Загадка и магия Лили Брик

Ситуация, однако, была еще более запутанной, чем кажется на первый взгляд. Снова придется напомнить важнейшие даты. 5 октября Маяковский пишет Татьяне о каких-то загадочных «грустностях», которые делают его «еще молчаливее». Приблизительно в этот же день Эльза сообщает сестре (то есть фактически — через нее — самому Маяковскому!) радостное известие о предстоящем замужестве Татьяны, предварительно разъяснив «невесте», что Маяковскому отказано в визе. 11 октября Лиля «невзначай» зачитывает вслух эту информацию в присутствии Маяковского и каких-то (ни разу не названных по именам, кроме Надежды Штеренберг) «друзей дома». А 10 октября, то есть накануне, в Гендриков действительно пришел официальный отказа выдаче выездных виз, но вовсе не Маяковскому, а Лиле и Осипу!.. Заявление, стало быть, было подано ими значительно раньше — точно в то время, когда, согласно заранее намеченному Маяковским плану, его был должен подать он сам. Был должен — и, однако, не подал…

По абсолютно загадочным причинам Лиля и Осип, которые давно уже никуда вместе не ездили, вдруг вознамерились прокатиться в Европу, да не куда-нибудь, а в Лондон, чтобы повидать Елену Юльевну, продолжавшую там работать в советском торгпредстве. Можно, разумеется, допустить, что Лиле захотелось продемонстрировать матери неизменность их супружеского союза. Но — зачем? Отношения с матерью давно уже стали прохладными, взгляд Елены Юльевны на свободу любви, которая была столь дорога ее старшей дочери, ничуть Лилю не задевал, да и сам «разрушитель» семьи давно уже был матерью признан, уважен и даже обласкан.

Нет, вовсе не для того, чтобы пустить пыль в глаза госпоже Каган, собрались в дорогу Лиля и Осип. Но — для чего же? Почему именно в этот, достаточно напряженный, момент? И почему им, многократно проверенным на благонадежность, многократно ее доказавшим, — почему им вдруг перекрывают дорогу при полном попустительстве ближайших друзей, от которых разрешение на выезд как раз и зависит?

Формальным основанием командировки (поездка Бриков почему-то считалась служебной) было желание ознакомиться с культурной жизнью Европы. Звучит почти пародийно… С чего бы вдруг им обоим срочно приспичило это ознакомление, которое затем не нашло никакого отражения ни в творчестве Осипа, ни в деяниях Лили? Еще того более: вопреки заверениям (публичным, в прессе) о служебном характере намечавшейся поездки, там же утверждалось, что она осуществляется за счет самих путешественников.

Абсолютно для всех — действительно, служебных! — поездок в Советском Союзе тогда находилась валюта, а вот для Лили с Осипом ее не нашлось… И кто же не знает, что служебная поездка, даже служебная лишь для видимости, оформляется не в частном порядке самими «соискателями», а той организацией, которая их командирует? И, стало быть, ходатайствует о выдаче паспортов она, и только она, без участия заинтересованных лиц. Подругам каналам…

История со злополучной поездкой обрастала загадками, как снежный ком, — загадками, которым нет точного объяснения и сегодня. Почему-то об этой поездке было сообщено в газетах заранее, словно речь шла о важном визите государственно (общественно) значимых лиц? Газеты возмущались (честно говоря, не без оснований) намечавшейся поездкой в Европу квазисупружеской пары за государственный счет без малейшей (видимой!) надобности — в то время, когда миллионы советских граждан такой возможности были лишены, — именно потому Маяковскому и пришлось печатно вмешаться, разъясняя не столько читателям, сколько накинувшейся на Бриков «пролетарской» прессе, что деньги на поездку найдутся отнюдь не в казне…

Вакханалия вокруг этой поездки на том не завершилась — заграничного паспорта Брикам все не выдавали (будто бы), и Маяковский (будто бы) отправился к Лазарю Кагановичу (словно всемогущий Агранов в одночасье лишился своих полномочий), который только что стал партийным боссом Москвы, сохранив за собой пост секретаря ЦК и выдвинувшись к тому времени на второе место в партийной иерархии — после Сталина.

Лиля впоследствии вспоминала: «Володя пришел от Кагановича очень веселый, сказал: «Лилечка, какое счастье, когда хоть что-нибудь удается». Каганович, утверждала Лиля в своих мемуарах, пообещал, что заграничные паспорта Брики получат. И они их действительно получили. Еще того больше: по воспоминаниям домработницы Бриков П. Кочетовой, паспорта им не просто выдали, а спешно, с курьером, доставили на дом.

Ходил ли Маяковский действительно к Кагановичу? Никакой другой информации, подтверждающей это сообщение Лили, не существует. Этот поистине исторический визит не отражен и в подробнейшей летописи жизни и творчества Маяковского, составленной В. А. Катаняном. Нет и никаких данных о том, что Маяковский был с Кагановичем знаком. Как он попал к нему? Почему избрал именно его для решения вопроса, прямо не относившегося к его компетенции? Тут что ни слово, то загадка. Ни сам Каганович, ни кто-либо другой (хоть бы кто-нибудь!), ни архивные документы никаких следов об этом визите не оставили. И нам не остается ничего другого, кроме как просто принять сообщение Лили на веру, увеличив бесчисленное количество вопросительных знаков еще на один…

Загадочная борьба за заграничные паспорта для Бриков происходила на фоне других драматических событий, до предела накаливших обстановку вокруг Маяковского и неумолимо ведших к фатальному исходу. Незадолго до того, как пришла весть о предстоящем замужестве Татьяны Яковлевой, Маяковский закончил новую пьесу, предназначенную для Мейерхольда. Читка «Бани» состоялась 22 сентября 1929 года в Гендриковом. Лиля созвала человек тридцать, устроивших Маяковскому хоть и дружескую, но вполне искреннюю, восторженную овацию. Мейерхольд снова бухнулся на колени, восклицая: «Мольер! Шекспир! Гоголь!»

Через пять дней та же мизансцена повторилась на читке в самом театре, где уже были распределены роли. Роль Фосфорической Женщины, естетственно, досталась Зинаиде Райх, Победоносикова должен был играть ведущий комик театра Игорь Ильинский, который исполнял в «Клопе» роль Присыпкина. Тем неожиданней был отказ Ильинского от роли — поступок скандальный и демонстративный. Его заменил Максим Штраух, тоже один из любимейших актеров Мейерхольда, и сыграл свою роль блестяще, вызвав восторг Маяковского, но отказ Ильинского, явно перепугавшегося слишком уж обнаженных сатирических красок в образе своего героя, еще более накалил тревожную атмосферу вокруг новой пьесы и готовившегося к постановке спектакля. Впоследствии Ильинский оправдывался тем, что его не устроила режиссерская трактовка образа Победоноси-кова. Странное оправдание: Мейерхольд лишь подчеркнул средствами театра те краски, которые были приданы этому образу самим драматургом, укрепив тем самым Ильинского в его решении быть «от греха подальше».

Беспощадно злой гротеск, бивший по самым болевым явлениям советской действительности, был понят сразу — и всеми! Но не все хотели в этом признаться. выискивая для шельмования не существующие в пьесе «художественные» просчеты и старательно обходя ее политическую остроту. Если «Клоп» вызвал «лишь» партийную критику, то «Баня» — партийную яростъ. Лиля предвидела скандал, хоть и не столь масштабный. «Фразеология Победоносикова, — сказала она Маяковскому, — это пародия на фразеологию Луначарского (только что отставленного наркома просвещения, в систему которого входила тогда и вся культура. — А. В.). А он так тебя поддерживает!» Маяковский не захотел ничего менять. «Талантливый бюрократ, — возразил он, — страшнее бездарного, симпатичный оппортунист страшнее отвратительного».

Есть версия, будто Сталин узнал в Победоносикове самого себя. Спектакля Сталин не видел, но, опять же гипотетически, мог прочитать текст пьесы. Читал же он, к примеру, булгаковский «Бег» (и не только, не только!), причем читка эта для сценической судьбы пьесы имела роковые последствия. Но никаких следов, ни прямых, ни косвенных, которые подвердили бы ознакомление Сталина с «Баней», не существует. Стоило ему пошевелить пальцем, и постановка пьесы вообще не состоялась бы. Так что все, разумеется, проще: крупные партийные бонзы, идеологи и консультанты — они, а не Сталин — с полным к тому основанием увидели в Победоносикове обобщенный образ советской власти любого уровня. Власти, а не «отдельного» бюрократа. Признать это вслух было попросту невозможно — для травли спектакля предстояло найти другие «изъяны» в драматургии и режиссуре.

Все это происходило на последнем витке событий, ведших к трагической развязке, а в стране тем временем раздувалась невиданная доселе юбилейная горячка: аллилуйщики и лизоблюды готовились превратить во всенародное торжество пятидесятилетие любимого товарища Сталина, ставшего, после разгрома бухаринцев, уже единоличным вождем. В сентябре 1929-го был смещен с поста наркома просвещения «либеральный» Луначарский, считавшийся покровителем Маяковского. Достигла своего пика злобная кампания против «внутренних эмигрантов» и «пасквилянтов» Бориса Пильняка и Евгения Замятина. Намеченную на декабрь юбилейную выставку Маяковского пришлось перенести на февраль — ничей юбилей не мог быть конкурентом главному юбиляру.

На тот же февраль запланировали премьеру «Бани» — ей как раз и должна была предшествовать юбилейная выставка Маяковского «Двадцать лет работы», на которую он возлагал большие надежды. Не столько подводил итоги, сколько открывал для себя новые рубежи. Два человека не покладая рук работали над сбором экспонатов для выставки и над их монтажом, стремясь с максимальной полнотой представить Маяковского — поэта, драматурга и общественного деятеля: Лиля Брик и Наташа Брюханенко. В середине декабря Лиля уехала в Ленинград — много материалов о творческом пути Маяковского, как и предполагалось, ей удалось собрать именно там.

Публичной выставке предшествовало домашнее празднество по тому же поводу — его приурочили к завершению года. 30 декабря в маленькой квартирке в Ген-дриковом собралось более сорока человек — ближайшие друзья. Среди них Женя со своим — уже только формальным — мужем Виталием Жемчужным, Наташа Брюханенко, дочь Краснощекова — Луэлла, Мейерхольд с Зинаидой Райх, художник Давид Штеренберг, неизменные спутники Маяковского — поэты Николай Асеев, Семен Кирсанов, Алексей Крученых, прозаики Сергей Третьяков и Лев Кассиль, почти все с женами, турецкий поэт-коммунист Назым Хикмет, Лев Кулешов с Александрой Хохловой, лубянские шишки Яков Агранов и Валерий Горожанин — тоже с супругами… И — ни к селу ни к городу, как дерзкий вызов виновнику торжества, — Юсуп Абдрахманов! «Маяковский старался не видеть, — рассказывает со слов отца Василий Катапян-младший, — что Л<иля> Ю<рьевна> сидела с ним рядом на банкетке и, взяв его трубку, тщательно вытерла черенок и затянулась»…

Настроение было веселое и боевое, много дурачились, разыгрывали шуточные сценки, пели куплеты, сочиненные к случаю Семеном Кирсановым, — душой и заводилой всего была, разумеется, Лиля. Под утро, никем не званные, но прознавшие про юбилей, приехали Борис Пастернак и Виктор Шкловский. Оба уже были в ссоре с Маяковским и Бриками — теперь решили мириться.