Загадка и магия Лили Брик

Незадолго до того, на одном из Лилиных «вторников», был подвергнут разносу фильм, сценаристом которого оказался Шкловский. Тот стал огрызаться — резко и грубо. Вмешалась Лиля — лишь для того, чтобы спор погасить. Шкловский не понял — он уже закусил удила. «Пусть хозяйка, — закричал он, — занимается своим делом — разливает чай, а не рассуждает об искусстве!» Реплика была и без того оскорбительной, но Лиле показалось, что он назвал ее «домашней хозяйкой». Шкловского тотчас изгнали. Теперь, приехавший явно с повинной, он был изгнан снова: обиду, нанесенную Лиле, Маяковский никогда не прощал никому.

Еще безжалостней он поступил с Пастернаком. Размолвка с некогда близким другом произошла, разумеется, не на личной, а только на почве принципиальной — в этом вопросе Маяковский, чуждый фанатизма и догматизма, обычно бывал отходчив. Но нервы уже были накалены настолько, что разум совладать с ними не мог.

Все сошлось воедино — и замужество Татьяны, от которой он только что получил отпечатанное в дорогой типографии, официальное приглашение на церемонию бракосочетания с виконтом дю Плесси, и отчуждение Лили, и скандалы с друзьями, и состояние перманентной борьбы, смертельно его измотавшей, и мрачно молчавший Юсуп со своей идиотской трубкой, этот инопланетянин, введенный Лилей в их, достаточно замкнутый, круг…

«Я соскучился по вас, Володя, — миролюбиво сказал Пастернак, едва переступив порог. — Я пришел не спорить, я просто хочу вас обнять и поздравить. Вы знаете сами, как вы мне дороги». — «Пусть он уйдет, — ответил на это Маяковский, обратившись к стоявшему рядом Льву Кассилю. — Так ничего и не понял». Пастернак выскочил без шапки, в распахнутой шубе, — с отчаянным, растерянным лицом, Шкловский за ним… В столовой повисла напряженная тишина. Эту сцену застала Лиля, легшая вздремнуть в соседней комнате и разбуженная криками. Исправить что-либо не удалось.

Евгений Борисович Пастернак, сын поэта, опираясь на мнение Лили, Шкловского и других участников праздника, ставит под сомнение точность воспоминаний Льва Кассиля, со слов которого мы и знаем детали того инцидента. Но Лиля вряд ли может считаться свидетелем, поскольку, как сказано, явилась уже — в прямом смысле — к шапочному разбору. Шкловский в данном случае слишком заинтересованное лицо… У других могли запечатлеться в памяти те детали, которые им ближе: воспоминания всегда такой документ, который легко может быть оспорен. Дело, в конце концов, не в дета-лях. Дело в том, что вообще никем не оспаривается и имеет — по крайней мере для нашего рассказа — особо существенное значение. Маяковский был предельно взвинчен, он не слишком адекватно реагировал на ситуацию, пришедшие под утро гости могли и не знать, в каком душевном состоянии он находился.

Весь январь ушел на подготовку выставки в писательском клубе. Лиля вместе с Маяковским составляла список гостей, приглашенных на ее открытие, рассылала извещения и билеты. В списке, среди прочих, было не только много чекистов и чекистов, но и сам товарищ Сталин. Тот же самый товарищ слушал 21 января Маяковского в Большом театре, где по случаю шестой годовщины со дня смерти Ленина поэт читал поэму «Владимир Ильич Ленин». Сталин слушал — и даже, вспоминала Лиля, аплодировал: она не могла ошибиться. Тем основательней казались надежды: почему бы на открытие выставки не прийти и ему, и другим вождям? Никто, разумеется, не пришел. Но зал, отданный выставке, был все равно переполнен — позже, поддавшись мрачному настроению Маяковского, это мероприятие, к которому он так готовился, назовут почему-то провалом.

Сам он выглядел усталым, его запавшие глаза, бледность лица, отчужденность и молчаливость запомнились всем, кто пришел. Луначарский на самом открытии не был — судил по впечатлениям жены, актрисы Наталии Розенель: «Мне хотелось плакать». У сопровождавшего Нату Вачнадзе Владимира Мачавариани остались такие воспоминания: «сплошное одиночество», «трагическая фигура», «с ним что<то происходит»… По бумажке, упавшим голосом, Маяковский через силу прочел вступление к поэме «Во весь голос» и позволил себя сфотографировать набежавшим на открытие репортерам.

Успех был вполне очевидным — Лиля силилась понять, чем же в таком случае было вызвано его отчаяние. Так и не догадалась. Неужели, вопреки своим прежним позициям, вопреки тому, что он обличал в своих пьесах, Маяковский вдруг возжаждал признания не у «массы», а у властей? У тех, кто как раз и породил жестоко осмеянный им бюрократизм! Испугался, возможно, оказаться в немилости, тонко почувствовав приближение грядущих событий и место, которое в них неизбежно будет ему уготовано. Или почувствовал, что почва уходит из-под ног, что вчерашние покровители и защитники — «милый Яня», его друзья и коллеги — уже не опора?.. Что в их глазах он в чем-то проштрафился и стал им уже не нужным?..

Имел, наверное, основания ждать к юбилею ордена — вместо этого глава Госиздата Артемий Халатов приказал в спешном порядке вырезать портрет Маяковского из уже отпечатанного тиража журнала «Печать и революция», решившего отметить юбилейную дату. Видный исследователь жизни и творчества Маяковского Е. А. Динерштейн полагает, что директор издательства, хотя бы и самого крупного, самовольно такое позволить себе не мог. Скорее всего, он прав: акция была слишком скандальной, слишком демонстративной, директору Госиздата явно не по зубам. Получил ли Халатов прямое указание свыше или, допущенный к «тайнам мадридского двора», узнав новое отношение высоких властей к личности юбиляра, решил подсуетиться, — существенного значения это все не имеет: конечно, ветры дули не из директорского кабинета Халатова, а с кремлевско-лубянских вершин.

Ни одно официальное лицо не удостоило выставку своим вниманием, а Маяковский только официальных и ждал. «Ну что ж, бороды не пришли, обойдемся без них», — горько пошутил он, приступая, наконец, к своей вступительной речи. Без сиятельных бород переполненный зал казался ему пустым. Все остальные были своими и, стало быть, в расчет не брались.

Никого не предупредив (даже Лилю и Осипа!), Маяковский вступил в Российскую ассоциацию пролетарских писателей (РАПП), принимавшую участие в травле его самого и близких друзей, и тем самым обрек РЕФ, в котором еще оставались и Лиля, и Осип, на неминуемый распад. Во главе РАППа стоял Леопольд Авербах — родственник прямого шефа Агранова, лубянского главаря Генриха Ягоды. Вряд ли Маяковский мог бы решиться на такой шаг без дружеской подсказки Агранова.

Лиля узнала об этом его поступке, находясь в Ленинграде, и, судя по всему, даже не поняла, что в точности произошло. Возмущенные «предательством», Асеев и Кирсанов первыми порвали со своим бывшим кумиром. Еще не утихла шумная кампания против заграничной поездки Бриков, когда Маяковскому пришлось их защищать и хлопотать о выездных визах, — началась новая кутерьма, от которой он не мог уклониться. Вчера еще ходивший в его учениках, совсем молодой Семен Кирсанов опубликовал скандальное стихотворение «Цепа руки», грозясь «соскоблить со своей ладони все рукопожатья» учителя. Маяковского явно вызывали на новую драку.

Накануне открытия выставки премьера «Бани» прошла в Ленинграде — через несколько дней до Москвы дошли разгромные рецензии в ленинградских газетах и отклики очевидцев, в том числе и самых благожелательных. Лиля ездила на премьеру, но о том, что произошло, рассказала Маяковскому в максимально щадящем его варианте. Впрочем, он все понял и так. «Публика встречала пьесу с убийственной холодностью, — вспоминал впоследствии о премьерном спектакле Михаил Зощенко. — Я не помню ни одного взрыва смеха. Не было даже ни одного хлопка после двух первых актов. Более тяжелого провала мне не приходилось видеть».

Приближалась более важная и — с учетом сложившейся вокруг Маяковского обстановки — более опасная по возможной реакции премьера той же «Бани» в театре Мейерхольда. Но этого события Лиля и Осип не дождались. Они и так уже отложили вожделенный отъезд в Европу до дня закрытия выставки «Двадцать лет работы». Сами ли они так спешили, или их подстегивала чья-то невидимая (для нас невидимая) рука? Вместо одной недели выставка — по требованию публики — продолжалась две. Но «бороды» так и не пришли. Свыше пятисот человек приветствовали Маяковского 15 февраля на церемонии закрытия — он все равно был подавлен. Еще больше, чем на открытии.

Не придав значения его состоянию — разумеется, не адекватному реальности ситуации, но все равно безмернотягостному для него самого, — Лиля и Осип 18 февраля отправились в путь. В письме, адресованном Брикам в Берлин, Маяковский сообщил: «Валя и Яня (то есть Агранов с женой. — А. В.) примчались на вокзал, уже когда поезд пополз. Яня очень жалел, что не успел ни попрощаться, ни передать разные дела и просьбы. Он обязательно (подчеркнуто Маяковским. — А. В.) пришлет письмо в Берлин».

Эти загадочные строки дали впоследствии основания антибриковской рати предложить версию, будто Агранов должен был передать с Лилей и Осипом какие-то задания чрезвычайной важности. Но разве такие задания даются на перроне вокзала перед отходом поезда? И разве важные секретные документы (предметы?) отправляются с курьерами, не защищенными диппаспор-тами и, значит, подлежащими таможенному досмотру по обе стороны границы? Наконец, что же это за шпионский «патрон», который опаздывает к отбытию своих агентов? Уж мог бы тогда, ради столь важного дела, задержать их отъезд на пограничной станции и отправиться им вдогонку.

Но ведь «разные дела и просьбы» все-таки были! И письмо (не для того же, чтобы доверить шпионскую тайну обычной почте!) Агранов почему-то обязательно должен был отправить в Берлин — ясное дело, с почтой дипломатической: вариант, не раз отработанный, хотя бы в Риге, куда Лиля ездила несколько лет назад. Весьма вероятно, что какие-то специальные задания (встретиться… поговорить… довести до сведения то-то и то-то… рассказать впоследствии о реакции… или что-то еще…) Брики все же имели. Из письма Лили (Берлин, начало марта) видно, что другие (а может быть, те же?) задания ей дал и другой лубянский товарищ — Лев Гилярович Эльберт, по прозвищу «Сноб»: «Обязательно скажи Снобу, — просила она Маяковского в письме из Берлина, — что адрес я свой оставила (тому, кому было велено! — А. В.), но никто ко мне не пришел, и это очень плохо».

Кому — плохо?! Мы вправе — и должны! — задать этот важный вопрос. Чем обременила и обеспокоила Лилю неявка анонимного адресата, если просьбой оставить свой адрес ограничилось полученное ею задание? Почему данные ей поручения, которые она в своих письмах неуклюже шифрует, Лиля принимала так близко к сердцу?

Перечень загадок станет еще более длинным, если учесть, что именно «Сноб» — чекист Лев Эльберт, а не кто-то другой из друзей-литераторов (впрочем, с ними уже все было порвано) — невесть почему оставил свою московскую квартиру и переселился после отъезда Бриков в Гендриков, заменив их собой в качестве ежедневного и непременного общества «осиротевшему» Маяковскому. Лубянские иерархи от него просто не отлипали, случайно (или намеренно?) оттеснив от поэта его привычный круг.