Загадка и магия Лили Брик

В одном из писем — от 8 июня 1929-го — он заверял любимого Таника: «Ты спрашиваешь у меня о подробностях моей жизни. Подробностев нет». Но подробности были: разве Нора не была важнейшей «подробностью»? О ней, однако, он упорно умалчивал, хотя это был самый пик драматичного их сближения. Сопоставляя даты его любовных писем к Татьяне и даты его любовных встреч с Норой в Москве, на Кавказе и в Крыму, можно легко убедиться в том, что никаких изменений в его дальнейшие жизненные планы Норатак и не внесла. Сколь бы точно замысел Лили ни осуществлялся, все ее усилия — опять же до поры до времени — пропадали впустую.

Ситуация, однако, решительно изменилась после того, как пришла весть о замужестве Татьяны. Очередной крах на любовном фронте, притом, несомненно, самый сильный за всю его жизнь, не мог остаться вообще без последствий. Рухнула еще раз — теперь уже оглушительно и унизительно — надежда на жизненный поворот, на создание своей семьи, где он чувствовал бы себя не только «любимым щеником», но еще и мужем. При этом о разрыве с Лилей и Осей для него конечно же не могло быть и речи, — неужели, однако, он сам не предвидел, что для любой его избранницы, которая согласилась бы создать с ним семью, «речь» об этом могла неизбежно зайти?

В начале 1930 года Маяковский, от которого Нора успела сделать не слишком удачный аборт, начал настаивать уже не на потайных встречах, а на гораздо большем: он хотел от нее немедленного развода с Яншиным и согласия стать его женой. Нет точных данных, знала ли Лиля о таком повороте в их отношениях. Зато вполне очевидно, что эта перспектива ее не пугала, поскольку в женитьбу Маяковского на Норе она попросту не верила. Никогда не видимой ею Татьяны испугалась сразу — и сильно, а Нору, которую хорошо знала, серьезной соперницей не считала, как бы ни складывались ее отношения с Маяковским. Иначе уж точно не уехала бы за границу…

Последнее письмо Маяковского Лиле отправлено в Берлин 19 марта, последняя телеграмма — в Лондон, всего из пяти слов, — 3 апреля. Никаких признаков той драмы, которая уже назревала, неминуемо переходя в трагедию, найти там невозможно: обычные деловые и бытовые мелочи скрывали то, что с ним тогда творилось. Прежде всего — болезнь: затянувшийся и тяжело проходивший грипп, которого он адски боялся, и — еще того хуже — тягчайшее нервное расстройство, граничившее с помешательством. Но те, кто считал его своим другом, не придавали этой беде никакого значения.

Допрошенный сразу же после трагедии Михаил Яншин, к тому времени все еще ничего не знавший об измене жены, воспроизвел убийственно точную картину той обстановки, в которой Маяковский находился последние недели своей жизни: «Все, кто мог, лягал <его> копытом.<…> Все лягали, и друзья, все, кто мог. <…> После премьеры <«Бани»> рядом с ним не было ни одного человека. Вообще ни одного. Так вообще не бывает. Он попросил заехать к нему актрису А. О. Степанову и завлита МХАТа П. А. Маркова, очень немного с ним знакомых через нас. Позднее приехали моя жена и я. <…> Один Маяковский. Один совершенно!»

Редко встретишь в неизбежно сухой, протокольной записи следователя документ такой эмоциональной силы… Впрочем, сам Маяковский не случайно же любил песенку, где о том же сказано еще короче и пронзительней: «У коровы есть гнездо, у верблюда дети, ау меня никого, никого на свете».

Никого? А как же Лиля?..

Как ни странно, Маяковского всю жизнь — и очень часто — преследовала на «любовном фронте» одна и та же ситуация: ему приходилось отвоевывать у других предмет своего увлечения. По какой-то роковой случайности «его» женщины чаще всего оказывались принадлежавшими другому. Отнюдь не обязательно в формально юридическом смысле. И эта борьба, в которой мужчины другого типа находят даже удовлетворение, особенно после одержанной победы, изматывала Маяковского и выводила его из себя. Напоследок он уже настолько не мог выносить никакого сопротивления, что любое слово невпопад со стороны дорогой ему женщины могло привести к нервному срыву. А отсутствие сопротивления быстро ему приедалось…

Из этого заколдованного круга попросту не было выхода. Очень многое объясняет такой эпизод, рассказанный художнцей Валентиной Ходасевич. В канун трагедии метавшийся Маяковский заехал в цирк, где Ходасевич, участвуя в репетиции, готовила свои декорации. Неожиданно, поскольку это никак не вытекало из их отношений, он предложил ей покататься по городу на такси. Художнице было не до того, сначала она отказалась, но, увидев страдальческое лицо уходящего Маяковского, бросилась за ним.

В такси он все время молчал, «и вдруг, — вспоминает Ходасевич, — какой-то почти визг или всхлип: «Нет!.. Все мне говорят «нет»… Только нет! Всегда и везде — нет…» Он остановил машину, рассчитался с водителем и, попросив его доставить пассажирку туда, куда она скажет, поспешно удалился. Конечно, это была реакция уже тяжело больного, сорвавшегося человека, не вполне отдававшего отчет в своих действиях.

Лиля и Осип к тому времени, дождавшись, наконец, в Берлине английской визы, укатили в Лондон. На свидание с Еленой Юльевной у них оставались уже считанные дни: срок действия выданных им заграничных паспортов истекал через два месяца после пересечения границы. Стало быть, самое позднее 18 апреля им предстояло пересечь, теперь уже в «эту» сторону, советскую границу и на следующий день вернуться домой.

Без видимых причин события вдруг обрели фатальный характер к концу первой половины апреля. Маяковский стал требовать, чтобы Нора немедленно бросила Яншина и вышла за него замуж. События этих — последних его — дней описаны в литературе множество раз. Обратим внимание лишь на то, что Маяковский не внял настойчивой просьбе Лили не общаться с писателем Валентином Катаевым и вечер 13 апреля (впервые!) провел у него. Еще летом двадцать девятого года Лиля писала ему в Ялту: «Володик, очень прошу тебя не встречаться с Катаевым. У меня есть на это серьезные причины. <…> Еще раз прошу — не встречайся с Катаевым (подчеркнуто Лилей. — А. В.)».

Ни одной другой подобной просьбы мы в их огромной переписке не найдем. «С чем была связана эта просьба, — комментирует публикатор письма Бенгт Янг-фельдт, — установить не удалось». Публикатор, к сожалению, не имел возможности узнать это у самой Лили: когда он готовил переписку к печати, Лили уже не было в живых. Любопытно, что она никогда, ни единого раза, не возвращалась в своих публикациях, комментариях, интервью к теме «Катаев» и ушла из жизни, так и оставив неразгаданной загадку своей необычной просьбы (по интонации — скорее мольбы!), изложенной в столь категоричной форме. Причина была, видимо, очень серьезной — тончайшая интуиция не подвела Лилю и тут. Заметим попутнб, что В. А. Катанян и все остальные, кто знал или мог знать, какая тайна скрывалась за этой просьбой-мольбой, тоже ее не раскрыли. Катаев был еще жив — вступать в конфронтацию с ним никто не захотел.

В тот судьбоносный вечер у Катаева много пили, резались в карты. Маяковский то и дело вызывал Нору в соседнюю комнату, в крайнем возбуждении домогаясь ее согласия немедленно уйти от Яншина. Она возражала — то ли не верила в серьезность намерений Маяковского, то ли просто хотела сделать разрыв с мужем не столь болезненным.

Все та же беда Маяковского: опять ему досталась женщина, принадлежавшая другому, — он был вынужден воевать за нее или делить ее с опередившим его соперником. Это мучило его, унижало. Та, из ряда вон выходившая, взвинченность, которую отмечали все, кто видел его в тот вечер, та грубость, которую он позволял себе по отношению к Норе, несомненно, подогревались тем положением, в котором он опять оказался. Только Яншин, сидевший тут же и вместе с другим артистом МХАТа Борисом Ливановым шпынявший Маяковского обидными шутками, все еще ни о чем не догадывался. А если и догадывался, то явно не обо всем…

Утром 14-го Маяковский привез Нору в свой рабочий кабинет, служивший им комнатой для свиданий. Извинившись за вчерашнюю грубость, он потребовал от нее немедленно бросить и театр, и мужа. Возможно, Лиля права, полагая, что, уязвленный вечными неудачами и унижениями, он просто хотел доказать самому себе, что Нора не устоит под его напором, подчинится его воле. Это был уже абсолютно измотанный, не контролирующий себя, тяжко больной психически человек, нуждавшийся в немедленной медицинской помощи. Вспоминая Маяковского в дни, непосредственно предшествовавшие трагедии, Нора писала впоследствии: «<…> конечно, он был <…> в невменяемом, болезненном состоянии».

Но ведь она была не врачом, а всего лишь несчастной женщиной, оказавшейся между двумя жерновами. Металась — в тщетной надежде примирить непримиримое. Театр оставить не могла — в нем была вся ее жизнь и все надежды. Ей только что дали роль — хоть и в никчемной «революционной» инсценировке, но все же большую роль. Репетицию вел сам Немирович-Данченко! Она спешила на репетицию, смертельно боясь опоздать: по извечной традиции МХАТа, Немирович в таких случаях был беспощаден. Но, видя состояние Маяковского, пообещала уже вечером совсем переехать к нему, объяснившись предварительно с Яншиным. А вот бросить театр не могла даже ради него — так прямо ему и сказала. Едва она вышла из комнаты, раздался роковой выстрел.

В этот самый день Лиля и Осип были уже на пути в Москву — в Амстердаме, откуда отправили Маяковскому веселую открытку: «До чего здорово тут цветы растут! Настоящие коврики — тюльпаны, гиацинты и нарциссы». Открытка пришла через пять дней, но она уже была адресована мертвому человеку. 15-го Брики были в Берлине, остановившись, как всегда, в «Курфюрстен-отеле». Там их ждала вчерашняя телеграмма, подписанная ближайшим другом Маяковского и Бриков Львом Гринкругом и «Яней» Аграновым: «Сегодня утром Володя покончил собой».

Откуда Агранов с такой точностью узнал, что Брики уже в Берлине и в каком отеле Лилю нужно искать? — задают вопрос нынешние ее обличители, намекая на чуть ли не ежедневную потайную связь между нею и «службами» во время этой заграничной поездки. Однако же ничего подозрительного в такой осведомленности нет: предельная дата возвращения Бриков в Москву была известна заранее — об этом сказано выше, ехать они могли только через Берлин, остановившись там как минимум на день, а местом их временного жительства в Берлине всегда был только «Курфюрстен-отель». Так что хоть в этом вопросе загадки и тайны нет никакой.

«В нашем полпредстве, — вспоминала впоследствии Лиля, — все уже было известно. Нам немедленно раздобыли все нужные визы (видимо, транзитные польские. — А. В.), и мы в тот же вечер выехали в Москву». Вот тут без помощи Агранова, скорее всего, не обошлось — можно ли его за это винить? Прочитав телеграмму, Лиля тотчас связалась по телефону с Москвой — просила отложить похороны до ее приезда. Так все и получилось: поезд приходил в Москву 17-го утром, похороны были назначены на вторую половину того же дня.

Встречать Лилю на пограничную станцию Негорелое Агранов отправил Василия Катаняна, сына тифлисского врача, молодого литератора, познакомившегося с Бриками в декабре 1923 года и сразу же превратившегося в близкого друга. И Бриков, и Маяковского… Пропуск, которым Агранов снабдил Катаняна, позволял ему войти в вагон еще до того, как поезд покинул по-граничную зону. Лиля безутешно плакала, уткнувшись в его плечо.