Загадка и магия Лили Брик

Он: «Люблю обсолютно». Она — в ответ, с симпатией и издевкой: «Теперь неизменно писать «обсолютно». Он: «Завтра у меня?» Она: «В Istria». Еще одна фраза принадлежащая Татьяне: «Любите, и любимым будете». Тут же, рядом, записи красными чернилами — рукой Лили: о том, что заказано ему купить для нее в Париже. «Рейтузы розовые 3 пары, рейтузы черные 3 пары, чулки дорогие, иначе быстро порвутся». И дальше: «Духи Rue de la Раіх, Пудра Hubigant и вообще много разных, которые Эля посоветует. Бусы, если еще в моде, зеленые. Платье пестрое, красивое, из креп-жоржета, и еще одно, можно с большим вырезом для встречи Нового года».

Читала ли Татьяна эти записи, знала ли про Лилины поручения? Может быть, не в деталях, но знала — несомненно! Он честно рассказал Татьяне и про свою привязанность к Лиле, и про роль, которую та играла и играет в его жизни. И про машину — тоже: Татьяна помогала Маяковскому ее выбирать, ходила вместе с ним за покупками «Лиличке», была вынуждена терпеть повседневную Эльзину опеку. «Роман их, — признавалась впоследствии Эльза, — проходил у меня на глазах и испортил мне немало крови… (Еще бы: ведь все развивалось совсем не так, как было ей поручено Лилей! — А. В.) С Татьяной я не подружилась, несмотря на невольную интимность. (Интимность состояла всего-навсего в том, что Эльза была не столько невольной, сколько назойливо их опекавшей свидетельницей совсем не платонической любви. — А. В.) Она также не питала большой ко мне симпатии».

Остается лишь добавить, что и малой не питала тоже…

Возвращение Маяковского в Москву (8 декабря 1928 года) внесло кардинальные перемены в жизнь Лили. Не только, разумеется, оттого, что в ее обладании появилась поистине диковинная редкость — свой автомобиль «рено». Достался он Маяковскому тяжело: с трудом удалось наскрести денег, с трудом уладить таможенные формальности (без помощи того же Агранова вряд ли это могло обойтись). Самому Маяковскому автомобиль был напрочь не нужен, как бы он ни пытался объяснить свое неожиданное приобретение («Довольно я шлепал, дохл да тих, на разных кобылах-выдрах. Теперь забензи-ню шесть лошадих в моих четырех цилиндрах») — водить машину поэт не умел и учиться этому не хотел. Даже вряд ли мог бы сам забензинить… Ему лишь приходилось оправдываться перед своими читателями — в стихотворении «Ответ на будущие сплетни»: «Не избежать мне сплетни дрянной. Ну что ж, простите, пожалуйста, что я из Парижа привез Рено, а не духи и не галстук». Галстук, кстати, он привез тоже, как и духи: и то, и другое для Лили. Но «рено» затмил все остальное.

Лиля каталась на нем по Москве и даже — нечаянно, разумеется, притом по вине зазевавшейся мамы — сбила маленькую девочку, без тяжелых, к счастью, последствий. Судебной ответственности ей удалось избежать — вряд ли и на этот раз обошлось без вмешательства все того же всесильного Яни: Агранов тогда был настолько влиятелен, что для следователей, прокуроров и судей его просьба (или рекомендация) фактически означала приказ.

И все же главной была перемена в самом Маяковском. Косвенно Лиля была уже уведомлена им о появлении в его жизни какой-то новой, явно не безразличной ему, фигуры: письмо Маяковского из Парижа от 12 ноября содержит озадачившую Лилю просьбу перевести телеграфно в Пензу тридцать рублей некоей Людмиле Алексеевне Яковлевой. Это была родная сестра Татьяны. Запрос о причине нежданного внимания Маяковского к неведомой женщине был тотчас отправлен Эльзе в'Париж.

О том, что такой запрос был, свидетельствовало множество косвенных доказательств, но прямой, «текстуальной улики» ни у кого не имелось. И вот — она появилась! Отфильтрованное составителями-публикаторами русского издания переписки сестер — очевидно, как не имеющее серьезного значения, а если без иронии. как содержащее нежелательный для лакировочного образа Лили штрих, — письмо от 17 декабря 1928 года содержится в полном, парижском, издании переписки, и нам не остается ничего другого, как привести два абзаца из этого письма в обратном переводе с французского:

«Эльзочка, напиши мне, прошу тебя, что это за женщина, которая сводит Володю с ума, которую он готов привезти в Москву, которой он посвящает стихи (!!) и которая, живя столько лет в Париже, падает в обморок, услышав слово «merde» («дерьмо». — Л. В.)!?… Я не очень верю в невинность этой русской модистки в Париже!

НЕ ГОВОРИ НИКОМУ (эти слова не только написаны Лилей крупными буквами, но еще и подчеркнуты. — А. В.), что я тебя спрашиваю об этом и напиши мне обо всем как можно подробней. Никто не читает тех писем, которые я получаю».

Переведем дыхание. Зададимся еще раз все тем же вопросом: ну, зачем это нужно — скрывать от русского читателя то, что дозволено читать иностранному?! И неужто неясно, повторю это снова, что умолчания бывают порой красноречивее слов? К тому же известно издавна: нет ничего тайного, что не стало бы явным.

Зато ответа на это письмо — со всеми подробностями, как просила Лиля, — нет вовсе. Как нет вообще (кроме одного-единственного письма, где Татьяна даже не упоминается) никакой переписки между сестрами за весь 1929 год и за первые три с половиной месяца 1930-го. Нам предлагают поверить в то, что интенсивная до тех пор переписка сестер вдруг оборвалась. И в то еще, что даже на прямой и конкретный вопрос, обращенный к Эльзе, та не ответила. Не надо быть криминалистом, чтобы понять: вся переписка за этот период подверглась жестокой казни, а письмо от 17 декабря 1928 года по чистой случайности счастливо ее избежало, потому что хранилось в архиве не Лили, а Эльзы… Фатальный прокол!

Нежданное поручение насчет перевода денег, которое дал Маяковский Лиле, дополнялось такими загадочными строками из того же письма: «Моя жизнь какая-то странная, без событий, но с многочисленными подробностями, это для письма не материал, а только можно рассказывать…» К тому времени, когда он вернулся в Москву и, действительно, начал рассказывать, Лиля, конечно, уже многое знала: советская почта работала тогда не так, как стала работать спустя несколько лет, письма в пути не задерживались, информационные сводки Эльзы, надо думать, поступали в Москву своевременно.

Но почему свою парижскую жизнь он назвал «странной»? Что странного было в появлении очередной женщины, даже если она и вызвала в нем сильное чувство? Маяковский (я чуть было не написал: «как каждый поэт»; нет, не как каждый!) безупречно чувствовал не только прямое, буквальное содержание слова, но и любые его оттенки. В богатейшем словарном запасе этого поэта всегда имелось то единственное (а случалось — и больше), которое в точности, без тумана, отражало мысль. Разве не выпирает оно, это режущее слух слово «странная», в контексте письма, если действительно речь в нем идет только о новом, внезапно возникшем и стремительно развивавшемся романе?

А что, если речь идет не о нем? Или хотя бы не только о нем, но и о чем-то другом, имевшем или не имевшем прямого отношения к зыбкому еще, но, несомненно, уже зародившемуся союзу с Татьяной? Нельзя исключить, что и на этот раз, пребывая в Париже, Маяковский был обременен не только заботами об «автомобильчите». Если Маяковский был причастен к какой-то «тайной дипломатии» еще в 1924 году, то почему исключить такую возможность в 1928-м, — и, учитывая то взвинченно нервозное состояние, в котором он находился, почему это не могло не действовать на него угнетающе? А тут еще — постоянный, докучливый Эльзин контроль, каждодневное влезание в душу, неизбежность жизни у всех на виду…

Стихи, посвященные Татьяне, обнажали характер их отношений («В поцелуе рук ли, губ ли, в дрожи тела близких мне…») и «письменно» подтверждали то, о чем Лиля уже знала. Но «дрожь тела» какой угодно особы, повстречавшейся Маяковскому, никогда ее не пугала. Пугал новый, непривычный доселе, характер отношений с той, про чью «дрожь» Маяковский так смело писал. «Ты в первый раз меня предал», — сказала Лиля Маяковскому, выслушав его рассказ, а главное — стихи, адресованные Татьяне.

Еще больше ее пугало стремление Маяковского — вскоре осуществившееся — как можно скорее вернуться в Париж. Вряд ли и лубянские друзья, и Эльза оставили ее без информации о букетах цветов, которые — по его предварительному заказу — еженедельно доставлялись на дом Татьяне. И — пусть даже и без деталей — о его письмах и телеграммах в тот же адрес.

До нас дошли только семь его писем и двадцать пять телеграмм из переписки «Маяковский — Татьяна». Их было, несомненно, гораздо больше. Ответные письма доставлялись на Лубянский проезд, от Лили он тщательно их скрывал (факт, красноречиво и недвусмысленно говорящий сам за себя) — она обнаружила эту корреспонденцию лишь после смерти Маяковского, разбирая его архив. Понимала ли она то, о чем впоследствии писал Роман Якобсон: «Маяковский сломался <…> в год встречи с Татьяной Яковлевой. <…> Это было в момент, когда ему стало жить одному уже совершенно невтерпеж и когда ему нужно было что-то глубоко переменить»?

Люди, которым Маяковский действительно был близок, но имевшие возможность наблюдать за ним только со стороны, видели, как драматично складывается его жизнь, но не были в состоянии реально прийти ему на помощь. Мария Денисова, любовь к которой оставила ярчайший след в его ранней поэзии (теперь уже скульптор, жена знаменитого советского военачальника Ефима Щаденко), писала ему 21 ноября 1928 года: «Дорогой мой Владимир Владимирович! Прошу берегите свое здоровье <…> Берегите, дорогой мой, себя. Как странно, Вы обеспечены, а не можете окружить себя обстановкой и бытом, который бы дольше сохранил Вас — нам <…> Крепко жму Вашу руку, мой всегда добрый и близкий. Мария».

Горький парадокс: он имел тот самый бриковский быт, который — по крайней мере, до поры до времени — явно был ему по душе и который неотвратимо его разрушал.

Был фасад — и были кулисы. Внешне ничего не переменилось. Правда, распался ЛЕФ — после того, как в сентябре 1928-го из него вышли Маяковский и Брик, а значит, и Лиля. Пятью месяцами раньше ЛЕФ покинул Пастернак, так объяснив в письме к Маяковскому причину своего поступка: «Ваше общество (Лиля, напомним это, играла в нем ведущую роль. — А. В.), которое я покинул и знаю не хуже Вас, для Вас ближе, живее, нервноубедительнее меня». Лишь шесть с лишним десятилетий спустя стали известны подлинные причины, побудившие его к разрыву: «ЛЕФ удручал и отталкивал меня, — писал Пастернак, — своей избыточной советскостью, то есть угнетающим сервилизмом, то есть склонностью к буйству с официальным мандатом на буйство в руках».

Не будьу Бриков и Маяковского тех связей, которые они тогда имели, никаким «мандатом на буйство» им обзавестись бы не удалось. Но к тому времени сталинский аппарат уже разделался с «левизной» в политике — естественно, та же судьба не могла не постичь «левизну» в литературе: настало время для других игр.

Вернувшись из Парижа, Маяковский, явно бывший не в курсе крутых перемен на советском политическом Олимпе, попытался оживить литературную жизнь, создав РЕФ (Революционный Фронт Искусств), и опять в новой затее, окончившейся неудачей, Лиля принимала самое активное участие. Это совпало с победой над инакомыслящими группировками, которую одержала Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП), то есть, иначе сказать, Агранов и его непосредственный лубянский шеф Генрих Ягода.