Загадка и магия Лили Брик

Откликнулся стихами на смерть Осипа, так верившего в его поэтическое будущее, Николай Глазков: «Даже у тех, кто рыдать не привык, слезы лились из глаз. Умер Осип Максимович Брик, самый умный из нас». Скорбели его ученики — он только что начал вести семинар в Литературном институте. Среди тех, кого он первым заметил, был прославившийся в будущем Юрий Трифонов: его дарование расцвело лишь в шестидесятые — семидесятые годы.

Лиля долго не могла прийти в себя. Остались так и не написанными мемуары Осипа о Маяковском — он готовился начать работу над ними, и это стало бы, несомненно, очень большим вкладом в «маяковиану». Не стало…

В июле 1945-го вдруг позвонила жена Эренбурга — Любовь Михайловна Козинцева. Илья Григорьевич ловил в возвращенном приемнике (в первые дни войны все они были в обязательном порядке сданы на хранение) французские станции и совершенно случайно услышал, что Эльзе присуждена самая престижная, Гонкуровская, премия: ею был отмечен написанный еще в петэновской Франции роман «За порванное сукно штраф двести франков». В упорной борьбе вкусов и мнений (о чем она, конечно, не имела тогда никакого представления) жюри предпочло почти еще безвестную Эльзу маститым Жану Аную («Антигона»!), Жану Жене и Жан-Полю Сартру. (Выдвигавшиеся на ту же премию в 1941-м Луи Арагон и Поль Валери так ее и не получили.)

Оказалось, что Лиля, как никогда кстати, послала Эльзе с оказией икру и прочие деликатесы — уму не постижимо, где и как она все это достала в еще не оправившейся от военного лихолетья Москве. «Вчера вечером обедали с самыми близкими, — писала Эльза сестре в эйфории от нежданной награды, — съели всю икру с единодушным восторгом, тем более, что сейчас рестораны так прижали, что не очень жирно!»

Пожалуй, и в Москве было тоже «не очень жирно», а Лиля к тому же и не скрывала свое безденежье («едва сводим концы с концами»), но это не мешало ей запрашивать Эльзу: «Что вам нужнее всего — чулки? носки? мыло? сладкое? еще что-нибудь? кофе? чай?» В Париж полетела не только икра, но и шоколад, коралловые бусы, из Парижа прибыли духи, галстуки и другая «всякая всячина». Забота друг о друге придавала жизни особый смысл.

В сентябре, впервые после девятилетнего перерыва, Арагоны приехали в Москву. Теперь они оба считались героями французского Сопротивления (Эльза, кроме того, не «всего лишь» писательской женой, а и сама писателем с именем). Лиля же — пусть и не первой дамой, но знаменитостью, устоявшей в годы жестоких чисток и медленно возвращавшей себе относительно стабильное место в советском истеблишменте. Сталин был жив, его отношение к «жене Маяковского» оставалось, видимо, в силе, хотя о возврате к эйфории начала тридцать шестого не могло быть и речи.

В тридцатом Эльза и Арагон приезжали утешать Лилю после гибели Маяковского — это им удалось без труда. Наверно, и потому еще, что Лиля тогда уже нашла замену. Поиск очередного мужа объяснялся вовсе не патологической потребностью в смене любовных партнеров, как представляют это себе Примитивные пошляки, всех мерящие на свой убогий аршин, не нуждой в сексуальном допинге, а присущей ей всю жизнь тягой к открытию талантов и служению им, к созданию рукотворного идола, рядом с которым она чувствовала бы себя не спутницей, а творцом.

Сейчас ситуация была в корне иной: горе Лили было безутешным, Осипа ей не мог заменить никто: он был не мужем, он был всем. Ею самой…

Долгожданное свидание не принесло удовлетворения никому. Уже 14 октября Арагоны через Прагу вернулись в Париж. Осязаемым, зримым итогом московской встречи явилось то, о чем Эльза извещала Лилю сразу же по приезде в Париж: «Посылаю пальто с двумя воротничками, башмаки фетровые <…> туфли ночные, две шляпы, три пуховки, бриллиантин, гребенки две бирюзовые, две золотые, четыре без ничего…» Переписка между двумя сестрами возобновилась с прежней, уже, казалось бы, неповторимой, интенсивностью.

Все, у кого были родственники и друзья за границей, старались тогда это скрыть или хотя бы подчеркнуть полный разрыв прежних отношений и связей. Для Лили в этом не было никакой нужды: с учетом положения, которое Арагон занял во французской компартии, родственная связь этой знатной четы с Лилей могла быть поставлена ей только в плюс. И ЦК, и Союз писателей видели здесь возможность и потенциального влияния на «крупного французского писателя и общественного деятеля», и сближения с ним (да и со многими другими «прогрессивными» кругами, к которым он примыкал) по неформальным каналам.

Кремль вообще привечал тогда именитых и считавшихся, по советским критериям, прогрессивными писателей и деятелей культуры Европы, Азии и Америки, рассчитывая на их моральную поддержку в уже начавшейся «холодной войне». Арагоны были для этой цели весьма подходящими кандидатами. В сентябре 1947 года Сталин решил развлечь население помпезным празднованием не совсем обычного, по советским опять же меркам, юбилея: 800-летие Москвы. На торжества были при-тлашены и западные знаменитости — Арагон был среди них одной из ярчайших звезд. Его поселили на этот раз не в привычном ему «Метрополе», а в «Национале»: эта гостиница считалась чуть выше рангом. Хотя бы уже потому, что располагалась прямо напротив Кремля. Здесь ему и отвели номер «люкс» с балконом и с видом на Манежную площадь, на кремлевские стены и башни. По соседству разместился живой классик американской литературы Джон Стейнбек, тоже откликнувшийся вместе с супругой на любезное приглашение Союза советских писателей.

Какая-то сила (точнее сказать — интуиция) призвала Лилю воздержаться от посещения семьи ближайших родственников, бросивших якорь в столь знакомом им отеле, который стал гнездом «подозрительных» иностранцев, — подозрительных, несмотря на всю их прогрессивность. Любой советский гражданин чувствовал себя там до отчаяния неуютно. Арагон хотел позвать Лилю и Катаняна на ужин в ресторан «Националя», но передумал.

Ужинали только две пары: Арагоны и Стейнбеки. Опрометчиво заняв приглянувшийся им столик в укромном углу почти пустого ресторана, они вынуждены были подчиниться приторно мягкому нажиму метрдотеля и пересесть за «более удобный стол» — у окна, с действительно прекрасным видом на празднично иллюминированную площадь. По соседству с ними за столом на четверых сидела — с постными лицами и словно застывшая в напряжении — пара, которая почти не притронулась к стоявшей на столе символической еде. За весь вечер «он и она» обменялась шепотом разве что двумя-тремя фразами. Переглянувшись, французский и американский писатель безмолвно поняли друг друга. Позволив себе весьма пафосно поговорить о красотах Москвы и вкусностях русской кухни, они быстро свернули ужин. Успев забежать к Лиле, Арагон и Эльза не захотели остаться в четырех степах, а «вытащили» ее на прогулку, в праздничный уличный шум, благо погода стояла отменная.

«Не унывай, Лиличка», — обняв, прошептала ей Эльза, прощаясь. Так и не объяснила, чем был вызван этот ее жест.

Плотная лубянская слежка за своими «фаворитами» не мешала, однако, Кремлю возлагать на них большие надежды. Причем надежды эти были отнюдь не призрачными. И в сорок шестом, когда кремлевский гнев обрушился на Анну Ахматову и Михаила Зощенко, и в сорок восьмом, когда по указанию Сталина его правая рука Андрей Жданов издевался над Сергеем Эйзенштейном и Дмитрием Шостаковичем, Всеволодом Пудовкиным и Сергеем Прокофьевым, глумился над генетиками и восхвалял «народного академика» Трофима Лысенко, когда вся советская пресса истерически клеймила «низ копоклонство перед Западом», Арагон — у себя дома, в недосягаемой и благополучной Франции, — был страстным пропагандистом этой кампании, полагая, как видно, что исполняет таким образом свой партийный долг. Раз партийный, значит, и нравственный — у коммунистов ведь эти понятия не расходились друг с другом.

Арагон был слишком умным и тонким человеком, чтобы без чьей-либо подсказки, тем более без подсказки товарища Жданова, разобраться в музыке Шостаковича и фильмах Эйзенштейна, отличить «шедевры» корифеев «соцреализма» от работ подлинных художников. Но он был еще и членом совершенно независимой и свободной французской компартии и поступал так, как положено: ведь свобода, по марксистско-ленинской доктрине, — это «осознанная необходимость».

К тому же рядом была Эльза, а у Эльзы в Москве жила сестра Лиля. Поэтому свое понимание искусства Арагон мог оставить лишь для себя самого и для узкого семейного круга, а публично выражать лишь то, что приказано. Дисциплинированный член братской компартии не должен был сам разбираться в творчестве всяких там Сезаннов и Матиссов: товарищ Жданов уже сделал это и за него, и еще за многих других.

Идеологии и физиологии нелегко было быть в ладу друг с другом. Совмещать несовместимое — просто невыносимо. Но и выхода не было, раз уж взялся за гуж… «Арагоша потерял в Москве семь кило, — сообщала Эльза сестре после очередного посещения столицы столиц, — а я постарела на семь лет. Если не на десять». Письму с этим горьким признанием тоже не нашлось места в русском издании переписки.

Московские товарищи ничего не знали (и знать не хотели), как реагируют на «промывание мозгов» душа и тело знатного французского коммуниста — важно было лишь то, что он говорил (вслух) и писал (для всеобщего чтения). В Кремле оценили дисциплинированность Арагона и Эльзы — положение Лили несомненно упрочилось. Это стало особенно очевидным после очередного приезда Арагонов в Москву, когда на них возлагалась отнюдь не иллюзорная миссия: участвовать в созыве международного конгресса писателей (определенного, разумеется, направления) и в создании движения «сторонников мира».

Александр Фадеев — вождь советской литературы, лукавый царедворец, который ничего никогда не делал без особого расчета, — еще с сорок пятого года начал восстанавливать свои отношения с Лилей, сопроводив подаренный ей экземпляр своего романа «Молодая гвардия» такой льстивой надписью: «Милой Лиле на память — добрую, добрую, — если возможно». Это «если возможно» является свидетельством его хорошей памяти: и он не забыл, а уж Лиля тем более, какую роль этот яростный рапповец играл в борьбе с Маяковским в последние годы его жизни.

Теперь он вовсю заигрывал с Арагоном, на которого в Кремле делали крупную ставку: конец сороковых — не середина тридцатых, когда ядовитый соблазн «великого социального эксперимента» манил в Москву Роллана, Жида, Фейхтвангера… Была реальная опасность, что сталинских апологетов в среде западной интеллигенции может и поубавиться, даже после того, как войска генералиссимуса вошли в низвергнутый Берлин. Важную роль в этой целенаправленной акции стал играть сталинский любимец Константин Симонов, поэт, прозаик и драматург, фронтовой журналист и автор стихов, которые знал тогда наизусть едва ли не каждый солдат: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди». Но Сталин любил его не за них — за другие: «Товарищ Сталин, слышишь ли ты нас? Мы это чувствуем, мы это знаем. Не мать, не сына — в этот трудный час тебя мы самым первым вспоминаем».