерывным. Длилось годами. Но можно ли все это слишком прямолинейно ставить Лиле в вину? И таким ли пассивным созерцателем в этой компании был Маяковский? Стремясь отделить его «чистое» имя от «грязного» имени Лили, ее обвинители, увлекшись поиском подтверждений загадочных связей с Лубянкой, нарочито уходят от другого вопроса, ничуть не менее важного: что побуждало самого Маяковского тесно дружить с лубянской компанией, весьма далекой от его творческих интересов, и какие связи он сам в действительности имел с крупнейшими функционерами этого ведомства?

Что означает, к примеру, загадочная фраза из письма Маяковского Лиле из Парижа от 9 ноября 1924 года: «…Ничего о себе не знаю — в Канаду я не еду и меня не едут, в Париже пока что мне разрешили обосноваться две недели <…> Как я живу это время, я сам не знаю. Основное мое чувство — тревога, тревога до слез и полное отсутствие интереса ко всему здешнему (усталость?)».

Допустим, пробыть в Париже лишь две недели ему разрешили французские, а не советские власти, поскольку он приехал с транзитной визой. Допустим, «тревога до слез» у него из-за романа Лили с Краснощековым, хотя тот и находится в это время в тюрьме. Допустим… Но почему он поехал во Францию с транзитной визой, не имея визы в страну, куда будто бы собирался? И действительно ли он собирался — он, а не те, кому это было нужно, — в Канаду? Ни малейших признаков того, что такие намерения у него были, обнаружить не удалось. Что означает: «в Канаду я не еду и МЕНЯ НЕ ЕДУТ», то есть, в переводе с хорошо понятного жаргона на нормальный язык, — не отправляют. Кто этим занимался — в Париже?! И — особенно обратим на это внимание — почему же поэт «ничего о себе не знает»? Стало быть, «знает» кто-то другой, чье имя и функции называть в письме он не решается?

Все эти вопросы станут еще более загадочными в свете того, что, будучи на непонятном положении в Париже, Маяковский имел неофициальную, никак не афишированную, нигде не отраженную встречу с председателем сенатской комиссии по русским делам Анатолем де Монзи, который тремя месяцами раньше посетил Москву и был принят на очень высоком уровне. Будущий министр считался (кажется, не без основания) страстным «симпатизантом» большевиков, и определенные службы не могли не рассчитывать на его, хотя бы косвенную, помощь в установлении отношений между Москвой и Парижем. Он слыл горячим сторонником признания советской России де-юре, что вскоре и было осуществлено.

Маяковский ездил к нему в сопровождении двух молодых французов, одним из которых как раз и был пресловутый «Фонтанкип», тогда как до сих пор неизменным и постоянным переводчиком Маяковского была Эльза. На этот раз он даже не поставил ее в известность о предстоящем визите, а после его окончания не рассказал о содержании беседы, — это прямо вытекает из ее воспоминаний. Можно предполагать, что, выполняя данное ему поручение, Маяковский вел неформальные переговоры с де Монзи о расширении франко-русских контактов. А может быть, и о чем-то другом. Через каких-то два месяца после их совместного визита к де Мон-зи Фонтенуа привел в Гендриков Поля Морана — в его представлении (точнее, в представлении тех, кто стоял за его спиной) Маяковский был уже полностью «свой»…

Конечно, даже из совокупности всех этих фактов еще нельзя сделать вывода о службе Маяковского в Лубянских структурах. Но, несомненно, отношения, о которых идет речь, в основе своей имели деловой, а вовсе не дружеский характер. Под дружбу мимикрировали самые разные интересы обеих «сторон», каждая из которых извлекала для себя из сложившихся отношений большую или меньшую пользу. Ничего предосудительного в этом Лиля не видела — менталитет тех кругов, к которым она принадлежала, был в ту пору совершенно не тем, какой возник после Большого Террора, а тем более после позднейших разоблачений многообразной деятельности лубянскихтоварищей «на благо трудящихся всех стран». И сами эти товарищи все еще пребывали в ореоле романтической загадочности как бесстрашные борцы с кишевшими повсюду врагами.

1927 год — очень важная веха в жизни Лили и ее семьи, Маяковского прежде всего. Для поэта — высшая точка его признания при жизни, самые большие его творческие успехи на этом поприще, как и осознание им потребности определиться в личной жизни. Для Осипа — закрепление отношений с Евгенией Соколовой (Жемчужной) и его активная работа в кино в качестве сценариста художественных и документальных фильмов, которая открыла новые грани его литературных возможностей. Для Лили — завершение романа и с Краснощековым, и с Кулешовым и, видимо, первый в ее жизни любовный крах.

Очередным объектом ее внимания стал уже признанный, несмотря на свои тридцать четыре года, классиком советского кино режиссер Всеволод Пудовкин. Через посредство своего ближайшего друга и сподвижника Льва Кулешова он познакомился с Лилей и Осипом, вошел в их круг. К двадцать седьмому году Пудовкин был уже автором по крайней мере двух фильмов, которые смотрела вся страна, — «Шахматная горячка» и «Конец Санкт-Петербурга» — и третьего, который обошел весь мир: экранизации романа Горького «Мать».

К тому же он был заядлым теннисистом, бегло изъяснялся по-французски и отличался светским лоском, — словом, обладал всеми достоинствами, которые обычно пленяли Лилю. Теперь она вознамерилась украсить Пудовкиным великолепную коллекцию своих обожателей. Это намерение, по всем отработанным и привычным канонам, имело, казалось бы, все основания быть реализованным, тем более что семейный союз Пудовкина чисто внешне как бы соответствовал Лилиным стандартам: с женой, весьма известной в ту пору киноактрисой и журналисткой Анной Ли (в жизни — Анной Земцовой), знаменитый режиссер проживал раздельно.

На этот раз, однако, магические чары Лили эффекта не возымели. Никакого романа в плотском понимании этого слова не возникло. Пудовкин устоял, что не помешало им остаться друзьями. Год спустя он поставит еще один фильм, которому суждено войти в историю мирового кино, — «Потомок Чингисхана», сценарий которого напишет Осип, и это в еще большей мере сблизит их всех. Но отказ блистательного мужчины откликнуться на порыв блистательной женщины, всех сводящей с ума и не знавшей до сих пор ни одного поражения, не мог не ранить самолюбия Лили. Она стойко выдержала этот удар.